Светлана перевернула страничку:
«…За мной тут ухаживает одип грузин из города Тбилиси. Его зовут Шалико, что по-русски значит Алеша. С усиками. Они тут все ходят с усиками… Знаешь, грузинские мужчины вообще очень красивые — не все, конечно, но большинство красивых, гораздо больше, чем у других народностей. Мы с ним познакомились на пляже…»
…………………………………..! — неожиданно выругался Глеб и со злостью ударил кулаком но столу.
Светлана оторопела. Он еще никогда не смел ругаться в ее присутствии. На буровых случалось ей всякое услышать — не обращала внимания. Но здесь…
— Ты это о ком? — в растерянности смяв письмо, пробормотала она.
— Про вас про всех! — снова громыхнул кулаком Глеб.
Он уже был пьян вдребезги — как пьянеют алкоголики от нескольких рюмок. Веки набухли, отвалилась нижняя губа.
— Про всех! Бабье, дрянь… Тоже небось не терпится? По пляжам хвост трепать. Знаем мы эти курорты. Знаем!.. А Танька твоя — первая…
Светлана поднялась. От крови, бросившейся в лицо, горели щеки. Поднесла к щеке ледяную ладонь.
Он посмел… Нет, это вовсе не важно, что он посмел ругаться при ней, в ее комнате. Это неважно. И ей совершенно безразлично, что в сказанном им явный намек… да какой там намек? Безо всяких намеков — прямо… И это неважно.
Танька? Он посмел оскорбить ее подругу? Да… Но и это неважно. Что же тогда важно?
Он посмел. Он посмел сказать: «все вы…» По извечному мужскому обыкновению, идущему, может быть, еще от Адама. По трактирному горькому правилу — чохом, сплеча: «все вы…»
Светлана почувствовала, как в груди закипела враждебность. Она постаралась овладеть собой. Расправила скомканное письмо. Сказала:
— Уйди.
Глеб опустил голову, мазнул рукой по лицу — от виска к подбородку. Зябко встряхнулся. Встал, снял с гвоздя плащ и побрел к двери, ступая неверно, волоча по полу рукав плаща…
В коридоре задел чье-то ведро. Тотчас отворилась соседняя дверь: любовались.
Светлана поморщилась брезгливо.
Она постелила постель, разделась и легла.
Как вообще могло случиться (и случилось), что этот человек появился впервые здесь, в ее комнате? Как мог он стать (и стал) — этот чужой человек — не чужим?
…Тогда был декабрь. Пушистые созвездия снежинок роились в ночи. И она увидела: навстречу, облепленный снегом с головы до ног, идет человек…
Она улыбается? Она еще в состоянии улыбаться, думая об этой встрече, об этом человеке?
Вот он сидит с осоловелым взглядом. Вот он обрушивает на стол тяжкий кулак. Вот он плетется к двери, волоча за собой плащ…
«Завтра в отпуск, — с облегчением вспомнила Светлана. — Два месяца… Или совсем не возвращаться?»
3
От Унь-Яги до железной дороги без малого сто километров. Поезд на юг в 16.05. С билетами нынче трудно — отпускная пора. Нужно загодя добраться до станции. Светлана решила выехать в восемь утра.
Запыленная, как мучной куль, «Победа» появилась под окнами ровно в восемь.
— Велели в контору заехать… — сообщил шофер Федя.
— Зачем?
— Не знаю. Попрощаться, может?
— Со всеми как будто простилась.
— Не знаю. Велели заехать, — повторил шофер.
— Что ж, хорошо… Но вещи возьмем с собой, чтобы потом не возвращаться. Откройте, пожалуйста, багажник.
В разинутую пасть багажника затолкали чемодан. А корзину с продуктами и коробку с широкополой соломенной шляпой Светлана положила рядом с собой, на сиденье.
Поехали. После весенней распутицы на дороге, где в ту пору всякий раз буксовали колеса автомашин, остались выбоины. Теперь выбоины засохли, окаменели, образовав волнообразное полотно. Меж этих волн и ныряла теперь «Победа», то зарываясь носом, то задирая кузов.
Беспросветная туча пыли застилала ветровое стекло. То ли впереди них шла еще какая-то машина, то ли до сих пор не улеглась пыль, взметенная колесами «Победы», когда она ехала сюда. Пыль проникала во все щели сухая, душная.
Нынешний июнь начался без осадков. Сушь. А лета все равно не чувствуется. Безоблачное небо не сине, а белесо — его застилает мутная поволока. Дуют северные ветры — протяжные и не то чтобы холодные, но мертвящие. Так и стоят под ветром березки: тощие, сквозные, с копеечной мелочью листьев на ветках. Острые, как бивни, травинки, несмело проклюнувшиеся к свету, бледны, как ростки картофеля. Папоротники в ожидании настоящего тепла все еще смотаны тугими клубочками. Холодно, сухо, пыльно.
Светлана вспомнила Танькино письмо: «Вода в море теплая, вылезать не хочется… Сейчас цветут магнолии…»
Откашлялась: першило в горле от пыли. Провела по ресницам ладонью — и на руке остались пыльные полосы,
«Еще четыре дня пути…» — подсчитала она.
Машина остановилась возле приземистого, вытянутого здания. Над входом трепетал на ветру выгоревший флажок, а у входа висела исчерченная мелом доска показателей.
Здесь помещалась контора Унь-Ягинского промысла.
В комнатенке, перегороженной барьером, было пусто. За этим барьером обычно сидела Танька, разыгрывая на «олимпии» бойкие пассажи. Но сейчас комнатенка пуста. Спеленатая холщовым чехлом «олимпия» покоится на шкафу.
Светлана помедлила у двери с табличкой «Зав. промыслом». Потом, приоткрыв дверь, спросила:
— Можно?
Обычно она открывала эту дверь не медля и не спрашивая: все-таки старший геолог — не постороннее лицо на промысле. Но сейчас она чувствовала себя посторонней. Уже не у дел. Отпускница.
В кабинете, кроме Брызгалова, оказался Таран — заместитель управляющего трестом «Печорнефть». Грузный, большеголовый мужчина. Лицо и голова его обриты до блеска, и поэтому особенно выделяются глаза — темные, живые, умные.
— Здравствуйте, Светлана Ивановна, — протянул он ей руку, — садитесь…
Сам Таран сидел за письменным столом Брызгалова. А Брызгалов — поодаль на стуле.
Кое-где основательно привился служебный этикет, согласно которому нижестоящий руководитель, принимая вышестоящего, уступает ему свое место, а сам пристраивается сбоку припека, гостем. Обычай нелепый и стыдный.
Но в данном случае (и Светлана это сразу поняла) такая дислокация таила более суровый смысл. Брызгалова отстранили от должности, и самолюбие уже не позволяло ему садиться на место, с которого его сместили. «Неужели Таран будет заведовать нашим промыслом?» — от этой внезапной догадки Светлана ощутила робость и тревогу.
Эта тревога возникла в душе, как смутный отголосок давнишних, уже минувших тревог.
Собственно говоря, никаких тревог не было. Ничего не было. Но все-таки что-то было.
После окончания Московского нефтяного института имени Губкина Светлана Панышко получила направление в трест «Печорнефть». Здесь ее поначалу определили в отдел главного геолога — сочинять инструкции, вычерчивать схемы. Она оказалась первой и единственной женщиной среди трестовских геологов. Как потом выяснилось, сослуживцы за глаза величали ее «геологиня».
С Иваном Евдокимовичем Тараном, заместителем управляющего трестом, у Светланы сложились отношения деловые, ровные. Иногда он приглашал ее для консультации по вопросам, касающимся геологии. Сам преподал ей немало дельных практических советов. Сидели за одним столом на производственных совещаниях. По вторникам занимались в кружке английского языка — в тресте изучали английский и китайский.
Вот и все. Ничего не было… Или что-то было?
Не раз во время этих служебных разговоров и совещаний Светлана ловила на себе взгляд его глаз — темных, живых, умных. Взгляд, исполненный ласки.
Ей был приятен этот взгляд. Она ждала его, хотя и не искала.
По каким-то едва уловимым признакам Светлана догадывалась, что Таран все время ощущает ее присутствие, знает и помнит о ней, даже если на нее не смотрит. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны — с ее стороны…
Что-то все-таки было.
Странно подшучивала над Светланой жизнь. Рано расцветшая, пышная ее лебединая красота еще в пору школьных увлечений и потом, в институте, отпугивала сверстников, сверстники ухаживали за всякими пигалицами, малявками. А на Светлану заглядывались мужчины старше ее. Иногда — гораздо старше ее. Настоящие, видные, мужественные мужчины. Всем им был присущ один-единственный общий недостаток: они были женаты.
Они уже были женаты, и Светлана презирала их за это. Но еще больше презирала она себя, когда оказывалось, что ей и самой нравились некоторые из этих «женатиков».
Она умела отвадить их — решительно и спокойно и мягко. Не чиня обид. Никому. Кроме себя самой. Но тогда ей было восемнадцать. Тогда ей было двадцать. Тогда ей было двадцать три…
Ей минуло двадцать семь, когда, через полгода работы в тресте, Таран вызвал ее и спросил:
— Светлана Ивановна, у вас нет желания… перейти на другую работу? Куда-нибудь на промысел. Поближе к производству… Для вас, молодого инженера, это будет очень полезно, а?
Таран не отрывал взгляда от бумаг, разложенных на его столе. Листал эти бумаги с хлопотливой сосредоточенностью, с какой обычно ищут то, чего найти нельзя.
— Может быть, вам нужно подумать? — предложил он.
— Нет, зачем же, — растерянно улыбнулась Светлана. Затем добавила: — Я и сама хотела просить об этом…
Так трестовская «геологиня» оказалась старшим геологом Унь-Ягинского промысла.
— Садитесь, Светлана Ивановна, — повторил Таран. Сейчас он тоже смотрел на нее с живостью и лаской. Но этот взгляд теперь был попросту дружелюбен, свободен и открыт.
«Ничего не было! — решила Светлана. — Значит, Иван Евдокимович будет заведовать нашим промыслом? Ну и очень хорошо».
— Вот что, Светлана Ивановна, — сказал Таран, придется вам с отпуском повременить… Отложить придется ваш отпуск.
— Как? — не поняла Светлана. — Ведь я уже в отпуске. С сегодняшнего дня…
— Отменим. Поедете позже.
— Но почему?
Иван Евдокимович развел руками.
— Так сложились обстоятельства… Вы же знаете, что Николая Филипповича… переводят на другую работу?