И вдруг за спиной раздался звук. Высокий звон. Он повернулся и увидел одинокий, медленно плывущий прожектор. Только теперь в глаза бросились натянутые вдоль дороги электропровода. Трамвай! Здесь ходит трамвай! И Лессинг запрыгал, размахивая руками.
Несколько страшных секунд казалось, что трамвай проедет мимо, несмотря на призывы и то, что по его железному корпусу колотили кулаками. Но потом, уже оставив Лессинга позади, он все-таки затормозил. Лессинг добежал до последней двери, нажал кнопку и забрался в вагон. Двери закрылись, и трамвай тронулся.
Лессинг был один. На мокром полу валялись полурастаявшие комки снега; откуда-то выкатилось надкусанное яблоко, на секунду замерло, а потом скрылось под другим сиденьем. Молочная тьма залепила окна; Лессинг расчистил несколько сантиметров: хлопья задувало к стеклу, а за стеклом неслось, кружась в воздухе и мелькая в свете фонаря, что-то черное — наверное, птица, или тряпка, а может, клочок бумаги. Какой это маршрут? Куда он ехал? Не важно, не имеет значения, ведь в конце концов трамвай прибудет туда, где есть люди. И главное, телефон. Лессинг сел и закрыл глаза.
В его помутненном сознании проносились светящиеся хлопья снега; вдоль горизонта медленно, тонкой ниточкой протянулась молния, разветвилась и, тускло вспыхнув, потухла. Однажды ему даже почудились голоса, приглушенные и едва различимые, но он не обратил на них внимания, и вскоре они стихли. Чувствовалась только легкая тряска, время от времени усиливавшаяся с завыванием ветра…
Когда тряска прекратилась, Лессинг очнулся. Открыл глаза. Трамвай стоял.
Он поднялся, зевнул и завертел головой, туда-сюда, расслабляя мускулы шеи. Во рту ощущался горьковатый привкус, хотелось сплюнуть. Он протер окно, но ничего не увидел, только ночь, снег. Было холодно; постукивая руками в толстых перчатках, Лессинг прошел в конец вагона. Там повернулся и направился обратно. «Как в тюрьме», — подумал он и попытался улыбнуться.
Стояли уже слишком долго. Господи, неужели и этот несчастный трамвай теперь застрял? Лессинг выглянул и стал напряженно всматриваться.
Так! С него довольно. Он пройдет вперед, и водитель ему объяснит, в чем дело. В крайнем случае можно вызвать помощь по радио. Проклятье, теперь пора действовать. Лессинг подступил к дверям и решительно нажал красную кнопку.
Двери послушно открылись. Холод и ветер ударили в лицо, и облако колючих хлопьев накрыло Лессинга. Он невольно отпрянул назад, потом собрался с духом, поднял воротник пальто и сошел вниз, на воздух.
Стояла кромешная тьма, ни одного фонаря. Лессинг услышал, как закрылись за ним двери. И потом, почти беззвучно, трамвай пришел в движение. Лессинг обернулся и увидел, как мимо проплыла предпоследняя дверь, последняя, а потом задние фары стали удаляться все дальше и дальше. Равнодушные к его крикам. Лессинг побежал. Но при этом остался на месте, и вдруг его посетило знакомое, сотни раз испытанное во сне чувство: будто бежишь и бежишь от погони, но она все ближе, а цель все дальше, и ты продвигаешься вперед слишком медленно, хотя стараешься изо всех сил, и быстрее не можешь. Тело непомерно отяжелело, и его тянуло вниз, воздух тоже отяжелел, а земля превратилась в клейкую массу. «Неужели это сон, — спрашивал он себя, продираясь против ветра и прислушиваясь к тяжелому дыханию, — неужели это действительно всего лишь сон? И если я захочу, когда я захочу, все кончится?…» Не веря самому себе, он рассмеялся и повалился в снег. И упал. Мир вокруг отступил; Лессинг почувствовал, как растянулось мгновение и реальность незаметно соскользнула в другую. А потом его окутало и приняло что-то мягкое и белое, и он знал, что теперь находится в безопасности. И открыл глаза.
Трамвай светился одной лишь точкой, которая все уменьшалась, желтела и гасла. Снег залепил глаза, Лессинг провел рукой по лицу, но ничего не помогло, перчатка тоже была в снегу, и пальто, и брюки — всё. Он попробовал встать, но это оказалось не легко; он лежал, вытянувшись, на холодной жесткой корке, не желавшей его отпускать. А когда наконец поднялся, тут же снова потерял равновесие, пошатнулся и упал.
Глаза привыкли к темноте. Теперь он все-таки стоял, на сверкающей белой поверхности; ветер срывал с нее снег, похожий на порошковую пыль; по земле стелились зубчатые волны. С одной стороны виднелись деревья, с другой — очертания чего-то большого и многоугольного. Дома? Да, похоже, это дома; трамваи не ходят за город. Только теперь он заметил, что брел с непокрытой головой. Скорее всего при падении его меховая шапка… Шапки нигде не было, снег, верно, уже ее запорошил.
И он двинулся дальше. Туда, где стояли дома. Ветер, казалось, больше не имел направления, а обрушивался сразу со всех сторон; и ничего, кроме бушующей, пропитанной белым темноты. Шарф с одного конца развязался и теперь трепыхался за ним как жалкий флажок. Когда Лессинг его поймал, тот уже задеревенел от мороза. Снег доходил до колен, потом стал мельче, потом снова глубже. Лессинг словно утопал в вязкой жидкости, текущей навстречу, готовой его раздавить. Он остановился и попробовал сориентироваться: дома впереди исчезли. Он медленно повернулся, и они снова выглянули. Справа, но ничуть не ближе. Он больше не пытался защитить лицо, боль сделалась терпимой. Вдруг ни с того ни с сего он вспомнил Мюльхайма, Ханзена и докторшу Кёлер и замотал головой при мысли о том, что еще совсем недавно сидел у них, с цифрами, калькуляциями и прогнозами… Нет, это они были абсурдом; это они были невероятным порождением фантазии; он никогда их не видел; их никогда не было; не было ничего кроме хаоса этой ночи. Даже мысль о семье, о жене и трех детях казалась чем-то отвлеченным, ненужным. И он отбросил ее в сторону.
Усталость растекалась по телу от самой шеи, которая больше не могла держать голову прямо, на плечи, в легкие (он впервые ясно ощутил, что на нем лежали многие тонны воздуха, и при каждом вдохе их приходилось отжимать) и вниз к ногам, слабевшим с каждой минутой. Но останавливаться нельзя, и уж ни в коем случае нельзя падать. Почему тот человек махал ему? Теперь снег стал глубже.
И вдруг Лессинг понял. Дальше не нужно. Все кончено.
Он остановился, запрокинул голову назад и стал завороженно смотреть на слабый мерцающий свет. Мерцание и бесконечный черный свод. Колени подогнулись, и прошедшая жизнь промелькнула как отзвучавшая нота, как тень воспоминания; когда снег подхватил его, он уже ничего не знал об этом. Он из последних сил перекатился на спину. Потом обратил глаза к небу, прислушался к странному биению сердца и почувствовал, как на ресницы и губы ложится холодок. За бурей таилось великое спокойствие. Лессинг улыбнулся и закрыл глаза. Еще никогда он не был так счастлив.
Время МалераРоман
Мы не должны падать духом, обнаруживая за новыми открытиями неизведанные бездны. Быть может, найдутся даже охотники, утверждающие, что природа пользовалась недозволенными приемами.
I
Этой ночью Давид Малер сделал важнейшее в своей жизни открытие.
Ему навстречу двигался мужчина. В шляпе и сером пальто, в руке — портфель, что-то в его облике вызывало доверие, но вместе с тем настораживало. Человек стремительно приближался. Пальто развевалось, шляпа сползла набок, портфель равномерно покачивался. Вдруг оказалось, что это вовсе не мужчина, а женщина с большой, даже чересчур большой дамской сумочкой, потом она обернулась маленькой девочкой с тощими ручонками и дрожащими за спиной стрекозиными крылышками… Давид попытался бежать. Но его словно парализовало, ноги не слушались, будто их не было вовсе, да и самого тела тоже; хотелось глотнуть воздуха и закричать изо всех сил, но голос пропал, а вместе с ним и воздух словно испарился; тем временем фигура приближалась. И вдруг начала распадаться, ее очертания изменились, слились с зеленоватым горизонтом и исчезли. Вот уже расплылась и линия горизонта, остался только страх — абстрактное, беспричинное чувство страха. Оно целиком завладело Давидом, но надолго или нет, сказать было невозможно, ибо время превратилось в необычайно растянутое настоящее. Давид встретился с ним один на один.
И все-таки попробовал запомнить сон. Правда, ничего не вышло: мгновение он еще цеплялся, не понимая толком, за что именно, но стоило ему пошевелиться, как все покачнулось, закружилось и растаяло. Стало прошлым. Давид открыл глаза.
Одну за другой свет рисовал на потолке белесые кривые полоски. Через некоторое время они как будто пришли в движение и заколыхались. А когда на улице проехал автомобиль, вспыхнули на секунду желтым светом. Совсем рядом послышался шорох. Но Давид не повернул головы и продолжал смотреть в потолок, по которому тихо разливался поток света. Он чувствовал: что-то постепенно начинало проясняться.
Вырисовывалась система чисел. Система совершенной красоты, разрастаясь, образовывала все новые кристаллики, Давид всматривался и соображал. Он боялся даже пошевелиться. Все вокруг кружилось — мир за окном и комната, даже кровать будто бы медленно заскользила в пространстве. Только он не смел двигаться.
Сердце учащенно забилось. Кровать сделала неожиданный поворот, и высокий, необычайно чистый звук пронзил воздух. Давид задержал дыхание. Поток света на потолке бежал все быстрей. Голова кружилась. Ему едва хватило сил подняться, откинуть одеяло и выползти из кровати.
Давид устремился к окну. Оно удалялось. Давид ускорил шаг и добрался-таки. Прямо под окном, на улице, стоял фонарь. Но что-то здесь не сходилось, фонарь не горел, чего-то недоставало: разбитый матовый плафон валялся на асфальте. Мимо прошел мужчина, и осколки захрустели под его ногами. Давид облокотился о подоконник и почувствовал холодок. Обернулся. В постели с закрытыми глазами лежал человек и ровно дышал, человек показался ему знакомым. Знакомым даже слишком хорошо. Тут Давида осенило: да это же он сам.