Мы просмотрели досье голландского первенства. Его блистательная история утрачивает свой блеск с завершением XVIII в. Это уменьшение блеска — отступление, спад, а не упадок в полном смысле слова, которым пользовались и которым злоупотребляли историки. Несомненно, Амстердам уступил свое место Лондону, как Венеция — Антверпену, как сам Лондон позднее — Нью-Йорку. И тем не менее он продолжал жить с выгодой, и еще сегодня это один из центров мирового капитализма.
В XVIII в. город уступил некоторые из своих преимуществ в торговле Гамбургу, Лондону, даже Парижу, но сберег для себя другие, сохранил определенную часть своей торговли, а его биржевая активность была в полном расцвете. С помощью расширившейся практики «акцептов» Амстердам увеличил свою банковскую роль соразмерно громадному европейскому росту, который он финансировал тысячью способов, особенно в военное время (долгосрочный коммерческий кредит, морское страхование и перестрахование и т. п.). Настолько, что в конце XVIII в. в Бордо говорили как об «общеизвестном» о том, что треть торговли города зависела от голландских займов421. Наконец, Амстердам извлекал немалую прибыль из своих займов европейским государствам.
То, на что указывал Ричард Рапп422, говоря о Венеции, утратившей свое значение в XVII в. — путем приспособления, реконверсий или новых объектов эксплуатации она сохранила столь же высокий валовой национальный продукт, что и в предыдущем столетии, — побуждает быть осмотрительным, когда желаешь перечислить пассив города, переживающего закат. Да, быстрый рост банковской активности представлял в Амстердаме процесс видоизменения и ухудшения капитала; да, er
ГОЛЛАНДСКИЕ КАПИТАЛЫ В 1782 г.
Кризисы 1763, 1772–1773, 1780–1783 гг.
Обширная голландская система начиная с 60-х годов XVIII в. прошла через несколько серьезных, парализующих ее кризисов. Кризисов, которые все похожи друг на друга и кажутся связанными с кризисами кредита. Масса денежных документов, сумма «искусственных денег», по-видимому, пользовалась определенной автономией от экономики вообще, но в границах, какие нельзя было переходить. В разгар кризиса, 18. января 1773 г., Майе дю Клерон, наблюдательный французский консул в Амстердаме, предчувствовал такую границу, когда объяснял, что лондонский рынок столь же «забит», как и амстердамский, и что в этом заключено «доказательство того, что в любых вещах существует предел, после коего надлежит непременно отступать» 424.
Были ли эти происшествия все обязаны своим происхождением одному и тому же достаточно простому, даже слишком простому процессу? Не сбрасывала ли европейская экономика периодически груз определенной массы бумаг, когда объем последней превышал возможности этой экономики? Несбалансированность возникала, как кажется, даже регулярно, каждые десять лет: в 1763 г., в 1772–1773 гг., в 1780–1783 гг. В первом и последнем из этих кризисов определенно сыграла свою роль война: она инфляционна по природе, она стесняет производство, а после ее завершения приходится платить по счету, компенсировать возникшую из-за войны несбалансированность. Но во время кризиса 1772–1773 гг. войны не было. Не присутствовали ли мы тогда при так называемом кризисе Старого порядка, когда все вытекало из спада земледельческого производства, последствия которого распространялись на всю совокупность экономической деятельности? В общем, при кризисе заурядном? В самом деле, в 1771–1772 гг. Европа перенесла катастрофические неурожаи. В сообщении из Гааги от 24 апреля 1772 г. отмечалось, что в Норвегии голод «столь ужасающий… что там приходится молоть древесную кору, чтобы использовать вместо ржаной муки», и такая же крайность отмечалась в германских областях 425. Было ли то причиной того жестокого кризиса, который вдобавок могли усилить последствия катастрофического голода, обрушившегося на Индию в те же самые 1771–1772 гг. и разом расстроившего механизм английской Ост-Индской компании? Несомненно, все это влияло, но разве истинным двигателем не был опять-таки периодически повторявшийся кризис кредита? Во всяком случае, всякий раз в центре каждого из этих кризисов в виде следствия или причины оказывалась нехватка наличных денег, учетная ставка испытывала резкие подъемы до непереносимого уровня — вплоть до 10–15 %.
Современники всегда связывали эти кризисы с громадным банкротством вначале: крахом Нёвиллей в августе 1763 г.426, Клиффордов — в декабре 1772 г.427, крахом Ван Ферелинков — в октябре 1780 г.428 Вполне очевидно, что такой взгляд, сколь бы он ни был естественным, малоубедителен. Конечно, 5 млн. флоринов при крахе Клиффордов и 6 млн. при банкротстве Нёвиллей что-то весили, они сыграли на Амстердамской бирже роль детонатора, мощного разрушителя доверия. Но можно ли считать, что механизм кризиса не пришел бы в движение и не сделался бы всеобщим, если бы Нёвилли не вели разорительных операций в Германии, или если бы Клиффорды не ввязались на Лондонской бирже в безумные спекуляции с акциями Ост-Индской компании, или если бы не оказались плохи дела бургомистра Ван Ферелинка в Балтийском бассейне? Всякий раз первый толчок крупных банкротств заставлял трещать уже до того напряженную систему. Следовательно, предпочтительно расширить наблюдение одновременно и во времени и в пространстве и особенно сблизить рассматриваемые кризисы, потому что они добавлялись один к другому, оттеняли очевидное отступление Голландии, потому, наконец, что они были похожи и в то же время отличались друг от друга, и их легче объяснять, сравнивая один с другим.
Они были похожи. В самом деле, то были современные кризисы кредита, что их совершенно отличало от так называемых кризисов Старого порядка429, которые коренились в ритмах и процессах сельскохозяйственной и промышленной экономики. Но как же эти кризисы [кредита] друг от друга отличались! По мнению Чарлза Уилсона430, кризис 1772–1773 гг. был более тяжелым, более глубоким, чем кризис 1763 г. (и он прав!), но не был ли еще более глубоким кризис 1780–1783 гг.? Разве не наблюдалось с 1763 по 1783 г. ухудшения, усиления расстройства голландской системы? И одновременно с этим нарастанием, crescendo, каждые десять лет — трансформации всей нижележащей экономической структуры?
Первый кризис, 1763 г., последовал за Семилетней войной (1756–1763 гг.), которая для Голландии, остававшейся нейтральной, была периодом неслыханного торгового процветания. Во время военных действий «Голландия почти в одиночку… ведет всю торговлю Франции, особенно в Африке и в Америке, что само по себе огромное дело, и делает она сие с ростом прибылей до ста, а часто и более двухсот процентов… Некоторые голландские негоцианты обогатились ею, невзирая на потерю большого числа их кораблей, захваченных англичанами, кои [корабли] оценивают более чем в сто миллионов» флоринов431. Но такое возрождение ее торговли, такой возврат к ее лучшим денечкам, потребовало от Голландии огромных кредитных операций, беспорядочного разбухания акцепта, оплаты переводных векселей с истекшим сроком новыми векселями на другие фирмы, а также непрерывных фиктивных операций432. Как считал разумный судья, «одни лишь неосторожные приняли тогда крупные обязательства»433. Правда ли это? Как могли благоразумные избегнуть втягивания в хитросплетения «обращения»? Кредит естественный, кредит вынужденный, кредит «химерический» создали в конечном счете громадный объем бумаг, «столь разбухший, что, по точным подсчетам, он в пятнадцать раз превышает наличные, или реальные, деньги в Голландии»434. Если даже мы и менее уверены в достоверности этой цифры, чем наш информатор, некий голландец из Лейдена, ясно, однако, что голландские негоцианты оказывались перед драматической ситуацией, когда дисконтёры вдруг отказывались учитывать векселя или, точнее, не могли более сделать этого. При нехватке наличных кризис с его цепной реакцией банкротств ускоряется: он затронет как Амстердам, так и Берлин, Гамбург, Альтону, Бремен, Лейпциг435, Стокгольм436 и очень сильно — Лондон, который будет использован голландским рынком. Одно венецианское письмо из Лондона, датированное 13 сентября 1763 г.437, сообщает, что, по слухам, на прошлой неделе в Голландию будто бы отправили «примечательную» сумму в 500 тыс. фунтов стерлингов «в помощь группе купцов» в Амстердаме, оказавшейся в отчаянном положении.
Но следует ли говорить о помощи, когда дело шло просто-напросто об изъятии голландцами капиталов, вложенных в английские ценные бумаги?438 Так как кризис начался 2 августа, во время банкротства Йозефа Арона (с необеспеченным кредитом на 1200 тыс. флоринов) и братьев Нёвиллей (при пассиве в 6 млн. флоринов), прибытие английских капиталов потребовало, следовательно, месяца, месяца сетований, отчаяния, просьб… И показательных событий: например, банкротств в Гамбурге, в том числе многих еврейских купцов439, 4 банкротств в Копенгагене, 6 — в Альтоне440, 35 банкротств в Амстердаме441, и «дела, которое никогда не случалось, а именно: в начале этой недели банковские деньги стояли на полпроцента ниже денег наличных»442. 19 августа уже насчитывалось 42 банкротства443, и «уже известны несколько будущих жертв». Ольдекоп, русский консул, видя эту катастрофу, не поколебался обвинить в ней «великую жажду наживы, каковую иные негоцианты желали получить на акциях во время войны»444. «Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить, — писал он 2 августа. — То, что предвидели и чего давно опасались, наступило».
Амстердамская биржа сразу же была парализована: «На Бирже нечего делать… не производят более ни учета векселей445, ни обмена; курса нет, везде одно недоверие»446. Единственным решением было бы получить отсрочки447, как сказали бы на ярмарочном языке — пролонгации. Один прожектер писал в своей бумаге об отсрочке (surchéance)448, о приостановке, короче, о небольшом дополнительном времени, которое могло бы предоставить государство ради того, чтобы каналы обращения в конце концов пришли в нормальное состояние. Ошибка его заключалась в предположении, будто решения Соединенных Провинций будет в данном случае достаточно, тогда как согласиться с этим должны были бы все государи, все европейские государства.
Но разве не было бы лучшим решением прибытие в Амстердам монеты или слитков? Так, Нёвилли (хотя они были не одиноки) устроили в своем деревенском доме возле Гарлема фабрику для «очистки скверного прусского серебра, коего им было прислано из Германии в бочонках на несколько миллионов». Сбор в Германии этой плохой монеты, выпускавшейся Фридрихом II во время Семилетней войны, производили местные еврейские купцы, связанные с еврейскими купцами Амстердама449. Последние, занятые почти исключительно вексельными операциями и испытавшие сильное потрясение в результате кризиса, выписывали векселя на этот приходивший к ним благословенный металл. «Еврейские купцы Эфраим и Ицхок (Jizig), — писал неаполитанский консул в Гааге, — кои суть сборщики монеты короля [Прусского], позавчера (16 августа 1763 г.) отправили почтовыми повозками под охраной 3 млн. экю в Гамбург, и я узнал, что другие банкиры также доставляют в Голландию значительные суммы, дабы поддержать свой кредит»450.
Вливания наличной монеты были хорошим решением. К тому же Амстердамский банк вопреки обычным своим правилам согласился с 4 августа принимать «в депозит слитки золота и серебра»451, что было способом сразу же включить в денежное обращение драгоценные металлы, поставленные в необработанном виде.
Но нет надобности далее следить за этим бурным, резким ликвидационным кризисом, губившим только слабые фирмы, очищая рынок одним махом от его спекулянтов, и в целом, с определенной точки зрения, здоровым и полезным, по крайней мере если находиться в эпицентре этого финансового землетрясения. Не в Гамбурге, где с начала августа, до громового удара в виде краха Нёвиллей, порт был забит судами, тщетно ожидавшими погрузки и полагавшими отправиться на восток, в другие порты452. Не в Роттердаме, где с апреля453 возмутилось «простонародье» и где «буржуазии пришлось взяться за оружие и рассеять всех бунтовщиков». Но в Амстердаме, который, по-видимому, избежал таких неприятностей и таких волнений и после того, как буря миновала, поднялся без излишних трудностей: «Сии купцы-банкиры должны были, как Феникс, возродиться, а вернее — появиться вновь из-под своего пепла и в конечном счете утвердиться в качестве кредиторов разоренных торговых центров»454.
В 1773 г. после первого толчка, данного банкротством Клиффордов (28 декабря 1772 г.), кризис начался снова и шел своим путем. Та же последовательность, то же переплетение сложных обстоятельств. Ольдекоп мог бы повторить письма, написанные им десятью годами раньше. Биржа оказалась парализована. «Многие фирмы, — пишет русский консул, — последовали за крахом господ Клиффорда и сына. Господа Хорнека, Хоггер и Кo, которые все делают для Франции и для Швеции… два или три раза были на краю падения. Первый раз для них сумели собрать за одну ночь 300 тыс. флоринов, каковые им надлежало выплатить на следующий день». Во второй раз из Парижа очень кстати прибыла «повозка с наличными в золоте… Господа Рийе, Рич и Уилкисонз, кои суть корреспонденты господ Фредерик в Санкт-Петербурге, доставили из Англии деньги в серебре» (золото, привезенное из Франции, имело будто бы ценность в один миллион, а английское серебро — два миллиона флоринов). Господам Грилл, которые вели крупную торговлю со Швецией, пришлось прекратить выплаты, ибо они не смогли «учесть свои переводные векселя на других». Господа Сарди и Кo, старинная фирма, выполнявшая различные поручения для венского двора, «вынуждены были дать потоку увлечь себя»455. Правда, эти итальянцы, которые предпочитали не столько трудиться, сколько развлекаться, уже ощутили падение своего кредита456. Нынешняя катастрофа была для них последним ударом. Но некоторые фирмы, равным образом обанкротившиеся, были на самом деле солидными, однако они были захвачены общим крахом, последуют и дальнейшие банкротства, ежели не будут приняты меры457. Город еще раз решил авансировать два миллиона наличными деньгами под ручательство первых негоциантов города, дабы помочь тем, кто нуждается в деньгах и мог предоставить гарантии в виде ли товаров или надежных векселей. «Не будут, однако, приниматься учтенные векселя, будь то даже на первейшие фирмы, ибо в сем случае два миллиона» ничего не дадут458. Ясно, что сенсационное и к тому же окончательное банкротство Клиффордов, торгового дома, просуществовавшего полтораста лет, породило всеобщее недоверие и требования об уплате, намного превышавшие сумму имевшихся наличных денег.
Старая песня, та же, что в 1763 г., подумаете вы. Так судили об этом современники. Тот же короткий кризис, быстро закончившийся в своем драматическом развитии в конце января. Но то, что он был более серьезным, чем предыдущий, ставит проблему, которую Чарлз Уилсон459 в основном разрешил. В самом деле, решающим обстоятельством было то, что первоначальный удар исходил теперь из Лондона, а не Амстердама. Катастрофой, которая увлекла за собой Клиффордов и их компаньонов, было падение курса акций Ост-Индской компании, столкнувшейся в Индии, в особенности в Бенгалии, с трудной ситуацией. И снижение курса произошло слишком поздно для английских спекулянтов, которые играли на понижение, и слишком рано для голландцев, игравших на повышение. Потерпели крах и те и другие, тем более, что покупки обычно совершались спекулянтами всего лишь за 20 % цены акций, а остальное — в кредит. Следовательно, потери их были огромны.
Кризис, исходивший из Лондона, повлек вмешательство Английского банка, которое быстро привело к прекращению учета всех сомнительных векселей, а потом и всех векселей вообще. Это беспредметный спор — пытаться узнать, ошибся ли банк в своей тактике, ударив таким образом по Амстердаму, денежному и кредитному рынку, или нет. Во всяком случае, если в этом кризисе и был Феникс, вышедший невредимым из огня, так это, конечно, Лондон, который по прошествии тревоги продолжал выкачивать к себе капиталовложения, возрождавшиеся «избытки» Голландии.
В Амстердаме дела шли не так хорошо: еще в апреле 1773 г., спустя три месяца после тревоги, улица оставалась беспокойной. «На протяжении полумесяца только и слышишь что разговоры о кражах по ночам. Вследствие сего удвоили обычную стражу и распределили по разным кварталам буржуазные патрули. Но что дает такая бдительность, ежели не уничтожена причина зла и ежели у правительства нет средств сему помочь?»460 В марте 1774 г., спустя год и даже более после кризиса, уныние среди купечества не прошло. «Что нанесет последний удар кредиту сего рынка, — писал консул Майе дю Клерон, — так это то, что пять или шесть первых и самых богатых домов совсем недавно оставили коммерцию; в их числе и фирма Андре Пельса, еще более известная на иностранных рынках, нежели на амстердамском, для коего она зачастую бывала главным источником средств: ежели богатые фирмы уйдут с биржи, крупные дела вскоре из оной исчезнут. Коль скоро она не сможет более выдерживать большие убытки, она не осмелится пытаться получать большие прибыли. Однако же, правда, что в Голландии все еще больше денег, нежели в любой другой стране при прочих равных условиях»461.
Но все было связано — в глазах историков, разумеется, — с первенством внутри европейского мира-экономики.
Еще в феврале 1773 г. французский консул, узнав, что в Генуе только что произошел грандиозный крах на 1500 млн. пиастров, связал это происшествие (и все прочие, что сотрясали европейские рынки) с Амстердамом, так как этот город был «очагом, из коего почти все они получали свое движение»462. Я же, напротив, полагаю, что Амстердам тогда уже не был больше «очагом», эпицентром. Очагом был уже Лондон. А тогда — существует ли правило, которое было бы очень удобным: а именно что всякий город, расположившийся или расположенный в центре какого-то мира-экономики, был первым, где начинались землетрясения в системе, а затем первым, который от них по-настоящему оправлялся? Вот что заставило бы нас другими глазами взглянуть на «черный четверг»463 на Уолл-стрит в том самом 1929 г., который для меня отмечает фактически начало первенства Нью-Йорка.
Следовательно, первенство Амстердама оказалось бы «вне игры» (по меньшей мере в глазах историков), когда заявил о себе третий кризис — кризис 80-х годов. Кризис, который к тому же отличался от предыдущих не только по причине своей продолжительности (по меньшей мере с 1780 по 1783 г.), своей особенной вредоносности для Голландии или того обстоятельства, что в своем развитии он был отягощен четвертой англо-голландской войной, но также и потому, что он вписался в более обширный экономический кризис, притом совсем иного типа — ни больше ни меньше как в интерцикл (intercycle)464, который Эрнест Лабрус усматривает во Франции с 1778 по 1791 г.465 Именно в эту междесятилетнюю фазу следует заново поместить эпизод в виде англо-голландской войны (1781–1784 гг.), который завершился оккупацией Ланки (Цейлона) англичанами и их свободным доступом на Молуккские острова. Голландия, как и остальная Европа, барахталась тогда в длительном кризисе, поразившем всю экономику в целом, а не один только кредит, кризисе, аналогичном тому, с которым билась Франция Людовика XVI, вышедшая истощенной, с расстроенными финансами из американской войны, хоть та и была для нее победной466. «Преуспев в том, чтобы сделать Америку свободной, Франция так истощила себя, что, восторжествовав в унижении английской гордости, чего она желала, она самое себя разорила, видя теперь свои финансы исчерпанными, свой кредит уменьшившимся, министерство расколовшимся, а все королевство — в группировках (factions)». Таково суждение, высказанное Ольдекопом о Франции 23 июня 1788 г.467 Но такая слабость Голландии, такая слабость Франции, она объясняется не только войной (как это слишком часто утверждают).
Результатом долгого и всеобщего кризиса зачастую бывает прояснение карты мира, грубое указание каждому его места, усиление сильных и принижение слабых. Политически побежденная, если придерживаться буквы Версальского договора (3 сентября 1783 г.), Англия восторжествовала экономически, ибо с этого времени центр мира находился в ней, со всеми последствиями и асимметриями, какие из этого воспоследуют.
В этот час истины слабости Голландии, из которых иные насчитывали уже несколько десятилетий, обнаружились разом. Ее правительство, о прежней эффективности которого мы говорили, было инертно, расколото внутри, неотложная программа вооружений оставалась мертвой буквой; арсеналы неспособны были модернизироваться468. Страна производила впечатление раздробленной на непримиримо враждебные друг другу партии; новые налоги, введенные, дабы справиться с ситуацией, вызывали общее недовольство. Даже сама биржа сделалась «мрачной»469.
Батавская революция
470 Наконец Голландия неожиданно столкнулась у себя дома с политической и социальной революцией — революцией «патриотов», сторонников Франции и «свободы».
Чтобы ее понять и объяснить, можно было бы вести начало этой революции либо с 1780 г., когда началась четвертая англо-голландская война; либо с 1781 г., с воззвания «К нидерландскому народу» («Аап het Volk von Neederlande») Ван дер Капеллена, основателя партии «патриотов»; либо же с 1784 г., начиная с мира, который Англия заключила в Париже 20 мая с Соединенными Провинциями471 и который был погребальным звоном по нидерландскому величию.
Английская сатирическая гравюра: голландские «патриоты», сторонники Франции, упражняются в стрельбе по силуэту прусского гусара. Фототека издательства А. Колэн.
Рассматриваемая в целом, эта революция представляет собой череду запутанных, бурных событий, случайностей, речей, разговоров, межпартийной ненависти, вооруженных столкновений. Ольдекопу не было нужды насиловать свой темперамент ради того, чтобы осудить этих выступавших против власти, которых он плохо понимал, но инстинктивно отвергал. С самого начала он порицает их претензии и в не меньшей степени то, как они употребляют слово «свобода» — Vrijheid, как если бы Голландия не была свободна! «Самое смешное из всего, — пишет он, — это нарочитая манера держаться этих портных, сапожников, башмачников, булочников, кабатчиков и т. п…. превратившихся в военных»472. Горстка настоящих солдат привела бы этот сброд в чувство. Эти военные по случаю — повстанческие вооруженные народные отряды, «вооруженные подразделения», сформировавшиеся для защиты демократических муниципалитетов в некоторых — не во всех! — городах. Потому что «патриотическому» террору вскоре стало противопоставляться по всей стране насилие «оранжистское» приверженцев статхаудера. Волнения, мятежи и репрессии следовали одни за другими, переплетались между собой. И беспорядок все ширился: Утрехт восстал, было несколько грабежей473. Корабль, отправлявшийся в Индию, был попросту разграблен и «освобожден» даже от серебряной монеты, предназначавшейся для его команды474. Простой народ угрожал аристократам, которых Ольдекоп время от времени именовал «богачами». Но перед нами в такой же мере классовая борьба, как и «буржуазная революция»475. «Патриоты» — это прежде всего мелкая буржуазия, французские депеши либо просто говорят о ней как о «буржуазии», либо как о «республиканцах», либо как о «республиканской системе». Их ряды выросли за счет некоторых «регентов», врагов статхаудера, которые надеялись, что смогут благодаря патриотическому движению отделаться от Вильгельма V, впрочем, человека ничтожного, а вернее, несчастного. Но ни в коем случае это ограниченное движение не могло бы рассчитывать на простой народ, страстно приверженный оранжистскому мифу и всегда готовый подняться, бить, грабить, поджигать.
Эта революция — мы далеки от того, чтобы недооценивать ее (то был обратный оттиск нидерландского успеха), — была, хотя об этом сказано недостаточно, первой революцией Европейского континента, предзнаменованием Французской революции, определенно очень глубоким кризисом, который расколол «даже буржуазные семьи… с невиданным ожесточением [восстановил] отца против сына, мужа против жены»476. К тому же возник и словарь борьбы, революционный или контрреволюционный, получивший широчайший резонанс и обнаруживший любопытную скороспелость. В ноябре 1786 г. некий член правительства, раздраженный бесконечными спорами, попытался определить понятие свободы. В начале длинной речи он объяснял: «Разумные и беспристрастные люди не понимают смысла сего слова, столь преувеличиваемого в данный момент; напротив, они видят, что сей крик «Да здравствует свобода!» суть сигнал ко всеобщему восстанию и к грядущей анархии… Что означает свобода?.. Она означает: мирно пользоваться дарами природы, быть под защитою государственных законов, возделывать земли, безопасно заниматься науками, коммерцией, искусствами и ремеслами… Пока же ничто более не противоречит сим драгоценным преимуществам, чем поведение так называемых патриотов»477.
Однако же революционное брожение, сколь бы бурным оно ни было, на самом деле привело лишь к расколу страны на противостоявшие друг другу две группировки. Как писал Генри Хоуп478: «Все это может кончиться только абсолютной тиранией, будь то тирания государя479 или тирания народа» (такое смешение народа и патриотов заставляет задуматься), и достаточно было бы единственного толчка в ту или другую сторону, чтобы заставить страну склониться к тому или другому решению. Но в том состоянии слабости, в каком находилась страна, не одна она решала свою судьбу. Соединенные Провинции были зажаты между Францией и Англией, они служили ставкой в пробе сил между двумя этими державами. Поначалу Франция, казалось, одержала верх, и между ней и Соединенными Провинциями был подписан в Фонтенбло 10 ноября 1785 г. договор о союзе 480. Но то был иллюзорный успех, что для «патриотов», что для правительства в Версале. Английская политика, разыгрывавшая карту статхаудера и его сторонников, осуществлялась на месте Джеймсом Харрисом, послом исключительных достоинств. Заботами фирмы Хоуп целенаправленно раздавались субсидии, как было в провинции Фрисландия. В конце концов была начата прусская интервенция, и Франция, которая выдвинула кое-какие военные силы в район Живе481, не стала вмешиваться. Прусский корпус почти без сопротивления дошел до Амстердама, захватив Лейденские ворота. Город, который мог бы защищаться, капитулировал 10 октября 1787 г.482
С восстановлением власти статхаудера сразу же началась планомерная яростная реакция — мы бы сегодня сказали, реакция фашиствующая. На улице надлежало носить оранжевые цвета. Тысячи «патриотов» бежали; некоторые изгнанники, матадоры (matadors), подняли много шума, но издали. В самой стране оппозиция вовсе не разоружилась: одни носили оранжевые кокарды крохотных размеров, другие располагали их в форме буквы V (Vrijheid — свобода), третьи их вовсе не носили483. 12 октября компаньоны фирмы Хоуп явились на биржу в одежде установленного цвета, были изгнаны оттуда и должны были возвращаться домой под охраной национальной гвардии484. В другой раз, опять-таки на бирже, вспыхнула потасовка: теперь это был купец-христианин, пришедший без своей кокарды485, на которого накинулись еврейские купцы, все бывшие сторонниками статхаудера486. Но все это были пустяки в сравнении с казнями и насилиями народа, настроенного оранжистски. В «регентских советах» смещали бургомистров и эшевенов, установилась настоящая система дележа добычи, представители прославленных семейств устранялись к выгоде людей незначительных, еще накануне неизвестных. Буржуа и «патриотов», во множестве уезжавших в Брабант или во Францию, было, возможно, 40 тыс. человек487. В довершение всех несчастий небольшая прусская армия жила за счет завоеванной страны. «С того момента, как войска короля Прусского вступили на территорию сей провинции [Голландии], выплата им жалованья была приостановлена и… у них нет другой оплаты, кроме грабежа, что, как говорят, составляет прусскую систему во время войны; что достоверно, так это то, что солдаты действуют в соответствии с сим правилом и сельская местность полностью опустошена; в городах, по крайней мере в здешнем [Роттердаме], они не то чтобы грабят, но заходят в лавку и берут товары, не платя… И опять-таки, прусские солдаты требуют и оставляют себе пошлины, взимаемые при въезде в город»488. Пруссаки ушли в мае 1788 г. Но статхаудерская реакция к тому времени утвердилась и спокойно шла своим чередом.
Тем не менее революционный пожар занялся в соседнем доме — в Брабанте. Брабант — это Брюссель, который наподобие Амстердама сделался активным денежным рынком, открытым для нескончаемых нужд и аппетитов автрийского правительства. Ольдекоп, мало-помалу успокоившийся, оказался все же пророком, написавши 26 февраля 1787 г.: «Когда Европа… позабавится голландскими шалостями, весьма похоже, что взоры обратятся к Франции»489.