– Не тот, – говорю я.
– Ну и дерзай!
– К-а-а-к?
– Забеременей!
– Не надо так, Таня. Это больное место У меня беременеть не получается. Я всегда хотела ребенка. А как хотел внука папа! У меня все в порядке, как говорят врачи, нет видимых причин, но разве существенны только яйцеклетка и спятившие в марафоне сперматозоиды? Зачатие – это что-то высшее. – Сказала и дернулась. Сколько зачатий у пропойц, у наркоманов, у ублюдков! Какое уж там высшее? Не просто низшее – дно, испод, тло. Клоны уродов, клоны человеческого ужаса. Для меня главное в зачатии – корень «ча», который един и в счастье. А счастье – это не просто сбежавшиеся клетки, это дух, которого может и не быть в случае пьяного зачатия, но может и не быть, если нет совместного разумного желания соу ча стников. Этот поток мыслей промелькнул и канул, напомнив, что я, дитя мамы и папы, не смогу последовать совету Таньки, – не получится.
Откуда я могла знать, что этот совет Таньки был последним разговором в ее жизни, что после того, как я ушла из чайной, сделав два удачных наброска, в чайную ворвутся ублюдки в масках и расстреляют Таньку в клочья, одновременно ранив бармена за стойкой и случайного любопытного, разглядывающего картинки на стене.
А я в это время ехала домой, ведя мысленный спор с нею, и никаких знаков свыше или сбоку не пришло, более того, победив Татьяну в мысленной дискуссии, я чувствовала себя спокойно удовлетворенной. Мама родила меня в тридцать лет, а мне еще двадцать восемь. Мама говорила, что папа поздно кончал институт, он работал и учился, родители у него были люди небогатые. И надо было с этими обстоятельствами считаться. Один из любимых маминых постулатов: считаться с обстоятельствами. Но одновременно и побеждать, и преодолевать, не покорствовать им. Как же это можно: считаться и не покорствовать? Вот я ехала и думала над мамиными максимами, а Таньки уже не было в природе, не было нигде, и ее душа не догнала меня и не толкнула в бок. «О чем ты? – не спросила душа. – Меня уже нет. Понимаешь?»
Я узнала обо всем из «Вечерних новостей». Преступники, как у нас и полагается, скрылись.
Боже мой, Алиска! Я звоню на квартиру, никто не отвечает. Понятно, она у бабушки, где же ей еще быть? Телефона родителей Татьяны я не знаю, но где же быть еще ребенку? Алиска учится в продвинутой школе, с полным дневным пансионом. Танька ее забирает вечером. Но сегодня она не могла это сделать. Значит, девочку забрала бабушка. Кто же еще?
Игорь не отвечал ни по одному из данных мне телефонов.
Чувство парализующего бессилия. Сто лет не грызу ногти – обгрызла все. Из оторванной заусеницы мизинца сочится кровь.
Звонок раздался уже около одиннадцати.
– Забери меня, Инга, – говорит Алиска. И тут же взрослый голос.
– С вами говорит завуч. Вы можете взять Алису? Уже поздно, а бабушка и дедушка за ней не едут. Она хочет к вам.
– Еду! – кричу я. – Я знаю, где школа.
Ловлю машину. Говорливый шофер делает мне недвусмысленные предложения.
– Замолкни! – говорю я. Я так умею говорить? Таким тоном, что человек затыкается на полуслове.
Возле школы я приказываю.
– Жди! Сейчас вернусь.
Алиска рисует за столом завуча. Сама завуч – холеная девица – сидит в коридоре на подоконнике с молодым мужиком. Шур-шур, мур-мур. С меня требуют расписку, что мною в такое-то время забран ребенок. Ребенок протягивает рисунок. Люди в масках с пистолетами стреляют во все стороны. Красными пулями. На полу женщина. Танька. Ее волосы цвета баклажана.
Я прячу рисунок и хватаю Алиску на руки. Боже мой! Она тяжелая, мне ее не удержать. Но она обхватывает мне шею двумя руками, и мне делается легче. Я донесла ее до машины.
Мы едем молча, я держу ее так, будто она может убежать.
Я отдаю шоферу почти все, что у меня в кошельке.
– Ну, знаешь, – бормочет он. – За две-то ходки.
– Перебьешься, – отвечаю я новым своим голосом.
Уже в квартире Алиса говорит.
– Инга! Я хочу кушать.
Я бессмысленно хлопаю дверцами холодильника, я плохо понимаю, чем могу накормить девочку. И тут как озарение – я сама хочу манной каши. Я хочу! Это ведь мое спасение от стресса – поход в манную кашу, в детство, когда все живы, и не страшно, раз рядом мама и папа. И я никогда не умру, если моего рта нежно касается ложечка с манной кашей. Вкус и запах защиты. Я не верю чуду, но у меня есть полпакета молока и ложки три-четыре манки, оставшиеся не помню из каких времен.
Полуночная манная каша. Алиса смотрит, как я помешиваю ее ложечкой, как из глубины подымаются и лопаются пузыри, как запах детства, где жизнь и счастье существуют в непререкаемых Вере, Надежде и Любви. Мы обе едим с аппетитом, а потом я укладываю ее в постель и целую, и бормочу какие-то слова, и она засыпает, девочка, не проронившая ни слезинки.
Уже ночью позвонил Игорь. Он тоже все узнал из телевизора, обеспокоился, не была ли я там. Узнал, что не была. И теперь он едет ко мне.
– Нет, – говорю я. – У меня Алиса.
– Почему у тебя? – спрашивает он.
– Без комментариев, – говорю я и чувствую, что голос другой меня подступает к горлу, и я сейчас могу сказать то, что не думаю.
– Позвони завтра, – затыкаю я рот хамке, которая родилась в день смерти Таньки. Самозащита без оружия, – думаю я, – но не самбо. Так бы я назвала свое новое состояние.
Первый и главный разговор с родителями Татьяны состоялся у меня уже после похорон, на поминках. Все это время девочка была со мной, на нее никто не претендовал. Мама Таньки, крепкая, моложавая дама, сказала прямо без всяких яких.
– Оплачивать эту выпендрежную школу у нас средств нет. Взять к себе девочку мы не можем. Мне жена покойного брата как сестра родная. Я перед ней на коленях ползала, чтоб она нам Танькин грех простила. И сейчас я возьму Алиску, которая как две капли отец, к себе? Мы определим ее в интернат за городом, будем к ней ездить как положено, но не больше. Я прямо скажу: мы этого ребенка признать не можем. Организм не позволяет. Возмущается. И Таньку я никогда не простила живую, и покойную не могу. Устроить такой стыд на всю жизнь. «И смерть», – думаю я.
Мне кажется, не было более сильного отторжения отцов и детей, чем у моего поколения. Мы первые, кто вырос при советской власти, но сознательно и радостно отверг все, шагнув в неизвестность. Они – последнее поколение социализма, счастливые его победами и несчастные всеми его хворобами, всей его дурью. И они уже напрочь лишены сил делать шаги в неизвестность. Долгие годы неразвития – а именно оно и было, – а тут такие перемены, что спятить можно. Значит – стоять на месте, ни шагу ни вперед, ни назад, и пусть обтекает время, запинаясь о них и их раны. Такая моя мама. Такая и Танькина. Даже в горе, в беде – не простят, не пожалеют. Жестокие бабушки и дедушки ленинского призыва.
– Вы позволите мне взять Алису? – спрашиваю я, но не новым своим голосом, а привычным.
– Зачем это вам? – удивляется бабушка. – Балованная девчонка, вы с ней хлебнете…
– Я попробую, – говорю я робко.
Игорь поехал в школу выяснить все финансовые дела, оказалось – полный ажур. Татьяна оплатила учебу и пансион до конца года. Директор школы показала ему все бумаги и даже листок, на котором Танькиным почерком было написано: «Телефон для экстренного случая». Мой телефон.
Все входит в берега. Я отвожу утром Алису в школу, вечером забираю. Теперь Игорь не ночует у меня, он любит меня днем. Танькина квартира запечатана. В ней прописана Алиса. Только при случае оформленного опекунства я могла бы как-то ею распорядиться. Сдавать, к примеру.
Но у меня как бы другой случай. Просто девочка живет временно у меня. Пока ниоткуда никаких претензий, все довольны.
Но мы еще все не знаем, что лето, которого традиционно все ждут, будет плохим, а для многих трагичным, что где-то изнутри глупой политики и слабой экономики возрос и готовится к выходу наружу некий аристократический граф де Фолт, о котором темный человек знать не знал и ведать не ведал. Случилось.
Первое и главное. Рухнул банк Игоря. На раз-два. Надо оплачивать Алискину школу на будущий год – денег нет. Честно, я рассчитывала на него. Но он не звонит, телефоны его молчат. Из окна я разглядываю школу, в которую ходят дети нашего двора. Обычная школа, я училась в такой же. Надо сходить туда, договориться, но до этого надо забрать документы из гимназии и выяснить, чему соответствуют три года пребывания в ней традиционной школе, где нет этикета, хореографии и углубленного английского. Я не знаю, с кем посоветоваться. Показываю школу Алисе на всякий случай.
– Я хочу в свою!
Я не готова к этому. Как объяснить ребенку, что я нищая?
Мама ничего мне не сказала, когда я взяла девочку. Она просто на меня посмотрела: с гневной жалостью, что такая вот у нее не получившаяся дочь, не способная ни удержать мужа, ни родить собственного дитя, и глупая, глупая… И тем не менее я оценила ее молчание. Это был уже прогресс в мамином развитии. Мне иногда казалось, что каким-то непостижимым образом, но ее останавливает от слов папа. Инстинктивно она знала, что самую лютую ее несправедливость ко мне подправит папа, смягчит, если надо, но она-то скажет все. Теперь папы нет. Получается, надо блюсти слова и выражения. Получается, что в этом смысле – смысле воспитания мамы – папа умер не зря. Господи, что я молочу? Ведь и он ничем не помог бы мне сегодня. Он ведь и умер-то от бессилия перед новой и странной жизнью, потрясенный уходом Мишки. Но все это тонкие материи, мне же нужны грубые деньги. Детей нельзя брать на время, на пробу, и я, кажется, не выдерживаю испытания. Ребенок хочет в «свою школу», а Инга бедна, как церковная мышь, или где мыши беднее всего?.. Почему-то мне кажется, что не в церкви.
Игорь приехал вечером, Алиса только что уснула. Может, если бы она не спала, разговор получился бы другим. Он сказал, что уезжает в Германию, не навсегда, а пока все устаканится.