Время мира — Фернан Бродель — страница 18 читать онлайн бесплатно

МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ

Предоставим «великих» европейского мира-экономики — Альбион, Францию Верженна^*EA — и актеров второго плана, их сообщников или же соперников, их распрям, с тем чтобы попытаться лучше увидеть остальной мир, а именно:

— обширную маргинальную Восточную Европу, тот сам по себе мир-экономику, каким долго была Московская Русь и даже новая Россия вплоть до эпохи Петра Великого;

— Черную Африку, которую несколько поспешно именуют первобытной;

— Америку, европеизировавшуюся медленно, но верно;

— мир ислама в пору упадка его великолепия;

— и, наконец, громадный Дальний Восток¹.

Эту не-Европу² мы бы предпочли увидеть саму по себе, но еще до XVIII в. ее невозможно было бы понять без учета покрывавшей ее тени европейского Запада. Все мировые проблемы ставились уже с евроцентристской точки зрения. И можно было бы, даже если это узкая и произвольная точка зрения, описывать Америку как почти полный успех Европы; Черную Африку — как успех, зашедший дальше, чем это кажется; двойной случай, противоречивый, но аналогичный, — России и Турецкой империи — в качестве очень медленно, но неотвратимо вырабатывавшегося успеха; Дальний Восток от берегов Красного моря, Абиссинии (Эфиопии) и Южной Африки до Индонезии, Китая и Японии — как успех спорный, более блистательный, нежели реальный: конечно же, Европа видна там с головы до ног, но потому, что мы на нее смотрим произвольно предпочтительным образом. Если бы заставить наш тесный континент совершить дрейф в центр азиатских земель и морей, он бы затерялся в них целиком. И еще в XVIII в. он не достиг громадной промышленной сверхмощи, которая на какое-то время должна была свести на нет эту диспропорцию.

В любом случае именно из всего мира извлекала уже Европа значительную долю своей сути и своей силы. И именно такая добавка поднимала ее над ее же уровнем перед лицом тех задач, какие она встречала на пути своего прогресса. Без этой постоянной помощи возможна ли была бы с конца XVIII в. ее промышленная революция — главный ключ судеб Европы? Этот вопрос возникает, как бы ни отвечали на него историки.

Возникает также и вопрос: как узнать, была ли Европа иной по своей человеческой, исторической природе, чем остальной мир, или не была? Следовательно, позволит или нет то противостояние, что организует эта глава, подчеркивая контрасты и противоположности, лучше судить об Европе, т. е. об ее успехе? В действительности выводы из путешествия будут неоднозначными. Ибо мир, как мы увидим это в десятках случаев против одного, также схож в своем экономическом опыте с Европой. Порой разрыв бывал даже очень невелик. Тем не менее разрыв этот существовал в силу европейских сплоченности и эффективности, которые в конечном-то счете были, может быть, функцией относительно небольших размеров Европы. Если Франция по меркам того времени находилась в невыгодном положении из-за своих слишком больших по сравнению с Англией размеров, то что же говорить об Азии, о России, или о зарождавшейся Америке, или о недостаточно населенной Африке в сравнении с Западной Европой, крохотной и перенапряженной? Преимущество Европы, мы уже это видели, вытекало также из специфических социальных структур, которые благоприятствовали здесь более широкому капиталистическому накоплению, более уверенному в своем завтрашнем дне, находившемуся чаще под защитой государства, нежели в конфликте с ним. Но ясно также и то, что, если бы эти сравнительно небольшие виды преимуществ не нашли выражения в господстве — во всех значениях этого термина, — европейский порыв не имел бы ни того же блеска, ни той же быстроты, ни — главное! — тех же последствий.

Обе Америки, или Главная ставка из всех

Америки как «периферия», как «кора» Европы? Та и другая из этих формулировок довольно хорошо передают тот способ, каким Новый Свет начиная с 1492 г. мало-помалу со всем своим достоянием, со своими прошлым, настоящим и будущим, вступил в сферу деятельности и размышления ³ Европы, тот способ, каким он в нее интегрировался и в конечном счете приобрел свое фантастическое новое значение. Америка, которую Валлерстайн, ни минуты не колеблясь, включает в европейский мир-экономику XVI в., разве же это не фундаментальное объяснение Европы? Разве последняя не открыла, не «изобрела»⁴ Америку и не прославила путешествие Колумба как величайшее событие в истории «со времен сотворения»⁵?

Вне сомнения, Фридрих Лютге и Генрих Бехтель⁶ вправе придавать минимальное значение первым следствиям открытия Нового Света, особенно в перспективе немецкой истории. Но Америка, однажды войдя в жизнь Европы, мало-помалу изменила все ее глубинные характеристики, она даже переориентировала ее деятельность. Вслед за некоторыми другими авторами Иньяс Мейерсон⁷ утверждает, что индивид — это то, что он делает, что он определяется и проявляется самой своею деятельностью, что «быть и делать» составляют одно целое. Тогда я сказал бы, что Америка была «деянием» Европы, созданием, которым та лучше всего проявила свое существо. Но созданием, столь медленно совершавшимся и завершавшимся, что оно обретает свой смысл, лишь рассматриваемое в целом, во всей полноте своей протяженности.

Громадные пространства — враждебные и в то же время благоприятные

Если открытая Америка мало что дала Европе сразу же, то это потому, что она лишь частично была обследована и удерживалась белым человеком. И Европе пришлось терпеливо перестраивать ее по своему образу и подобию, чтобы Америка начала соответствовать ее желаниям. Конечно же, такая перестройка произошла не в один день: поначалу даже наблюдалось определенное ничтожество, некая немощь Европы перед лицом открывавшейся перед ней сверхчеловеческой задачи, которую она скорее плохо просматривала. В действительности ей потребовались столетия, чтобы (не без огромных вариантов и отклонений) воспроизвести себя на другой стороне Атлантики, и ей пришлось преодолеть целую серию препятствий.

И прежде всего те, что ставила дикая природа, которая «кусает, душит, заносит песком, отравляет, подавляет»⁸, препятствия от нечеловеческого сверхобилия пространства. «Испанцы, — жаловался в 1717 г. один француз, — имеют [в Америке] королевства, большие, нежели вся Европа»⁹. Это правда. Но такая безбрежность будет мешать их завоеваниям. Конкистадорам хватило тридцати лет, чтобы взять верх над хрупкими американо-индейскими цивилизациями; тем не менее эта победа предоставила им всего лишь самое большее 3 млн. кв. км, к тому же слабо включенных в сферу их господства. Полтора столетия спустя, около 1680 г., когда испанская и европейская экспансия начала развертываться в полную силу, захвачена была лишь половина Нового Света, быть может 7 млн. кв. км из 14 или 15 млн.¹⁰ А тогда, после того как были покорены крупные секторы американо-индейских цивилизаций, не шла ли неизменно речь о борьбе против пустого пространства и против пребывавшего еще в каменном веке населения, на которое никакой завоеватель опереться не мог? Весьма знаменитые походы paulistas^*EB (начиная с XVI в.) через безграничные просторы Южной Америки в поисках золота, драгоценных камней и невольников не были ни завоеванием, ни колонизацией: они оставляли за собой не больше следов, чем кильватерная струя корабля в открытом море. И что же обнаруживал испанец, прибыв на юг Чили к середине XVI в.? Почти абсолютную пустоту. «Со стороны Атакамы, возле пустынного побережья, ты видишь земли без людей, где нет ни птицы, ни зверя, ни деревца, ни листика»¹¹. Так поет Эрсилья^*EC! «Граница», пустое пространство, которое предстояло подчинить людскому присутствию, постоянно маячила на горизонте американской истории, как на востоке Перу, так и на юге Чили, в льяносах Венесуэлы или в бескрайней Канаде, по всему Дальнему Западу (Far West) Соединенных Штатов или в громадной Аргентине в XIX в., или еще в XX столетии — в глубинных районах запада бразильского штата Сан-Паулу¹². Пространство — это изнуряющая протяженность перевозок, это истощение от нескончаемых переходов. Разве не путешествовали по внутренним регионам Новой Испании (Мексики) как по открытому морю, с компасом или астролябией в руке¹³? В Бразилии золото в далеком краю Гояс было открыто Буэну да Силва и его сыном в 1682 г.; десять лет спустя «в 1692 г. последний снова отправится в Гояс с несколькими компаньонами; они потратят три года на то, чтобы добраться до месторождения»¹⁴.

_{Англичане и голландцы в Северной Америке в 1660 г.}

_{В 1660 г. рассеянная и ограниченная одним только побережьем колонизация затрагивала лишь очень незначительную часть территории, которую предстояло завоевать.}_{Голландские позиции в Новом Амстердаме и вдоль р. Гудзон будут оставлены по миру в Бреде в 1667 г. (По данным: Rein. Europäische Ausbreitung, Taf. XVII.)}

Английские колонии, еще мало заселенные, были рассеяны от Мэна до Джорджии на 2000 км, «расстоянии от Парижа до Марокко». И наличные дороги были немногочисленны, едва намечены; мостов почти не было, мало было и паромов. Так что в 1776 г. «для новости о провозглашении Независимости понадобилось столько же времени, чтобы дойти от Филадельфии до Чарлстона, — двадцать девять дней, — сколько и на то, чтобы дойти от Филадельфии до Парижа»¹⁵.

Как любая природная данность, американская бескрайность, правда, играла разные роли, говорила на разных языках. Она была тормозом, и она же была стимулятором, ограничением, но также и освободительницей. В той мере, в какой ее было слишком много, земля обесценивалась, а человек возрастал в цене. Пустынная Америка могла существовать лишь в том случае, если человека в ней прочно удерживало его дело, в котором он оказывался замкнут: крепостничество, рабство, эти древние оковы, возрождались сами собой как необходимость или как проклятие, навязанные избытком пространства. Но последнее означало также освобождение, соблазн. Индеец, бежавший от своих белых господ, располагал убежищами, не имевшими границ. Черным рабам, чтобы избавиться от мастерских, от рудников или от плантаций, нужно было только уйти в гористые зоны или в непроходимые леса. Вообразите себе трудности их преследования для энтрадас (entradas), этих карательных экспедиций, по густым, не имевшим дорог лесам Бразилии, которые вынуждали «солдата нести на себе оружие, порох, пули… муку, питьевую воду, рыбу, мясо»¹⁶. Палмарисское киломбо¹⁷, республика негров-симарронов, долговечность которой мы уже отмечали, сама по себе представляла в хинтерланде Баии область, быть может столь же обширную, как вся Португалия.

Что касается белых трудящихся, более или менее добровольных иммигрантов, то контракт привязывал их к хозяину, редко бывавшему доброжелательным. Но по окончании контракта зоны пионерской деятельности предоставляли им бескрайние новые земли. Колониальная Америка полна была «краев света», finistères, внушавших ужас сами по себе, но вполне стоивших тех легких почв, что играли такую же роль к югу от сибирской тайги; и как эти последние, они были землей обетованной, потому что даровали свободу. В этом заключалось главное отличие от старой Западной Европы, «мира заполненного», как сказал бы Пьер Шоню, без пустых пространств, без целинных земель, в котором соотношение между средствами к существованию и населением в случае необходимости уравновешивалось голодом и эмиграцией в дальние края¹⁸.

Региональные или национальные рынки

Однако же мало-помалу пространством овладели. Всякий зарождающийся город, каким бы скромным он ни был, означал выигранное очко, любой растущий город — победу, скромную, но победу. Точно так же всякая разведанная дорога (в большинстве случаев благодаря опыту индейцев и продовольствию, доставленному коренными жителями) означала продвижение вперед, условие других видов прогресса, в частности более легкого снабжения городов и оживления ярмарок, возникавших почти что везде. Я говорю не только о прославленных ярмарках, проходивших под знаком международной экономики, — в Номбре-де-Диос, Портобельо, Панаме, Веракрусе или в Халапе, по дороге в Мехико, — но о ярмарках локальных и о скромных рынках, что возникали посреди пустого пространства: например, о пушной ярмарке в Олбани, за Нью-Йорком, или о перераспределяющих ярмарках в Сан-Хуан-де-лос-Лагосе и в Сальтильо, которым суждено было иметь все возраставший успех на севере Мексики¹⁹.

Когда с концом XVII в. сильный жизненный толчок потряс целиком обе Америки, завершилась первичная организация экономического пространства. Рынки региональные (или уже национальные) обретали свое лицо в обширной Испанской Америке, внутри заранее созданных административных подразделений, в рамках полупустых пространств, которые в конечном счете наполнялись людьми, дорогами, караванами вьючных животных. Таков был случай вице-королевства Перу, которое соответствовало не одному только нынешнему независимому Перу; так было в аудиенсии^*ED Кито, которая станет Эквадором, в аудиенсии Чаркас, нынешней Боливии. Жан-Пьер Берт ²⁰ обрисовал в рамках мексиканской аудиенсии Новая Галисия, созданной в 1548 г., генезис регионального рынка, складывавшегося вокруг города Гуадалахары и прилегающей к нему округи. Что же касается исследования Марчелло Карманьяни, посвященного Чили XVIII в.²¹, то это, быть может, лучшее из существующих исследований о формировании регионального или даже «национального» рынка, тем более что оно решительно избрало уровень общетеоретический.

_{Строительство города Саванна в Джорджии. Фронтиспис книги Бенджамина Мартина (Martyn В. Reasons for establishing the colony of Georgia, 1733). Британская библиотека.}

Членение пространства — операция медленная, и, когда завершился XVIII в., оставались (но они остаются еще и сегодня) пустынные земли, удаленные от дорог, т. е. пространства, подлежавшие перепродаже по всей Америке. Отсюда и существование до наших дней многочисленных бродячих групп, так что образовались целые категории людей, наделенных родовым обозначением: бразильские вадиос (vadios), чилийские «оборванцы» (rotos) или мексиканские вагос (vagos). Человек никогда не бывал укоренен (или то, что называется, укоренен) в бескрайности американских пространств. В середине XIX в. гаримпейру — затерянные в бразильском сертане старатели, искавшие алмазы и золото, возвратились в приатлантическую зону Ильеуса, к югу от Баии, и создали там и поныне еще существующие плантации какао ²². Но и земледельческое хозяйство не удерживало людей, зачастую готовых переселиться все вместе — господа, их люди и животные, — словно Новому Свету трудно было создать и поддерживать, как в Европе, укоренившееся крестьянство. Типичный крестьянин внутренних районов Бразилии в недавнем прошлом и ныне — кабокло (caboclo) — перемещался почти с такой же легкостью, как современный заводской рабочий. Аргентинский пеон, не будучи столь же подвижен, как гаучо прошлого столетия, тоже охотно пускался в странствия.

Итак, человек лишь отчасти овладел пространством, так что еще в XVIII в. в нем полно было наслаждавшихся жизнью диких животных, особенно по всей обширной континентальной части Северной Америки — стране бизонов, бурых медведей, пушных зверей и тех серых белок (тех же, что в Восточной Европе), что совершали компактными массами фантастические миграции через реки и просторы озер ²³. Завезенные из Европы крупный рогатый скот и лошади, вернувшиеся к дикому состоянию, размножились невероятным образом, угрожая уничтожить земледелие. Не самая ли это живописная из колонизаций, которую являет нашим взорам начало европейской истории Нового Света? К тому же разве не заместили дикие животные людей в обширных зонах Новой Испании, которые с отливом коренного населения опустели без своих обитателей²⁴?

Последовательные виды подневольного состояния

Итак, на этих чересчур обширных землях нехватка людей была постоянной проблемой. Для того чтобы развивалась новая экономика, Америке, которая находилась в процессе самосоздания, требовалось все больше рабочей силы, которую легко было бы держать в повиновении и которая была бы дешевой (а в идеале — даровой). Первопроходческая книга Эрика Уильямса ²⁵ десятки раз отмечает причинно-следственную связь между капиталистическим подъемом старой Европы и рабством, полурабством, крепостничеством, полукрепостничеством, наемным и полунаемным трудом Нового Света. «Сущность меркантилизма, — кратко пишет он, — есть рабство»²⁶. Это то, что Маркс выразил другими словами «в одной фразе-вспышке, единственной, быть может, по своей исторической содержательности»: «Вообще для скрытого рабства наемных рабочих в Европе нужно было в качестве фундамента рабство sans phrase [без оговорок] в Новом Свете»²⁷.

Ни у кого не вызовет удивления тяжкий труд этих людей Америки, каков бы ни был цвет их кожи; он зависел не только от близко к ним стоявших хозяев плантаций, предпринимателей на рудниках, купцов-кредиторов из Консуладо (Consulado) в Мехико или иных городах, не только от алчных чиновников испанской короны, продавцов сахара или табака, работорговцев, жадных до наживы капитанов торговых кораблей… Все они играли свою роль, но то были в некотором роде уполномоченные, посредники. Лас Касас разоблачал их как единственных виновников «адского порабощения» индейцев; он желал бы отказать им в святых таинствах, изгнать их из лона церкви. Но зато никогда он не оспаривал испанское господство. Король Кастильский, Великий Апостол (Apostol Mayor), ответственный за обращение в христианство, имел право быть Императором над множеством королей (Imperador sobre muchos reyes), господином над местными владыками²⁸. В действительности подлинный корень зла находился по другую сторону Атлантики — в Мадриде, Севилье, Кадисе, Лисабоне, Бордо, Нанте, даже в Генуе и определенно в Бристоле, а вскоре — в Ливерпуле, Лондоне, Амстердаме. Это зло присуще феномену сведения континента к положению периферии, навязанному отдаленной от него силой, безразличной к жертвам людей и действовавшей с почти механической логикой мира-экономики. В том, что касается индейца или африканского негра, слово «геноцид» не будет неправомерным; но заметьте, что в этой авантюре и белый человек не оставался совершенно невредимым, в лучшем случае он легко отделывался.

В действительности разные формы порабощения в Новом Свете сменяли друг друга, вытесняя одни другие. Рабство индейцев, найденное на месте, не устояло перед невероятно тяжким испытанием; белое, европейское рабство (я говорю о рабстве французских завербованных — engagés — и английских слуг — servants) будет выступать как интермедия, главным образом на Антильских островах и в английских колониях на континенте; наконец, рабство черное, африканское, будет достаточно сильно, чтобы укорениться и умножиться наперекор всему и вся. Чтобы закончить, надлежит прибавить массовую иммиграцию в XIX и XX вв. со всех концов Европы, ускорившуюся как бы случайно в тот момент, когда поставки людей из Африки прервались или готовы были вот-вот прерваться. В 1935 г. капитан одного французского судна говорил мне, что нет более удобного для перевозки груза, чем мигранты в 4-м классе: они сами грузятся и сами выгружаются.

Рабство индейцев устояло лишь там, где существовали (чтобы обеспечить его долговечность и использование) густое население и сплоченность общества, та сплоченность, которая создает послушание и покорность. Это то же самое, что сказать: единственно в зоне древних ацтекской и инкской империй. В других районах первобытное население распалось само собой, с самого начала испытания, как в бескрайней Бразилии, где туземец прибрежных областей бежал внутрь страны, так и на территории Соединенных Штатов (тринадцать старых колоний): «В 1790 г. в Пенсильвании оставалось 300 индейцев, 1500 — в штате Нью-Йорк, 1500 — в Массачусетсе; 10 тыс. — в обеих Каролинах»²⁹. Точно так же и на Антильских островах туземное население, противостоявшее испанцам, голландцам, французам и англичанам, было устранено, став жертвой завезенных из Европы болезней и ввиду невозможности для пришельцев его использовать³⁰.

Напротив, в густонаселенных зонах, на которые с самого начала была нацелена испанская конкиста, индеец оказался легко подчиняющимся власти. Он чудесным образом пережил испытания конкисты и колониальной эксплуатации: массовые убийства, безжалостные войны, разрыв социальных уз, принудительное использование его «рабочей силы», смертность, какую влекли за собой повинность носильщиков и работа на рудниках, и в завершение всего — эпидемические заболевания, принесенные из Европы и Африки белыми и неграми. Центральная Мексика, имевшая население в двадцать пять миллионов жителей, дошла, как полагают, до остаточного населения в один миллион. Такая же катастрофа обнаружилась на острове Эспаньола (Гаити), Юкатане, в Центральной Америке, немного позднее — в Колумбии³¹. Впечатляющая деталь: в Мексике в начале конкисты францисканцы проводили службы на папертях своих церквей — такими многочисленными были толпы верующих; но с конца XVI в. мессу служили внутри этих же самых церквей, даже в простых часовнях³². Мы присутствуем при фантастическом регрессе, несоизмеримом даже со зловеще знаменитой Черной смертью, бывшей бичом Европы XIV в. Однако же масса туземного населения не исчезла, оно восстановилось начиная с середины XVII в., естественно, к выгоде своих испанских господ. Эксплуатация индейца продолжалась в полу-рабской форме энкомьенд, городской прислуги и принудительного труда на рудниках, обозначавшегося общим названием репартимьенто (repartimiento) и известного в Мексике как коатекитль (coatequitl), а в Эквадоре, Перу, Боливии и Колумбии — как мита (mita)³³.

Однако с XVI в. в Новой Испании появился и «свободный» труд наемных рабочих, в результате сложного кризиса. Прежде всего вследствие сокращения индейского населения обнаружились настоящие Wüstungen, опустевшие зоны, как в Европе XIV и XV вв. Земля вокруг индейских деревень «сжалась», как шагреневая кожа, и именно на спонтанно возникавших или созданных произвольными конфискациями опустевших пространствах развивались крупные имения — асьенды. Для индейца, желавшего спастись от коллективной барщины, которую навязывали ему его деревня, а также государство, изыскивавшее рабочую силу, возможно было бегство: на асьенды, где развивалось фактическое рабство и где позже окажутся вынуждены прибегнуть к наемным работникам; в города, где его принимали в число домашней прислуги и в мастерские ремесленников; наконец, на рудники — не только на слишком близкие рудники в районе Мехико, где сохранится принудительный труд, но дальше к северу, в тех поселениях, что вырастали посреди пустыни, от Гуанахуато до Сан-Луис-Потоси. Там было рассеяно больше 3 тыс. рудников, порой крохотных, на которых работало в целом в XVI в. от 10 до 11 тыс. горняков и, может быть, 70 тыс. в XVIII в. Рабочие приходили туда отовсюду — индейцы, метисы, белые, которые к тому же перемешивались. Введение после 1554–1556 гг. процесса амальгамирования³⁴ позволило обогащать бедную руду, снизить общие затраты и увеличить производительность труда и производство.

_{Сцена, изображающая, вероятно, мобилизацию работников-индейцев перед бараками невольников (senzalas). Национальная библиотека, Отдел карт и планов (Ge СС 1339), карта 133. Фото Национальной библиотеки.}

Как и в Европе, этот маленький мирок горняков существовал сам по себе; как хозяева, так и рабочие были расточительны, беззаботны, приверженны к игре. Рабочие получали partido — своего рода премию — в зависимости от количества добытой руды. Их заработки были очень высокими (все, конечно, относительно), но и ремесло их было ужасным (порох не использовался до XVIII в.), и было это население беспокойное, склонное к насилию, а при случае и жестокое. Рудокопы пили, пировали; и то был не только «искусственный рай», о котором с веселым изумлением писал один историк³⁵, а какой-то нелепый праздник, и сверх всего — настойчивая потребность обратить на себя внимание. В XVIII в. все это еще усилилось, как если бы процветание было дурным советчиком. Случалось, что у рабочего в кошельке оказывалось в конце недели 300 песо³⁶, их тут же тратили. Какой-нибудь рудокоп покупал себе парадные одежды, рубашки из голландского полотна. Другой приглашал 2 тыс. человек попировать за его счет и растрачивал 40 тыс. песо, которые ему принесло открытие небольшого месторождения. Так варился в собственном соку этот мирок, никогда не ведавший покоя.

На рудниках Перу, самых значительных в Америке в XVI в., зрелище было не таким театральным и, по правде, менее веселым. Амальгамирование появилось там с запозданием, в 1572 г., но здесь оно не станет освободителем. Подневольный труд (мита) сохранился, и Потоси оставался адом. Не сохранилась ли система в силу самого своего успеха? Это возможно. Только в конце столетия Потоси утратит царственное положение, которого он более не обретет, невзирая на возвращение к активной деятельности в XVIII в.

В конечном счете индеец вынесет на своих плечах бремя первых крупного размаха хозяйственных предприятий в Новом Свете в интересах Испании: горные разработки; сельскохозяйственное производство — достаточно вспомнить о возделывании маиса, основе выживания Америки; обслуживание караванов мулов или лам, без которых было бы немыслимо перемещение белого металла и многих других продуктов — официально от Потоси до Арики, а контрабандным путем — из Верхнего Перу через Кордову до Рио-де-ла-Платы³⁷.

Зато там, где индейцы существовали лишь в виде раздробленных племенных образований, европейской колонизации пришлось многое строить самой: так было в Бразилии до эпохи сахарных плантаций; так было во французских и английских колониях на «континенте» или на Антильских островах. До самых 70—80-х годов XVII в. англичане и французы широко обращались к услугам «завербованных» (это французский термин) или identured servants (это английский термин для обозначения слуг, работающих по надлежащим образом зарегистрированному контракту). «Завербованные» и «слуги» были почти что рабами³⁸. Их судьба не слишком отличалась от участи начинавших прибывать негров; как и последних, их перевозили через океан в глубине трюмов на тесных кораблях, где не хватало места, а пища была омерзительной. Кроме того, когда они прибывали в Америку за счет какой-то компании, последняя была вправе возместить себе свои затраты: тогда «завербованных» продавали, не более и не менее как невольников; покупатели прослушивали и ощупывали их, как лошадей³⁹. Конечно, ни «завербованный», ни «слуга» не были ни пожизненными, ни потомственными рабами. Но тем менее заботился хозяин о том, чтобы их поберечь: он знал, что утратит их по истечении срока найма (36 месяцев на французских Антильских островах, от 4 до 7 лет в английских владениях).

Как в Англии, так и во Франции использовали все средства, дабы набрать нужных эмигрантов. В архивах Ла-Рошели было обнаружено больше 6 тыс. контрактов с «завербованными» за период с 1635 по 1715 г. Половина завербованных были из Сентонжа, Пуату и Ониса, провинций, неверно представлявшихся богатыми. Для увеличения числа выезжающих к лживой рекламе добавили насилие. В некоторых кварталах Парижа проводили облавы⁴⁰. В Бристоле попросту похищали мужчин, женщин и детей, или же немалое число тяжких приговоров умножало число «добровольцев», готовых ехать в Новый Свет и спасавшихся таким путем от петли. Короче говоря, на колонии осуждали, как на каторгу! При Кромвеле состоялись массовые отправки шотландских и ирландских заключенных. С 1717 по 1779 г. Англия направила в свои колонии 50 тыс. ссыльных⁴¹, и в 1732 г. гуманный евангелист Джон Оглторп основал новую колонию Джорджию, желая собрать там весьма многочисленных заключенных за долги⁴².

Следовательно, существовало широко распространенное и долго длившееся «рабство» белых. Эрик Уильямс настаивает на этом, ибо, на его взгляд, виды рабства в Америке замещали друг друга и в некотором роде между собою сообщались: заканчивался один вид, утверждался другой. Смена эта происходила не автоматически, но в целом правило было очевидно. Белое «рабство» вступило в игру лишь в той мере, в какой недоставало индейского, а рабство негров, эта громадная проекция Африки в Новый Свет, развилось только из-за нехватки труда индейцев и рабочей силы, доставляемой из Европы. Там, где негр не использовался, например при возделывании пшеницы к северу от Нью-Йорка, «слуга» (servant) сохранится вплоть до XVIII в. Следовательно, на карту были поставлены потребности колониальной [экономики], которая диктовала изменения и последовательность по причинам экономическим, а не расовым. Эти причины «не имели ничего общего с цветом кожи»⁴³. Белые «рабы» уступили место, потому что обладали тем недостатком, что были таковыми лишь временно; а возможно, они стоили слишком дорого, хотя бы из-за своего питания.

Эти «завербованные» и «слуги», будучи однажды освобождены, распахали и отвоевали для земледелия небольшие хозяйства, в которых возделывали табак, индиго, кофе, хлопок. Но впоследствии они зачастую проигрывали в противостоянии крупным плантациям, рождавшимся на базе возделывания культуры-завоевательницы — сахарного тростника, предприятиям дорогостоящим, а значит, капиталистическим, которые требовали значительной рабочей силы и оборудования, не говоря уже об основном капитале. И в этом основном капитале черный невольник имел свое место. Крупная собственность сахарных плантаций вытеснила мелкую собственность, которая, однако же, помогла ее созданию: отвоеванная земля, раскорчеванная мелким землевладельцем, поднимавшим целину, и в самом деле благоприятствовала устройству плантаций. В недавнем прошлом, к 30-м годам нашего столетия, этот же самый процесс можно было увидеть в начинавших разрабатываться районах штата Сан-Паулу, в Бразилии, где временная мелкая собственность подготавливала почву для крупных кофейных фазенд, которые в конце концов ее сменяли.

В XVI и XVII вв. с появлением крупной (относительно крупной) земельной собственности умножилось число черных невольников, бывших необходимым, sine qua non, условием ее существования. После драматического снижения численности индейского населения экономический процесс, открывший Америку для африканского населения, шел сам собой: «Именно деньги, а не страсти, добрые или дурные, сплели заговор»⁴⁴. Африканский невольник, более сильный, чем индеец (утверждали, что один негр стоит четырех индейцев), более послушный, более зависимый, поскольку он был оторван от своей родной общины, покупался, как товар, даже на заказ. Деятельность торговцев неграми позволит создать громадные для своего времени сахарные плантации предельных размеров, обеспечивавших перевозку тростника на телегах: тростник, чтобы он не испортился, должен был сразу же после срезки доставляться на мельницу и без задержки размалываться⁴⁵. На таких обширных предприятиях было место для регулярного, хорошо разделенного, однообразного труда, не требовавшего высокой квалификации, за вычетом трех или четырех должностей технических специалистов, квалифицированных рабочих.

Покорность, ровный характер, сила работников-негров сделали из них орудие наименее дорогое, самое эффективное и вскоре затем — единственно желанное. Если в Виргинии и в Мэриленде табак, поначалу возделывавшийся мелкими земельными собственниками — белыми, познал живейший подъем в 1663–1699 гг.⁴⁶ (его экспорт вырос вшестеро), то произошло это потому, что состоялся переход от труда белых к использованию рабочей силы негров. В то же самое время, как и полагается, появилась полуфеодальная аристократия, блистательная, образованная, но и склонная к произволу. Табак, возделывавшийся в больших масштабах на экспорт, как пшеница на Сицилии или в Польше, как сахар на бразильском Северо-Востоке (Nordeste) или на Антильских островах, породил такой же социальный строй. Одинаковым причинам соответствовали аналогичные результаты.

Но негра использовали и для множества других работ. Так, старательская золотодобыча в Бразилии, что началась в последние годы XVII в., возникла в результате доставки в сердце Минас-Жераиса, Гояса и сертана Баии тысяч черных невольников. И если негры не будут работать на серебряных рудниках в Андах или на севере Новой Испании, то потому (это была весомая причина), что во внутренних районах континента, после нескончаемого путешествия, они стоили дороже, чем на Атлантическом побережье, а не только потому, как утверждали, что холода горных высот (что играло свою роль) не позволяли им заниматься очень тяжким горняцким трудом.

_{Гравюра, иллюстрирующая книгу «Voyage pittoresque et historique au Brésil» (1834 r.) Ж.-Б. Дебре, который сам эту гравюру комментирует на с. 78–79. Эта лавка невольников на улице Вал-Лонгу в Рио-де-Жанейро была «подлинным складом», куда приводили негров, доставленных с африканского побережья, их господа. Сидящий в кресле хозяин лавки обсуждает с неким минейру (землевладельцем из Минас-Жераиса) покупку ребенка. Зарешеченные антресоли в глубине служили спальным помещением для негров, которые туда поднимались по лестнице. Никаких окон, за исключением нескольких амбразур. «Таков базар, где продаются люди», — заключает Дебре. Фото Национальной библиотеки.}

В действительности разные виды подневольной рабочей силы в Америке были более взаимозаменяемы, чем принято считать. Индейцы могли быть старателями, как это было вокруг Кито. Точно так же отбросим вздорные рассуждения о невозможности якобы для белого жить в тропиках, занимаясь физическим трудом (как считал среди тысяч других и Адам Смит)⁴⁷. «Завербованные» и «слуги» прекрасно работали там в XVII в. Прошло больше ста лет с тех пор, как немцы обосновались в Сифорте на Ямайке: они там еще живут и трудятся. Итальянские землекопы вырыли Панамский канал. И возделыванием сахарного тростника в тропических областях Северной Австралии целиком заняты белые. Точно так же на Юге США вновь заняла немалое место белая рабочая сила, тогда как негры эмигрировали на Север, в суровый климат, и, не чувствуя себя от этого ни лучше, ни хуже, живут в Чикаго, Детройте или в Нью-Йорке. А тогда если один климат (который, повторяю это, все же играл свою роль) не определял распространение и внедрение людей по всему Новому Свету, то этим, вполне очевидно, озаботилась история — сложная история европейской эксплуатации, но также и предшествовавшего ей могучего прошлого американских индейцев, которое успехами инков и ацтеков заранее и неизгладимым образом утвердило на американской земле постоянное индейское присутствие. В конечном счете история дала выжить до наших дней индейской Америке, Америке африканской и Америке белой. Она перемешала их, но недостаточно, ибо и ныне они продолжают в массовом масштабе отличаться друг от друга.

На стороне Европы

Кто только ни повторял, что Америка была вынуждена заново начать путь Европы? Это верно отчасти, но достаточно для того, чтобы не последовать буквально за Альберто Флоресом Галиндо⁴⁸, который желал бы устранить любое европейское истолкование какого бы то ни было американского явления. В общем Америке пришлось самой по себе и так, как она это смогла, пройти долгие этапы европейской истории, правда не придерживаясь их порядка или моделей. Там мы снова встречаем, хоть и в перемешанном виде, европейский опыт — античность, средние века, Возрождение, Реформацию⁴⁹. Так я сохранил зрительное воспоминание об американских зонах первоначального освоения, которые лучше любого ученого описания приводят на память зоны расчистки средневековых лесов Европы в XIII в. Точно так же определенные черты первых европейских городов Нового Света и их патриархальных семейств восстанавливают для историка приблизительную античность— наполовину истинную, наполовину ложную, но незабываемую. Я также признаюсь, что меня зачаровывает история этих американских городов, что вырастали раньше деревень, в крайнем случае — одновременно с ними. Они позволяют представить в ином свете великий и решающий урбанистический натиск Европы XI–XII вв., в котором большинство медиевистов желает видеть лишь медленно вызревавший плод сельскохозяйственного, а не торгового и городского подъема. И тем не менее!

Будет ли разумно усматривать здесь только простые реминисценции, в то время как Европа контролировала развитие заморских земель и навязывала им свои правила? В той мере, в какой каждая метрополия желала безраздельно удерживать свой кусок Америки, навязывая ему соблюдение «колониальных договоров» и уважение к «исключительным правам», а общества по другую сторону Атлантики почти не могли уйти от опеки издалека и от навязчивых образцов Европы, бывшей в самом деле породительницей (genitrix), которая внимательно следила за своими чадами и у которой моменты ослабления внимания бывали лишь поначалу, в безвестности и незначительности первых поселений. Англия и Испания предоставили своим первым Америкам расти в свое удовольствие, так, как те могли или даже желали. Затем, когда дети выросли и достигли процветания, их взяли в руки, и, когда все стало на место, наступила, как говорили, «централизация» к выгоде институтов метрополии.

Централизация была естественной, тем лучше воспринимавшейся, что она была необходима для обороны юных колоний от посягательств других европейских держав. Ибо соперничество между теми, кто совместно делил Новый Свет, оставалось сильным. На сухопутных границах и в неменьшей степени вдоль нескончаемых побережий Америки происходили беспрестанные конфликты.

Централизация наверняка облегчалась также тем фактом, что внутри колонии она обеспечивала господство белого меньшинства, а последнее оставалось привязанным к верованиям, мыслям, языкам и манере жить уже «старой» Европы. Земельная аристократия, которая удерживала в XVIII в. центральную долину Чили, — в действительности малочисленная, но эффективная, активная, привыкшая господствовать — насчитывала «каких-нибудь 200 семейств»⁵⁰. В 1692 г. богатейшими людьми Потоси была горстка важных особ, «разодетых в золотую и серебряную парчу, понеже любое другое одеяние для них недостаточно хорошо»⁵¹; роскошь в их домах была неслыханной. А сколько их было, богатых бостонских негоциантов, накануне революции 1774 г.? А ведь тем, что спасало эти крохотные группки, была, несомненно, пассивность тружеников, прежде всего она, но также и пособничество общественного порядка, который охватывал все и в поддержании которого любой ценой была заинтересована Европа.

Правда, эти общества выказывали себя более или менее покорными, более или менее зависимыми по отношению к метрополиям. Но недисциплинированность, когда она случалась, ничего не изменяла в их существе, их строе и их функциях, неотделимых от того строя и тех функций, что составляли костяк европейских обществ, минувших и нынешних. Из таких обществ менее всего покорными и менее всего удерживаемыми в руках были те, которые не оказывались захвачены великими течениями межконтинентальных обменов, те, чью «заурядную экономику… не увлекал какой-нибудь господствовавший продукт»⁵², какое-нибудь управляемое издалека, из-за Атлантики, производство⁵³. Такие общества и экономики, мало интересовавшие европейских негоциантов и не получавшие ни капиталовложений, ни заказов, оставались бедными, относительно свободными и обреченными на автаркию. Таков был случай пастушеского Перу по другую сторону Анд, выше линии густых лесов Амазонии; таким был случай зоны крупных владений в льяносах Венесуэлы, где энкомендеро не давали авторитарному правительству в Каракасе лишить их силы. Так обстояло дело в долине Сан-Франсиску, этой «реки стад», больше чем наполовину одичавших внутри Бразилии, где какой-нибудь феодальный сеньер, как Гарсиа ди Резенди, владел, как говорили, столь же обширными (но практически пустынными) землями, как вся Франция Людовика XIV. И так же выглядела обстановка в любом городе, в достаточной мере затерянном в американском пространстве, достаточно изолированном, чтобы быть вынужденным управляться самостоятельно, даже если у него не было никакого «зуда» независимости. В конце XVII в., даже в XVIII в. Сан-Паулу, старинная столица первых бандейрантов⁵⁴, оставалась примером такой вынужденной независимости. «У португальцев, — писал в 1766 г. Аккариас де Серионн, — мало поселений во внутренних областях Бразилии; город Сан-Паулу — тот, который они рассматривают как самый значительный… Этот город находится более чем в двенадцати часах пути в глубь материка»⁵⁵. «Это, — говорит Кореаль, — своего рода республика, созданная при своем основании всякого сорта людьми без стыда и совести»⁵⁶. «Паулисты» считали себя свободным народом. По правде говоря, то было осиное гнездо: они разбойничали на дорогах внутренних областей, а если они и снабжали продовольствием лагеря рудокопов, то и совершали также набеги на индейские деревни иезуитских редукций^*EE, расположенные вдоль Параны, доходя в своих рейдах до Перу и Амазонии =(1659 г.)⁵⁷.

Однако же послушных или укрощенных экономик было изобилие. В самом деле, как смогли бы артачиться Виргиния с ее табаком, Ямайка с ее сахаром, когда они жили закупками английского рынка и лондонским кредитом? Для независимости американских колоний потребуется серия предварительных условий, которые на самом деле нелегко было свести воедино. И плюс необходимы были благоприятные обстоятельства, как это покажет первая великая антиевропейская революция — революция 1774 г. в английских колониях.

Плюс, наконец, самостоятельная сила, достаточная для того, чтобы колониальный порядок смог затем сохраниться, развиваться сам собой, обходясь без содействия метрополии. Разве же не находился этот порядок перед постоянной угрозой? Плантаторы Ямайки жили в страхе перед восстаниями рабов; внутренние районы Бразилии располагали своими «республиками» беглых невольников (марунов); индейцы-бравос (bravos) ⁵⁸ угрожали важнейшей линии сообщений на Панамском перешейке; на юге Чили арауканы представляли опасность до середины XIX в.; в Луизиане восстание индейцев в 1709 г. сделало необходимой посылку небольшого французского экспедиционного корпуса…⁵⁹

Против Европы

Но мог ли «колониальный договор» сохраняться вечно под знаком вопиющего неравенства? Колонии существовали только для того, чтобы служить богатству, престижу, силе метрополий. Их торговля, вся их жизнь находились под надзором. Томас Джефферсон, будущий президент Соединенных Штатов, напрямик говорил, что виргинские плантации были «разновидностью собственности, привязанной к определенным торговым домам Лондона»⁶⁰. Другая претензия: Англия десятки раз услышит, как ее американские колонии будут жаловаться на почти что драматическую нехватку монеты. И никогда она не будет устранена: метрополия намеревалась иметь положительный баланс со своими колониями и, значит, получать наличные, а не предоставлять их⁶¹. И тогда, сколь ни велико было терпение стран, пребывавших в приниженном состоянии, такой режим, быть может, не продержался бы долго, если бы действительность соответствовала букве регламентов и законов; если бы расстояние — хотя бы даже в виде продолжительности плаваний через Атлантику — не оказалось творцом определенной свободы; если бы вездесущая и неискоренимая контрабанда не служила смазкой для всего механизма.

Отсюда вытекала некоторая склонность к терпимости, тенденция предоставить вещам идти своим ходом. Так что происходили сами собой определенные перекосы и восстановления равновесия, которые редко осознавали в нужный момент и против которых позднее никто более не мог бороться. Так, не было эффективных таможен; так, администрация не столько буквально исполняла распоряжения метрополии, сколько уступала напору местных и частных интересов. Более того, рост обменов помогал американским экономикам стать экономиками денежными, сделать так, что некая часть американских драгоценных металлов, посредством ли контрабанды или единственно в силу рыночной логики, оставалась на месте вместо того, чтобы направляться в Европу. «До 1785 г. в Мексике было обычным явлением, что церковь договаривалась с крестьянами о получении десятины в деньгах»⁶². Эта подробность многозначительна сама по себе. Точно так же кредит, свидетельство далеко зашедшей эволюции, играл свою роль даже в местностях, затерянных в бразильской «глубинке». Золото и вправду все там изменяло: 7 мая 1751 г. Совет (Conselho) Вилла-Рики писал королю, что многие рудокопы «по всей очевидности, задолжали цену рабов, коими владеют, так что тот, кто внешне кажется богатым, в действительности беден, тогда как многие, что живут как бедняки, на самом деле богачи» ⁶³. То есть хозяин золотого прииска работает за счет аванса, который согласились предоставить ему купцы и который послужил ему для покупки невольников. Такая же эволюция происходила в странах, производивших серебро. Читая волнующую работу Д. Брадинга о Новой Испании XVIII в., прежде всего о городе Гуанахуато, в то время крупнейшем горнопромышленном городе Америки и всего мира, испытываешь впечатление, словно кредит там множил свои формы ради забавы, накладывая их одни на другие, переплетая их, разрушал существующее свое строение ради того, чтобы изобрести другое, и так далее.

Весьма наглядный урок заключается в том, что к выгоде местных купцов начиналось заслуживающее внимания накопление. В Испанской Америке были даже настолько богатые креольские купцы, что в конце XVIII в. начали поговаривать, что Испания-де — колония своих колоний! Было ли это просто фразой? Или выражением испанского раздражения против людей, которые не умели знать свое место? Во всяком случае, за время кризисов борьбы за независимость мы десятки раз отметим конфликты, яростную вражду между купцами Нового Света и капиталистами метрополий. Так было в Бостоне. Так было в Буэнос-Айресе, где в 1810 г. купцы города пожелали порвать с кадисскими негоциантами. Так было и в бразильских городах, где враждебность переходила в ненависть к португальским купцам. В Рио-де-Жанейро, где кража со взломом и убийство были делом заурядным, португальский купец с пальцами, унизанными перстнями, выставлявший у себя дома напоказ свою серебряную посуду, был ненавистным врагом. Ему наносили удары как могли, за отсутствием иных возможностей чаще посредством жестокой насмешки, делавшей из него настоящий комический персонаж, тупой, отвратительный, а при случае — и обманутого супруга. Стоило бы проделать захватывающее социально-психологическое исследование о тех, кого по всем странам Испанской Америки именовали чапетонами (chapetones) или гачупинами (gachupines), дабы обозначить вновь прибывших из Испании, с их неопытностью, их претензиями и зачастую с их заранее сколоченным богатством. Они прибывали на подкрепление уже обосновавшимся небольшим группам, которые занимали господствующее место в торговле. Именно таким образом вся Мексика оказалась под владычеством купцов родом из баскских провинций или из горных районов за Сантандером. Эти купеческие семейства выписывали из Испании племянников, кузенов, соседей по своим родным деревням, они набирали помощников, преемников и зятьев. Новоприбывшие без труда одерживали верх в «матримониальной гонке». В 1810 г. Идальго, мексиканский революционер, который желал бы, как и многие другие, положить конец гачупинской иммиграции, обвинил их в том, что это-де люди «извращенные… Движущая пружина всей их ажитации — лишь гнусная скаредность… Они католики только из политических соображений, а их Бог — деньги (Su Dios es el dinero)»⁶⁴.

Промышленное соперничество

В промышленном плане, как и в плане торговли, давно назревал конфликт между колониями и метрополией. С конца XVI в. продолжительный кризис терзал всю испано-португальскую Америку, да, вне сомнения, и всю Америку в целом ⁶⁵. Европейский капитализм находился тогда самое малое в затруднительном положении; следовательно, в XVII в. по другую сторону Атлантики пришлось выкарабкиваться самим. Формировавшиеся региональные рынки увеличили свои обмены: бразильцы настойчиво добирались до андских краев; Чили снабжало Перу зерном; бостонские корабли доставляли на Антильские острова муку, лес, рыбу Ньюфаундленда… И так далее. Возникали промышленные производства. В 1692 г. в Кито имелись «мануфактуры, изготовляющие саржу и хлопчатое полотно… грубые… ткани, идущие на одежду народа. Так, их сбывают в Перу и в Чили и даже в Тьерра-Фирме и Панаме, вывозя через Гуаякиль, каковой представляет как бы гавань Кито [на Тихом океане]. Их также вывозят сухопутным путем в Попаян»⁶⁶. Аналогичный натиск текстиля проявился в Сокорро в Новой Гранаде⁶⁷, в перуанской провинции Куско и в южных, населенных индейцами областях Мексики — в Ла-Пуэбле⁶⁸, во внутренних районах того, что станет Аргентиной, в частности в Мендосе, «где, — писал епископ Лисаррага, — индейцы, кои воспитывались среди нас, изготовляют нить столь же тонкую, как тончайшая бискайская нить»⁶⁹. Развились и некоторые другие производства по переработке продуктов земледелия и скотоводства; повсеместно изготовляли мыло, сальные свечи; повсюду обрабатывали кожу⁷⁰.

_{Вышивальная мастерская в Перу в XVIII в. Работницы — метиски. Мадрид, Королевский дворец, Libro Trujillo del Perù. Фото Mac.}

Созданная, несомненно, в трудные годы XVII в., в эпоху когда значительная часть Америки с развитием крупных асьенд «феодализировалась», расплывется ли эта элементарная промышленность как «масляное пятно», когда улучшится конъюнктура? Для этого потребовалось бы, чтобы Европа отказалась от своей мануфактурной монополии. А это, конечно же, не входило в ее намерения. Лорду Чатаму приписывают такие слова: «Если бы Америка додумалась изготовить один чулок или один подковный гвоздь, я бы пожелал заставить почувствовать ее всю тяжесть британской мощи» ⁷¹. Изречение, которое, если оно было действительно высказано, свидетельствовало бы о намерениях Великобритании, но также и о незнании ею заморских реальностей: Новый Свет не отказывал себе в возможности изготовлять то, в чем он нуждался.

В общем, старея, вся Америка достигла своего собственного равновесия и изыскала и наладила свои уловки. Испанская Америка более других частей Нового Света нашла в сети контрабандной торговли дополнительную свободу, источник доходов. Манильский галион — это знали все! — служил перехвату американского белого металла к невыгоде Испании, даже к невыгоде Европы, на пользу далекому Китаю и капиталистам Консуладо (Consulado) в Мехико. К тому же большая часть (и значительно) монеты и серебряных слитков вплоть до конца XVIII в. предназначалась не Католическому королю, ставшему бедным родственником, а частным купцам. Купцы Нового Света имели в ней свою долю.

Английские колонии выбирают свободу

Всеобщий протест Нового Света вспыхнет прежде всего в английских колониях Америки. Вполне очевидно, что термин «восстание» слишком силен для «Бостонского чаепития» и подвига тех людей, что 16 декабря 1774 г., переодевшись краснокожими, пробрались на три корабля английской Ост-Индской компании, стоявшие на якоре в порту, и выбросили в море их груз чая. Но этот инцидент, сам по себе незначительный, положил начало разрыву между колониями — будущими Соединенными Штатами — и Англией.

Конфликт определенно вырос из экономического взлета XVIII в., который поднял английские колонии, как и остальную Америку, и, вне сомнения, еще больше, ибо они находились в самом центре внутренних и внешних обменов.

Признаком такого подъема было в первую очередь постоянное прибытие иммигрантов, английских рабочих, ирландских крестьян, шотландцев (эти последние зачастую бывали родом из Ольстера и на суда садились в Белфасте). За пять лет, предшествовавших 1774 г., 152 судна, вышедших из ирландских гаваней, доставили «44 тыс. человек» ⁷². К которым добавилась значительная немецкая колонизация. Между 1720 и 1730 гг. последняя почти что «германизировала… Пенсильванию»⁷³, где квакеры оказались в меньшинстве перед лицом немцев, подкрепленных ирландцами-католиками. Внедрение немцев еще усилится после завоевания независимости, потому что многочисленные немецкие наемники, служившие Англии, предпочтут после окончания войны остаться в Америке.

Иммиграция эта была настоящей «торговлей людьми»⁷⁴. В 1781 г. «один крупный, коммерсант похвалялся, что он-де в одиночку ввез перед войной 40 тыс. душ европейцев: палатинцев, швабов и некоторое число эльзасцев. Эмиграция осуществлялась через Голландию»⁷⁵. Но предметом торговли, схожей, хотим мы этого или нет, с торговлей неграми и не прерванной войной, скорее наоборот, были главным образом ирландцы. «Импортная торговля с Ирландией, приостановленная во время войны, — пояснял один отчет, относящийся к 1783 г., — возобновила свою активность вместе с крупными прибылями для тех, кто ее ведет. [Вот на судне] находятся 350 мужчин, женщин и детей новоприбывших, [кои] сразу же были наняты. [Метод прост]: капитан [корабля] предлагает в Дублине или в любом другом порту Ирландии свои условия эмигрантам. Те, кто могут оплатить свой проезд, обычно в размере 100 или 80 турских л[ивров], прибывают в Америку вольными выбирать участь, какая их устраивает. Те же, кои оплатить не могут, перевозятся за счет арматора, каковой, дабы возместить свои затраты, объявляет по приходе [в порт], что привез ремесленников, поденщиков, домашних слуг и что с ними условлено, что они будут наняты от его имени⁷⁶ для службы на срок, каковой обычно составляет 3, 4 или 5 лет для мужчин и женщин и 6 или 7 лет для детей. Последние из вывезенных были наняты из расчета от 150 до 300 [ливров]⁷⁷, выплачиваемых капитану, в зависимости от пола, возраста и силы. Хозяева обязаны только кормить их, одевать и предоставлять жилье. По истечении срока их службы им дают одежду и заступ, и они совершенно свободны. На будущую зиму их ждали от 15 до 16 тыс., большею частью ирландцев. Дублинские власти испытывают большие трудности, пытаясь помешать выездам. Предприниматели обращают свои взоры на Германию»⁷⁸.

В результате возникала «текучая миграция с [атлантических] берегов в сторону гор и даже на запад… Одно-единственное жилище служит для всех, покуда не будет построен дом для каждой [из семей]». Вновь прибывшие, достигнув зажиточности, «являются в Филадельфию выплачивать цену участков», которые им были предоставлены и которые обычно продавались правительством колонии, [а затем штата, ставшего его преемником]. Колонисты «весьма часто перепродают сии новые земли и отправляются искать в иных местах другие невозделанные земли, кои они равным образом перепродают, введя их в обработку. Многие земледельцы расчистили до шести участков один за другим» ⁷⁹. Этот документ конца XVIII в. хорошо описывает уже давний феномен «границы», который притягивал иммигрантов, желавших сколотить состояние после окончания срока их найма. Шотландцы в особенности отваживались уходить в леса, жили там на индейский манер, все время продвигаясь вперед от расчищенных земель в зоны, подлежавшие расчистке. Вслед за ними менее отважные иммигранты, зачастую немцы, занимали и обрабатывали отвоеванные земли⁸⁰.

Этот приток людей на земли и в леса Запада [Америки] как сопровождал, так и вызывал общий экономический подъем. У наблюдателей возникало впечатление, будто они присутствуют при биологическом взрыве; американцы, утверждали они, «производят на свет как можно больше детей. Вдовы, кои имеют много детей, уверены, что снова выйдут замуж»⁸¹. Эта высокая рождаемость наполняла до краев поток населения. При таком ритме даже области к северу от Филадельфии мало-помалу перестали быть областями с английским населением почти без примесей. А так как шотландцы, ирландцы, немцы, голландцы испытывали к Англии только безразличие или даже враждебность, то такое этническое смешение, рано начавшись и быстро ускоряясь, вне сомнения, способствовало отделению от метрополии. В октябре 1810 г. французский консул, только что прибывший в Нью-Йорк, попытался, как от него это потребовали в Париже⁸², определить «нынешнее настроение жителей штата… и их действительное отношение к Франции». Послушаем его ответ: «Не по перенаселенному городу, в котором я живу [в Нью-Йорке было тогда 80 тыс. жителей], следует судить об этом; его жители, по большей части иностранцы, люди самых разных наций, за исключением, ежели можно так выразиться, американцев, в общем исполнены только делового духа. Нью-Йорк — это, так сказать, большая непрекращающаяся ярмарка, где две трети населения беспрестанно обновляются, где совершаются громадные сделки, почти всегда с фиктивными капиталами, и где роскошь доведена до чудовищных масштабов. Таким образом, и коммерция там обычно несолидная; банкротства, частые и нередко значительные, не вызывают здесь сильных чувств. Более того, потерпевший банкротство редко не встречает величайшей снисходительности со стороны своих кредиторов, как если бы каждый из них добивался права на взаимность. И значит, — заключает он, — американское население штата Нью-Йорк надлежит искать в деревне и в городах внутренних районов». Что же касается людских превращений в «плавильном котле» (melting pot), то разве же вся масса американцев (3 млн. жителей к 1774 г.), еще умеренная, не испытывала на себе эти вторжения иноземцев, — [вторжения], которые, с учетом всех пропорций, были столь же значительными, какими они будут в Соединенных Штатах конца XIX в.?

_{Вид Стейт-стрит и Олд-Стейт-Хауза в Бостоне в 1801 г. Кирпичные дома, карета, европейские моды. Картина Джеймса Б. Марстона. Массачусетское историческое общество, Бостон. Фото J.P.S.}

Однако же, подобное явление затрагивало более английские колонии Севера (Новую Англию, Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Делавэр, Пенсильванию), нежели колонии Юга (Виргинию, Мэриленд, Северную и Южную Каролины, Джорджию), которые образовывали совершенно отличную зону плантаций и черных рабов. Еще и ныне тот, кто посещает великолепный дом Томаса Джефферсона (1745–1826) в Монтиселло, во внутренних районах Виргинии, видит его сходство с Большими домами (Casas Grandes) Бразилии или Great Houses Ямайки, с той специфической деталью, что большинство комнат рабов находятся в самом подвале огромного строения, которое как бы подавляет их своей массой. Таким образом, на счет «Юга» английской Америки, глубокого Юга (deep south), можно принять многое из того, что Жилберту Фрейри мог писать относительно плантаций и городов бразильского Нордэсте. Но несмотря на аналогию в ситуациях, два эти опыта в человеческом плане были далеки друг от друга. Между ними пролегало то расстояние, что отделяло Португалию от Англии, различия в культуре, в ментальности, в религии, в сексуальном поведении. Любовные похождения хозяев плантаций (engenhos) со служанками, о чем пишет Жилберту Фрейри, разворачивались на глазах у всех, тогда как многолетняя страсть Джефферсона к одной из его молодых невольниц была ревниво охраняемым секретом⁸³.

Противостояние, сталкивавшее Север и Юг, было сильно выраженной структурной чертой, которая с самого начала отмечает историю будущих Соединенных Штатов. В 1781 г. один очевидец описывал Нью-Хэмпшир. «Здесь не увидишь, — говорит он, — как в южных штатах, как владелец тысячи рабов и 8—10 тыс. акров земли измывается над средним достатком своего соседа» ⁸⁴. На следующий год другой очевидец подхватывает эту параллель: «На Юге есть больше богатства для малого числа людей; на Севере — больше общественного благосостояния, больше частного благополучия, счастливого среднего достатка, больше населения…»⁸⁵ Несомненно, это чрезмерное упрощение, и Франклин Джеймсон позаботился об уточнении деталей⁸⁶. Даже в Новой Англии, где крупные земельные владения были редчайшим явлением, где аристократия была главным образом городской, такие имения все же имелись. В штате Нью-Йорк «маноры» раскинулись в общей сложности на двух с половиной миллионах акров, и в сотне миль от Гудзона имение Ван Ренсселеров имело площадь 24 на 28 миль, т. е., в порядке сравнения, составляло две трети всей площади колонии Род-Айленд — правда, колонии незначительных размеров. В южных колониях крупные имения были еще больше по размерам — уже в Пенсильвании и еще больше в Мэриленде и Виргинии, где поместье Ферфаксов покрывало шесть миллионов акров. В Северной Каролине поместье лорда Гренвилла одно составляло треть территории колонии. Вполне очевидно, что Юг, но также и часть Севера были согласны на аристократический режим, когда скрытый, когда выставлявшийся напоказ, в действительности на социальную систему, «пересаженную» из старой Англии, в которой право первородства попросту было краеугольным камнем. Тем не менее, коль скоро небольшие хозяйства повсюду проникали между звеньями крупных имений — как на Севере, где пересеченный рельеф был малоблагоприятен для крупного земледельческого хозяйства, так и на Западе, где приходилось валить лес для устройства пашни, — такой неравный раздел земли в экономике, где за земледелием оставалось колоссальное преобладание, не препятствовал довольно прочному социальному равновесию к выгоде самых богатых. По крайней мере до революции, которая разгромила многочисленные династии земельных собственников, сторонников Англии, и за которой последовали экспроприации, распродажи и эволюция «в неторопливой и спокойной англосаксонской манере»⁸⁷.

Таким образом, аграрный строй был более сложен, чем его представляет обычная схема, просто противопоставляющая Север и Юг. Из 500 тыс. черных невольников в тринадцати колониях 200 тыс. находились в Виргинии, 100 тыс. — в Южной Каролине, от 70 до 80 тыс. — в Мэриленде, столько же в Северной Каролине, возможно, 25 тыс. — в штате Нью-Йорк, 10 тыс. — в Нью-Джерси, 6 тыс. — в Коннектикуте, 6 тыс. — в Пенсильвании, 4 тыс. — в Род-Айленде и 5 тыс. невольников — в Массачусетсе⁸⁸. В Бостоне в 1770 г. было «больше 500 карет, и там считается особым шиком иметь кучером негра»⁸⁹. Любопытно, что именно самый богатый рабами штат, Виргиния, будет в лице своей аристократии сочувствовать вигам, т. е. революции, успех которой он, вне сомнения, обеспечил.

По-видимому, противоречие, заключавшееся в том, чтобы от Англии требовать свободы для белых и при этом не слишком терзаться рабством негров, никого еще не смущало. В 1763 г. один английский пастор, обращаясь к своей пастве в Виргинии, уверял: «Я лишь воздаю вам должное, свидетельствуя, что нигде на свете с рабами не обходятся лучше, чем с ними в общем обходятся в колониях»⁹⁰ (имеется в виду — в английских колониях). Никто не воспримет эти слова за достоверную истину. К тому же от одного пункта колоний до другого, даже на самих плантациях Юга, действительное положение невольников крайне варьировало. И так же точно ничто нам не говорит, что негр, более интегрированный в испанские или португальские общества Америки, не был там более счастлив, или менее несчастлив, по меньшей мере в некоторых регионах⁹¹.

Торговые споры и соперничество

Совокупность тринадцати колоний была еще страной главным образом земледельческой: в 1789 г. «количество рук, занятых в земледелии в Соединенных Штатах, взятых в целом, составляет самое малое девять из десяти, а стоимость капиталов, которые в него вкладываются, в несколько раз больше вложений в прочие отрасли промышленности, вместе взятые»⁹². Но приоритет земли, распашек целины, земледелия не помешал тому, что колонии поднялись на восстание прежде всего из-за возраставшей активности мореплавания и торговли северных областей, в особенности Новой Англии. Торговая активность не была там преобладающей количественно, и тем не менее она оказалась определяющей. Адам Смит, лучше понявший американские колонии, которые он сам не видел, нежели промышленную революцию, начинавшуюся у него под носом, в Англии, — так вот, Адам Смит высказал, быть может, главное относительно причин американского восстания, отзвуки и течение которого он почувствовал. «Исследование о природе и причинах богатства народов» вышло в свет в 1776 г., два года спустя после бостонского эпизода. Объяснение Адама Смита нашло выражение в одной небольшой фразе. Воздав, как и полагается, хвалу английскому правительству, гораздо более щедрому по отношению к своим колониям, чем другие метрополии, он подчеркивает, что «свобода английских колонистов… ничем не ограничена», но вынужден все же добавить оговорку: «…решительно во всем за исключением внешней торговли»⁹³. Исключение немалое! Оно прямо и косвенно стесняло всю экономическую жизнь колоний, обязывая их действовать через лондонского посредника, быть привязанными к его кредиту, а главное — держаться в пределах торговых рамок английской «империи». Однако рано пробудившаяся для торговли Новая Англия с ее главными портами Бостоном и Плимутом могла на это соглашаться лишь ворча, мошенничая, обходя препятствие. «Американская» торговая жизнь была слишком оживленной, слишком стихийной, чтобы не забрать вольности, которых ей не предоставляли. Все это так, но успеха в этом она добилась только половинчатого.

Новая Англия построила себя заново между 1620 и 1640 гг.⁹⁴, с исходом изгнанных Стюартами пуритан, имевших первейшей целью основание замкнутого общества, защищенного от греха, от несправедливостей и неравенств мира сего. Но этой стране, бедной в природном отношении, море предлагало свои услуги; довольно рано здесь сложился весьма активный купеческий мирок. Потому, быть может, что Север всей совокупности английских колоний более всего был способен связаться с матерью-родиной, к которой он был расположен ближе всех? Или еще потому, что побережья Акадии, эстуарий реки Св. Лаврентия и отмели Ньюфаундленда предлагали неподалеку манну небесную даров моря? Именно от рыболовства колонисты Новой Англии получали «всего более денег… Не копаясь в недрах земли и предоставив делать сие испанцам и португальцам, они извлекают [эти деньги] посредством рыбы, каковую они им доставляют»⁹⁵. Не считая матросов, что обучались этому суровому ремеслу, и кораблей, которые для них надо было строить. В 1782 г. в Новой Англии рыбной ловлей были заняты 600 судов и 5 тыс. человек.

Но колонисты Новой Англии не удовлетворились этой деятельностью у себя под боком. «Их называли [само по себе это слово знаменательно] голландцами Америки… Говорят, что американцы занимаются мореходством еще экономнее, чем голландцы. Это свойство и дешевизна их съестных припасов сделали бы их превосходящими всех в том, что касается фрахта». В самом деле, они мобилизовали к своей выгоде каботаж колоний Центра и Юга и далеко распределяли их продукт: зерно, табак, рис, индиго… Они взяли на себя снабжение Антильских островов — английских и французских, голландских или датских: они везли туда рыбу, соленую скумбрию, треску, китовый жир, лошадей, солонину, а также лес, дубовую клепку, доски, даже, как мы бы сказали, сборные дома, «целиком изготовленные, а отправленные материалы] сопровождал плотник, дабы руководить сооружением»⁹⁶. Возвращались они с сахаром, патокой, тафией^*EF. Но также и с металлической монетой, так как через Антильские острова или через близлежащие гавани континента они включались в кругообороты белого металла Испанской Америки. Именно успех этого торгового натиска в южном направлении, несомненно, удесятерил торговую мощь колоний Севера и породил у них промышленность: судостроение, изготовление грубых сукон и полотна, скобяных изделий, перегонку рома, производство железа — полосового и штыкового, железных отливок.

Помимо этого, купцы и торговцы северных портов, не говоря уже о Нью-Йорке и Филадельфии, распространили свои плавания на всю Северную Атлантику, на острова вроде Мадейры, на побережья Черной Африки, Варварии, Португалии, Испании, Франции и, разумеется, Англии. Они доставляли даже в Средиземноморье вяленую рыбу, пшеницу, муку. Правда, такое расширение торговли до мировых масштабов, создавшее торговлю по «треугольной» схеме, не вытесняло Англию из игры. Хотя американские корабли приходили непосредственно в Амстердам, Лондон почти всегда был одной из вершин этих треугольников, и именно на Лондон (с других рынков Европы) американская торговля делала свои ремиссии, и из Лондона получала она свои кредиты. Она также оставляла там значительную долю своих прибылей, ибо баланс между колониями и Англией был в пользу этой последней. В 1770 г., до восстания колоний, один наблюдатель писал: «Посредством закупок и комиссионных все деньги этих поселений [колоний] уходят в Англию, а то, что остается им из богатств, заключено в бумаге [бумажных деньгах]» ⁹⁷. Тем не менее вполне определенно Америка рано оказалась соперницей, процветание которой шло в ущерб процветанию острова и причиняло беспокойство купеческим состояниям Лондона. Отсюда и вызывавшие раздражение и малоэффективные реторсионные меры. В 1766 г. внимательный наблюдатель писал: «Англия ныне создает бесполезные законы, дабы стеснить и ограничить промышленность своих колонистов: она приглушает болезнь, а не исцеляет ее». Она «в такой торговле — экономичной и построенной на реэкспорте — теряет на таможенных пошлинах, складских издержках и комиссионных и часть оплаты труда в своих гаванях. И в случае прямого возврата в оные колонии (что ныне всего более принято) разве навигаторы, особливо Бостона и Филадельфии, где мореплаванием занято более 1500 кораблей, не снабжают не только свои колонии, но также и все прочие английские колонии европейскими товарами, погруженными в иностранных портах? А сие не может не нанести громадного ущерба как коммерции Англии, так и ее финансам»⁹⁸.

_{Баланс торговли английских колоний в Америке с метрополией был благоприятен для Великобритании}

_{Отрицательный баланс заставлял колонии ради восстановления своего внешнего равновесия поддерживать «треугольную» торговлю с торговыми конторами в Африке (работорговля), на Антильских островах и в Европе вплоть до Средиземноморья.}_{(По данным:}_{Faulkner H. U.}_{American Economic History. 1943, р. 123.)}

Конечно же, между колониями и метрополией возникали и другие конфликты, и, может быть, оккупация англичанами французской Канады в 1762 г., узаконенная на следующий год по условиям Парижского договора, ускорила ход дел, обеспечив английским колониям безопасность на их северной границе. Они больше не нуждались в помощи. В 1763 г. победоносная Англия и побежденная Франция обе повели себя, по крайней мере на наш взгляд, неожиданным образом. Англия предпочла бы Канаде (отобранной у Франции) и Флориде (которую уступила ей Испания) обладание Сан-Доминго. Но плантаторы Ямайки оставались к этому глухи, они отказывались делить с другими английский сахарный рынок, который был их заповедным угодьем. Их упорство вкупе с сопротивлением Франции, желавшей сохранить Сан-Доминго, царицу сахаропроизводящих островов, привело к тому, что «снежные арпаны»^*EG Канады отошли к Англии. Но у нас есть неопровержимое доказательство английских вожделений, устремленных к Сан-Доминго. Когда в 1793 г. война с Францией возобновится, англичане потеряют шесть лет на дорогостоящие и безрезультатные экспедиции ради овладения островом: «Секрет английского бессилия на протяжении этих первых шести лет войны (1793–1799) заключен в двух этих роковых словах — Сан-Доминго»⁹⁹.

Во всяком случае, сразу же после заключения Парижского мира (1763 г.) напряженность между колониями и Англией стала нарастать. Последняя хотела «образумить» колонии, заставить их нести какую-то часть огромных расходов на только что завершившуюся войну. Колонии же в 1765 г. дойдут до того, что организуют бойкот английских товаров, совершив настоящее преступление оскорбления величества ¹⁰⁰. Все это было настолько ясно, что в октябре 1768 г. голландские банкиры «опасаются, что ежели отношения между Англией и ее колониями испортятся, то как бы из сего не воспоследовали банкротства, коих воздействие эта страна [Голландия] могла бы ощутить» ¹⁰¹. Аккариас де Серионн с 1766 г. видел, как поднималась «американская» империя. «Новой Англии, — писал он, — надлежит более опасаться, нежели старой, в том, что касается утраты испанских колоний…» Да, империя, «независимая от Европы»¹⁰², империя, писал он несколько лет спустя, которая «в весьма близком будущем будет угрожать благосостоянию в особенности Англии, Испании, Франции, Португалии и Голландии»¹⁰³. Иначе говоря, уже заметны были первые признаки появления в будущем кандидатуры Соединенных Штатов Америки на господство над европейским миром-экономикой. И к нашему удивлению, это как раз то, что в открытую говорил французский полномочный министр в Джорджтауне, правда тридцатью годами позднее, в письме от 27 брюмера X г. Республики (18 октября 1801 г.): «Я нахожу положение Англии относительно Соединенных Штатов совершенно сходным с положением, в каком первая держава [понимай: Англия] пребывала относительно Голландии в конце XVII в., когда последняя, истощенная затратами и долгами, увидела, как ее торговое влияние переходит в руки соперника, каковой и родился-то, так сказать, из торговли»¹⁰⁴.

Испанские и португальские колонии

В другой Америке соприкасаешься с совсем иными реалиями, с совсем другой историей. Не то чтобы отсутствовали аналогии, но в конечном счете то, что происходило на Севере, не воспроизводилось на Юге один к одному. Европа Северная и Европа Южная воссоздали за Атлантикой свои противоречия. Сверх того наблюдался и значительный разрыв: так, английские колонии освободились в 1783 г., иберийские же колонии — не ранее 1822–1824 гг.; да к тому же освобождение Юга было, как выяснилось, фикцией, поскольку на место прежнего господства стала английская опека, которой суждено было продлиться в общем до 1940 г., а затем ей на смену придут США. Короче говоря, на Севере наблюдались живость, сила, независимость, рост личности; на Юге — инерция, разные виды порабощения, тяжелая рука метрополий, серия ограничений, изначально присущих положению любой «периферии».

Это расхождение было, вполне очевидно, детищем различных структур, прошлого и различных наследий. Ситуация ясна, но мы бы плохо ее объяснили, если бы стали исходить из удобного деления, присущего учебникам недавнего прошлого: на колонии поселенческие, с одной стороны, и колонии эксплуатируемые — с другой. Как могли бы существовать поселенческие колонии, которые бы не были одновременно и колониями эксплуатируемыми, или эксплуатируемые колонии, не бывшие в то же самое время колониями поселенческими? Вместо понятия эксплуатация примем лучше понятие маргинализация— маргинализация в рамках мира-экономики, осужденность на то, чтобы служить другим, позволять диктовать себе свои задачи властному международному разделению труда. Это именно та роль, какая выпала иберо-американскому пространству (в противоположность пространству североамериканскому), и притом как до независимости политической, так и после ее достижения.

Новый взгляд на Испанскую Америку

Итак, Испанская Америка освободилась поздно, с неслыханной замедленностью. Освобождение началось в Буэнос-Айресе в 1810 г., а так как зависимость от Испании сводилась на нет только зависимостью от английского капитала, схождение ее на нет выявится лишь в 1824–1825 гг.¹⁰⁵, которые были отмечены началом массовых инвестиций лондонского рынка.

Что до Бразилии, то она сделалась независимой без излишне энергичного сопротивления: 7 сентября 1822 г. Педру I провозгласил в Ипиранге, неподалеку от Сан-Паулу, независимость от Португалии, а в декабре того же года принял титул императора Бразилии. Такое отделение — в Лисабоне царствовал Жуан VI, отец нового императора, — было, если его рассматривать со всеми извивами, делом весьма сложным, зависимым от европейской и американской политики¹⁰⁶. Но здесь мы можем увидеть только спокойные результаты.

Зато для Испанской Америки независимость была длительной драмой. Но она нас здесь интересует меньше, чем способ, каким подготавливался разрыв, более важный по своим международным последствиям, нежели разрыв Бразилии с ее метрополией. Испанская Америка, насильно и с самого начала, всегда будет решающим элементом мировой истории, тогда как Бразилия, с того момента, как в XIX в. она перестала быть крупным производителем золота, значила для Европы намного меньше.

Испания даже поначалу не в состоянии была в одиночку эксплуатировать «колоссальный»¹⁰⁷ рынок Нового Света. Даже мобилизовав все свои силы, своих людей, вина и масло Андалусии, сукна своих промышленных городов, ей — державе еще архаической — не удалось его уравновесить. Впрочем, в XVIII в., который все расширял, для этого не хватило бы в одиночку никакой европейской «нации». «Потребление в Вест-Индии предметов, — утверждал в 1700 г. Ле Поттье де ла Этруа, — кои она должна была непременно получать из Европы, будучи весьма значительным, [намного] превышает наше [Франции] могущество, какое бы число мануфактур мы ни смогли у себя учредить»¹⁰⁸. В результате Испании пришлось прибегнуть к помощи Европы, тем более что ее промышленность пришла в упадок еще до конца XVI в., и Европа поспешила ухватиться за эту возможность. Она участвовала в эксплуатации иберийских колоний еще больше, чем Испания, о которой Эрнст Людвиг Карл говорил в 1725 г., что она-де есть «всего лишь почти что перевалочный пункт для иноземцев»¹⁰⁹— точнее, скажем мы, посредница. Испанские законы против «перевозки» серебра, главного ресурса Америки, были, конечно, строгими, «и однако же, сей фрукт [испанскую монету] видишь по всей Европе»¹¹⁰,— заметил в ноябре 1676 г. английский король Карл II.

_{Вся Европа эксплуатировала Испанскую Америку}

_{Число и национальная принадлежность кораблей, пришедших в Кадисский залив в 1784 г. (По данным: A.N., А. Е. В III, 349.)}

Двадцатью годами ранее португальский иезуит о. Антониу Виейра воскликнул во время проповеди в Белене (Бразилия): «Испанцы добывают серебро из рудников, они его перевозят, а выгоду от сего имеют чужеземцы». И на что идет этот благородный металл? На облегчение участи бедняков никогда, «единственно на то, чтобы еще больше раздувались и обжирались те, кто этими народами распоряжается»¹¹¹.

Если категоричное испанское законодательство было столь бесплодным, то вполне очевидно, что происходило это из-за контрабанды: незаконный ввоз, коррупция, мошенничество, изворотливость, конечно же, не были характерными особенностями американской торговли и экономики, но они выросли до масштабов этой широкой картины: полем их деятельности был весь Атлантический океан плюс Южные моря. И сам Филипп II говорил об этих так называемых невинных кораблях, которые в 1583 г. вышли в плавание, «утверждая, будто везут вина на [Канарские] острова, а на самом деле отправились в Индии, и, как говорят, с доброй удачей»¹¹². Случалось, что целый большой корабль в Севилье грузился «для Индий, притом что офицеры о сем даже не были осведомлены»¹¹³! И вскоре на официально отправлявшиеся в Индии флоты нелегально и без затруднений грузили свои товары голландцы, французы, англичане, итальянцы разного происхождения, особенно генуэзцы. В 1704 г. «[севильское] Консуладо признавалось, что испанцы имели отношение лишь к одной шестой части груза флотов и галионов»¹¹⁴, тогда как в принципе участвовать в этом разрешено было им одним¹¹⁵.

На другой стороне океана, в «кастильских Индиях», контрабанда была такой же неутомимой. Около 1692 г. один испанский путешественник указывал, что «королевская казна, каковая отправляется из Лимы, стоит [всякий год] по меньшей мере двадцать четыре миллиона восьмерных монет¹¹⁶, но прежде, чем она дойдет из Лимы в Панаму, в Портобельо, в Гавану… коррехидоры^*EH, приказчики, таможенники и прочие люди с добрым аппетитом отгрызают от нее каждый свою долю…»¹¹⁷. И сами-то галионы, суда одновременно и военные и торговые, предоставляли возможности для постоянной внутренней контрабанды. Что же касается внешней контрабанды, то она возросла в XVII и XVIII вв. Рядом с существовавшими колониальными системами были созданы проворные и действенные контрсистемы. К ним относились, например, плавания кораблей из Сен-Мало к берегам Южных морей, начавшиеся, вне сомнения, до войны за Испанское наследство и продолжавшиеся после ее завершения в 1713 г. В принципе испанский флот якобы прогнал их в 1718 г.¹¹⁸, но они возвратились в 1720¹¹⁹ и в 1722 гг.¹²⁰ Сюда же относились и плавания из неиспанских портов Америки к слишком протяженным и никогда хорошо не охранявшимся берегам континента. Этой торговлей, называвшейся «на длину копья», голландцы занимались, отправляясь с Синт-Эустатиуса и с Кюрасао (который им принадлежал с 1632 г.), англичане — с Ямайки, а французы — с Сан-Доминго и с других находившихся в их владении Антильских островов. И как раз против этой торговли были направлены действия группы отчаянных шотландцев, которые в 1699 г. насильственно и не без шума обосновались на краю Дарьенского перешейка в надежде, устроившись «на самом побережье материка», выбить почву из-под ног англичан и голландцев, позиции которых были более удаленными¹²¹. Североамериканские мореплаватели не отставали. К 80-м годам XVIII в. их китобои под предлогом стоянки на рейде у берегов Перу беспардонно доставляли туда контрабандные товары, которые местные коммерсанты, как и полагается, принимали благосклонно, ибо покупали они их по дешевке, а перепродавали по цене «официальной», которая не снизилась¹²².

Но крупномасштабной контрабандой была долгое время, вне сомнения, та, что отклоняла в сторону португальской Америки, Бразилии, серебро испанских рудников в Потоси. Главным путем доступа туда была начиная с 1580 г. Рио-де-ла-Плата¹²³. После разделения корон в 1640 г. португальцы проявят упорство и долго будут удерживать идеальный пост с небольшим анклавом — Колония-дель-Сакраменто, в нынешнем Уругвае (занята в 1680 г.). Испанцам пришлось ее осаждать и брать штурмом в 1762 г.¹²⁴

Но вполне очевидно, что контрабанда не смогла бы процветать без пособничества местных купцов и продажности властей, имевших надзор за делами. Если она и развилась в безмерных масштабах, то, как писал Аккариас де Серионн, «потому, что громадная выгода сей коммерции позволяет ей выдерживать одновременно и большой риск и издержки на подкуп»¹²⁵. Так что, говоря о должностях губернаторов в Америке, продававшихся в 1685 г., некий анонимный автор заявляет без обиняков, «что всегда бывают молчаливые послабления для ввоза иностранных товаров»¹²⁶. И действительно, разве не видим мы уже в 1629–1630 гг. в Лиме весьма почтенного аудитора в суде (Oidor de la Audiencia), назначенного на пост судьи по делам контрабанды и устроившего у себя дома склад запрещенных товаров, который был взят с поличным и тем не менее продолжал свою жизнь весьма уважаемого аудитора¹²⁷?

Впрочем, если послушать заступников контрабанды, то она будто бы работала лишь на благо общества. «Испанцы Америки, — объяснял один француз в 1699 г., — коим галионы не доставляют и половины необходимых товаров, были весьма рады, что иностранцы [т. е. в тот период главным образом французы] им их привозят»¹²⁸. «Всеми способами» они облегчали такую незаконную торговлю, в такой мере, что «больше 200 кораблей] на глазах у всей Европы и испанцев занимаются торговлей, каковая запрещена под страхом самых суровых наказаний». Французский отчет, относящийся к 1707 г., отмечает даже, что «грузы [французских] кораблей «Триомфан», «Гаспар» и «Дюк де ла Форс»… были до их отплытия запроданы негоциантам Веракруса»¹²⁹! Правда, тогда существовало сотрудничество между Францией Людовика XIV и не слишком уверенной в своем будущем Испанией Филиппа V.

Контрабанда, присутствовавшая всегда, имела, однако, в разные периоды разное значение. Из правдоподобных подсчетов создается впечатление, что по объему она с 1619 г., а может и раньше, превосходила нормальную (официальную) торговлю испанской империи. Такое положение как будто сохранялось вплоть до 60-х годов XVIII в., т. е. более столетия ¹³⁰. Но речь идет здесь только о гипотезе, которую следует еще проверить. И на сей раз именно европейские, а не одни только испанские архивы смогут сказать нам последнее слово, если исторические исследования возьмут на себя такой труд.

Вновь взятая в руки испанская империя

В конце концов испанское правительство стало реагировать на эти беспорядки. Наступило медленное, трудное оздоровление; но в последние годы XVIII в. оно проводится энергично и «революционно». Скажем с самого начала: не всегда административным мерам, принятым в этом отношении метрополией, придают их истинное значение. Так, интенданты не были простой пересадкой в Америку французских учреждений, своего рода переносом культурного факта; они также отвечали заранее обдуманному намерению мадридского правительства сломить креольскую аристократию, удерживавшую старинные командные высоты. Точно так же запрещение Общества Иисуса (1767 г.) оказалось началом «военного» режима, режима власти и силы, сменившего своего рода моральный порядок, — и наследниками такого военного режима станут, к несчастью, независимые впоследствии государства. И здесь тоже речь шла о преобразовании, почти что о революции. Следует ли приписывать всю заслугу его династии Бурбонов, которая в своем багаже принесла из Франции принципы централизованной монархии и арсенал меркантилистских мер? Или же то было сильное желание перемен, будоражившее Испанию, как оно вскоре, в век Просвещения, будет будоражить всю Европу? Клаудио Санчес Альборнос доходит до утверждения¹³¹, что у истоков преобразования Испании стояла не бурбонская монархия, но испанское желание перемен, которое открыло французской династии дорогу на полуостров.

С 1713 г. внимание реформаторов обратилось, естественно, к тому, что было самой крупной ставкой, последним шансом: к Новому Свету. Могла ли Испания сохранить то, что создала по ту сторону Атлантики? Франция, чьи корабли во время войны посещали американские берега по своему желанию, не отказалась от своих амбиций ни на побережьях Южных морей, ни на границах Новой Испании. Разве не подумывало французское правительство во времена Лоу отхватить, опираясь на Луизиану, близлежащие испанские владения? Во всяком случае, именно так думал один мрачный испанец в ноябре 1720 г. «Мы будем иметь несчастье увидеть королевство Новой Испании разделенным и перешедшим под власть французов, ежели бог нам не поможет», — писал он¹³². Английская угроза, не столь заметная, была опасна по-другому, хотя бы в силу двойной уступки в Утрехте в 1713 г. — асьенто и «дозволенного» судна; уступка эта давала Компании Южных морей (South Sea Company) возможности для соединения преимуществ торговли, законной и торговли незаконной¹³³.

Но ничто не было утрачено безвозвратно. Правительство принялось за дело и в 1714 г. создало по французскому образцу Министерство флота и Индий. В том же году образовалась Гондурасская компания; в 1728 г. — Каракасская компания, которой суждено было процветать; а позднее, в 1740 г., — Гаванская компания¹³⁴. В 1717–1718 гг. Торговая палата (Casa de la contratación), орган севильской монополии, была переведена в Кадис, так же как и Совет по делам Индий (Consejo de Indias), т. е. город, на протяжении стольких лет конфликтовавший с Севильей, становился наконец единственным портом Индий. Правда, привилегированные компании успеха не имели; в 1756 г. пришлось даже положить конец их монопольным правам ¹³⁵. Но неудача эта, вне сомнения, помогла свободной торговле развиваться за пределами «тяжеловесной системы флотов»¹³⁶, неспособной в том, что ее касалось, постоянно вдохновлять экономики Нового Света. Реформа 1735 г., учредившая плавания регистровых кораблей¹³⁷, не стала сразу же действенной, ибо регистры (registros) нелегко избавлялись от обыкновения плавать сообща. Но «к 1764 г. отношения между Испанией и Новым Светом начали становиться регулярными» ¹³⁸. Введены были ежемесячные рейсы пассажирских судов между Кадисом, Гаваной и Пуэрто-Рико и каждые два месяца— между Кадисом и Рио-де-ла-Платой. Наконец, указ от 12 октября 1778 г. объявил свободной торговлю между Америкой и 13 (позднее — 14) портами Испании¹³⁹. Следствием этого был очень сильный рост торговли между Испанией и Новым Светом и, само собой разумеется, возросшее влияние Испании на свои заморские владения.

Еще одной важной мерой стало образование в 1776 г. вице-королевства Буэнос-Айрес: оно сократило контрабанду по Рио-де-ла-Плате. По отношению ко всей Испанской Америке контрабанда, вне сомнения, продолжала расти в абсолютных цифрах, но она уменьшилась относительно, принимая во внимание общий подъем торговли (в 90-е годы XVIII в. контрабанда снизилась примерно до одной трети официальной торговли). Утвердился активный надзор — не без живописных, даже комических происшествий. Разве не обнаружат в 1777 г. на побережье Маракайбо, что остров Орна попросту, явочным путем оккупирован голландцами и что губернатор, которого они там поставили, сделался присяжным покровителем «всех злодеев, преступников и контрабандистов, испанских и прочих наций, кои находят убежище в сем месте» ¹⁴⁰!

И все же контрабанда за счет организма, пребывающего в добром здравии, более не подрывала столь серьезно, как в предшествовавшем столетии, прочность испанской империи. Обновленная система смогла даже выдержать два серьезных испытания: восстания Тупака Амару в Перу в 1780 г.¹⁴¹ и Комунерос (Comunidades) в Венесуэле в 1781 г. — то и другое были массовыми восстаниями, вызванными отчасти «бурбонской модернизацией». Восстание Тупака Амару, столь сильно потрясшее перуанское общество, затронуло все движения, которые имели место среди массы индейцев, метисов и даже креолов. Но это широкое движение, великолепный «индикатор» их глубины, продлилось едва лишь пять месяцев: разрушение церквей, мастерских, асьенд было всего только моментом, и возмущение в конечном счете было сломлено, столкнувшись с индейскими вспомогательными войсками, собранными и вооруженными испанцами.

_{Главная площадь (Plaza Mayor) Панамы в 1748 г. Вокруг этой площади, типичной для испанских городов в Америке, располагаются здание судебной палаты (Audiencia), собор, городской совет (Cabildo), трибуны, приготовленные для общественного празднества с боем быков, представлением комедий и маскарадами. Акварель. Севилья, Archivo General de Indias. Фото Mac.}

Как и все виды прогресса, прогресс в Америке повлек за собой разрушение старых порядков. Бурбоны сознательно не соблюдали издавна существовавшие привилегии. Наряду со старыми Консуладо (Consulados) ¹⁴² в Мехико и Лиме были созданы другие, соперничавшие со своими предшественниками и соседями: так, Консуладо в Веракрусе выступил против старинного могущества Консуладо в Мехико. Одновременно с этим массовое прибытие европейских мануфактурных изделий (особенно — английских и испанских) затопило местные рынки и, принимая во внимание качество этих изделий и их низкую стоимость, повлекло за собой нараставшее расстройство местной промышленности. Наконец, изменялись торговые кругообороты, то благоприятные для местной торговли, то неблагоприятные для нее. Например, Перу¹⁴³, лишившись горнопромышленного Верхнего Перу (присоединенного к вице-королевству Буэнос-Айрес в 1776 г.), утратило придаток, который своим спросом на продовольствие и на текстильные изделия уравновешивал его экономику. И еще пример: Новая Испания знавала ужасающие потрясения при страшных голодовках 1785 и 1786 гг.¹⁴⁴; и чтобы вновь обрести свое спокойствие, по крайней мере ложное, относительное спокойствие, потребовалось бы, чтобы господствующие классы (креолы и гачупины) перестали с непонятным пылом бороться друг с другом…

Сокровище из сокровищ

Судьба всей испано-португальской Америки, которая позднее станет называться Латинской Америкой, вполне очевидно, зависела от комплекса, более крупного, чем она, — не более, не менее как от европейского мира-экономики, взятого в целом, периферийной и жестко удерживаемой зоной которого только и была эта Америка. Сможет ли она разорвать путы своего подчинения? И да, и нет. Главным образом — нет. И по многообразным причинам, из которых самой важной была та, что Бразилия и Испанская Америка, даже если они располагали тут или там кораблями и даже моряками, не были морскими державами (не так обстояло дело с Соединенными Штатами, чьи мореплаватели были истинными «отцами-основателями» отечества). Нет еще и потому, что Испанская Америка и до XVIII в. и в еще большей степени на протяжении этого решающего столетия жила под двойной зависимостью: от метрополий на Иберийском полуострове (Португалии и Испании) и от Европы (прежде всего — Англии). Английским колониям должно было разорвать лишь одну цепь, ту, что их связывала с Англией. Другая же Америка, напротив, после того как было сломлено ее подчинение своим метрополиям, не освободилась от Европы. Она избавилась только от одного из двух господ, которые с давних времен за нею надзирали и ее эксплуатировали. Как было Европе отказаться от американского золота и серебра? Все рвались туда еще до революций, положивших начало независимости. Гадали о том, кто завладеет наследством, которое уже ощущали лежащим поблизости. Англичанин в 1807 г. оккупировал Буэнос-Айрес, но ему не удалось удержать город; француз в 1807 г. вторгся в Португалию, а в 1808 г. — в Испанию. Он ускорил освобождение испанских колоний, но не продвинулся дальше.

Были ли оправданны эта спешка, эта алчность? Разумные соображения или мираж? Была ли Америка в начале этого XIX в. сокровищем из сокровищ всего мира, как полагает Николь Буске? Чтобы ответить на этот вопрос, нужны были бы цифры, требовалось бы оценить ВНП Испанской Америки и Бразилии, а затем — прибавочный продукт, который Испанская Америка могла поставить Европе; ибо именно этот прибавочный продукт был тем сокровищем, которым можно было завладеть.

Единственная заслуживающая доверия оценка (для одной только Новой Испании) была составлена в 1810 г. Хосе-Марией Киросом, секретарем веракрусского Консуладо¹⁴⁵. К тому же она дает лишь физический продукт Новой Испании, т. е. в млн. песо (цифры округлены): сельское хозяйство — 138,8; мануфактуры — 61; продукт горной промышленности — 28, а всего 227,8 млн. песо (следовательно, вклад горной промышленности составил всего 12,29 % общего объема, что вызывает удивление). Но как перейти от физического продукта к ВНП? Прежде всего прибавив громадную стоимость контрабанды и приняв во внимание массу услуг, также бывшую значительной: в самом деле, в Мексике нет судоходных рек, ее перевозки караванами мулов были многочисленными, трудными и ужасающе дорогими. И все же размер, который можно приписать ВНП, не мог бы превысить 400 млн. песо. А коль скоро обычно утверждают, что горнопромышленная продукция Новой Испании была эквивалентна такой же продукции остальной Испанской Америки, то можно ли, экстраполируя, предположить для всей этой Америки (16 млн. жителей) ВНП, вдвое превышавший мексиканский, т. е. максимум 800 млн. песо? Наконец, если принять для Бразилии 1800 г. расчеты, предложенные Дж. Коутсуортом¹⁴⁶, то ее ВНП составил бы немного меньше половины ВНП Мексики, a именно — примерно 180 млн. песо. Следовательно, «латинская» Америка в целом располагала бы глобальным ВНП, чуть меньшим одного миллиарда песо.

_{Два цикла американского серебра}

_{Кривая для Потоси построена по данным М. Морейры Пас-Сольдана (Могеуга Paz-Soldan) в кн.: «Historia», IX, 1945; кривая чеканки монеты в Мексике — по данным в кн.: Howe W. The Mining Guild of New Spain, 1770–1821. 1949, p. 453 f. Именно Потоси обеспечил решающий взлет раннего американского серебра. Подъем добычи мексиканских рудников в конце XVIII в. достигнет никогда до того не виданных высот.}

Цифры эти, весьма ненадежные, по крайней мере позволяют сделать один вывод: о незначительности дохода на душу населения (pro capite) — 66,6 песо для 6 млн. мексиканцев, 50 песо для 16 млн. жителей всей Испанской Америки, меньше 60 песо для Бразилии, насчитывавшей чуть больше 3 млн. жителей. А ведь в 1800 г., в соответствии с принятыми Коутсуортом¹⁴⁷ цифрами, доход на душу населения в Мексике составлял якобы только 44 % аналогичного дохода в США, который тогда достигал бы (я ссылаюсь на свои собственные расчеты; расчеты Коутсуорта производились в долларах 1950 г.) 151 песо или доллара того времени (обе эти монеты имели тогда одинаковую стоимость). Цифра эта не кажется абсурдной, даже в сравнении с той, что приняла Элис Хенсон Джонс в исследовании, относящемся только к трем наиболее развитым американским колониям: между 200 и 336 долларами¹⁴⁸. По отношению к этим наиболее благополучным северным колониям доход на душу населения в Мексике, самой благополучной из южных колоний, составил бы примерно 33 %. Впоследствии разрыв будет только нарастать, и в 1860 г. процентное соотношение упадет даже до всего лишь 4 %.

_{Два цикла американского золота}

_{«Испанский» цикл (золото Антильских островов, Новой Испании, Новой Гранады, Перу) сменился циклом «португальским» (золото Бразилии). Первый из них (слева) — это примерно 170 тонн золота, выплеснутого в Европу за 120 лет; второй (справа) — 442 тонны за то же время, почти втрое больше. Цифры, рассчитанные в тоннах по средним годовым величинам, не отличаются абсолютной надежностью. Достоверно одно: подавляющее превосходство бразильского цикла. (Для Испании цифры заимствованы из кн.: Chaunu P. Conquête et exploitation des Nouveaux Mondes, 1969, p. 301sq.; цифры для Португалии из кн.: Mauro F. Études économiques sur l'expansion portugaise. 1970, p. 177.)}

Но единственная наша проблема — не фиксация здесь уровня жизни населения иберийской Америки; она заключается в том, чтобы вычислить превышение экспорта этой Америки в Европу над тем, что она оттуда получала. Для 1785 г. официальные цифры¹⁴⁹ дают для экспорта в Испанию 43,88 млн. песо в драгоценных металлах плюс на 19,41 млн. песо товаров, значит, 63,3 млн. (серебро и золото — 69,33 %; товары, доля которых сильно выросла, — 27,6 %). В противоположном направлении, из Испании в Америку, экспорт достигал 38,3 млн.; сальдо баланса составляло 25 млн. песо. Примем без обсуждения эту цифру, которая остается спорной. Если добавить к ней долю Бразилии (25 % этой итоговой суммы, т. е. 6,25 млн.), мы получаем 30–31 млн. песо, т. е. 3 % ВНП всей Испанской Америки; но такая цифра, будучи основана на цифрах официальных, представляет нижнюю границу, она не учитывает мощную контрабанду. Переведем эти 30 млн. песо в фунты стерлингов (5 песо равнялись 1 фунту), и «сокровище», извлекаемое Европой из Америки, оказалось бы порядка 6 млн. фунтов как минимум. Конечно же, то была огромная сумма, поскольку к 1785 г. Европа, включая Англию, по-видимому, извлекала из Индии в среднем 1300 тыс. фунтов стерлингов¹⁵⁰.

Следовательно, испано-португальская Америка (примерно 19 млн. жителей) ежегодно доставляла Европе вчетверо или впятеро больше, чем Индия с сотней миллионов жителей. Это явно должно было быть мировым сокровищем номер один, сокровищем, которое к тому же в народном воображении имело тенденцию разбухать до баснословных размеров. Один французский агент писал в 1806 г., в момент, когда революционные и наполеоновские войны приводили к скапливанию [в Новом Свете] продукции рудников, которую опасались подвергать риску морского путешествия: «Ежели то, что я слышал, верно, то в казначействах трех вице-королевств — Перу, Санта-Фе [де Богота] и Мексики — якобы находится больше ста миллионов пиастров в слитках, золоте и серебре; не надо забывать и огромную массу капиталов, разделенную между собственниками рудников… Коммерсантов-капиталистов война вынудила задержать их отправку». Контрабандная торговля «смогла вызвать отток [лишь] определенной доли обращения сих денег»¹⁵¹.

Английскую политику искушала такая добыча. Однако Англия будет колебаться, желая соблюсти права Бразилии, куда в 1808 г. бежал из Лисабона король, и Испании, которая медленно, с трудом, но высвобождала английскую армию Веллингтона. Вследствие этого разложение испанской империи шло в замедленном темпе. Но исход был неотвратим: с того дня, как Испания, индустриализуясь, снова взяла свои колонии в руки, стала чем-то другим, нежели простым посредником между Америкой и Европой, «падение империи приблизилось, ибо никакая другая нация не была более заинтересована в сохранении этой испанской империи». И всего менее — нация, возвысившаяся над всеми прочими, которая долгое время лукавила, но которой теперь, когда Франция была повержена, а американские революции закончились, незачем было больше осторожничать. 1825 год ознаменовался массовым нашествием английских капиталистов, которые множили свои вклады на рынках и в горные предприятия новых государств бывшей испанской и бывшей португальской Америки.

Все это было вполне логично. Европейские страны индустриализировались на английский образец и, как и Англия, прикрывались покровительственными таможенными тарифами. И вот европейской торговле стало трудно дышать¹⁵². Отсюда — вынужденное обращение к заморским рынкам. В подобной гонке Англия обладала наилучшими позициями. Тем более, что использовала она путь самый надежный и самый короткий, путь финансовых связей. С этого времени Латинская Америка, привязанная к Лондону, останется на периферии европейского мира-экономики, полностью вырваться из которого даже Соединенным Штатам, образованным в 1787 г., удалось с немалым трудом, невзирая на их ранние преимущества. Именно на Лондонской бирже и во вторую очередь на Парижской бирже отмечались (с котировкой займов) вершины и провалы новых судеб Америки¹⁵³.

Однако же, если возвратиться к сокровищу из сокровищ, то оно, хоть и всегда присутствовало, по-видимому, странным образом уменьшилось в XIX в. То, что все «южноамериканские» займы котировались ниже номинала, уже показательно. То, что спад в европейской экономике (1817–1851 гг.) очень рано наметился в Южной Америке — с 1810 г. — и что этот кризис периферии оказался, как и полагается, чертовски разрушительным; что ВНП Мексики сокращался с 1810 г. до самых 60-х годов — это другие признаки, рисующие нам в достаточно мрачных тонах историю Испанской Америки на протяжении первой половины XIX в. Американские «сокровища» зачастую оказывались уменьшившимися, а также и растраченными, ибо долгие войны за независимость были разорительными. Приведу только один пример: горнопромышленное население в Мексике было тогда буквально взорвано, революция нашла в нем своих агентов, своих палачей и свои жертвы. Заброшенные рудники с остановкой водоотлива затопляла вода, и в первую очередь рудники крупные, до того знаменитые своей производительностью. Когда не останавливалась полностью добыча, отставало измельчение руды; и больше того, необходимая для амальгамирования ртуть не поступала или поступала по непомерно высоким ценам. Испанский режим обеспечивал относительную дешевизну ртути, поставлявшейся государственной властью. А сразу же после независимости те рудники, что еще работали, были зачастую мелкими предприятиями, разрабатывавшимися без водоотлива, с помощью простых сточных штреков.

Наконец, мы быстро сталкиваемся с первыми ошибками «развитых» стран относительно той техники, какую следовало импортировать в «слаборазвитые» области. Послушаем отчет французского консула в Мехико (20 июня 1826 г.) по поводу английских инициатив. «Ослепленные чудесами, которые они произвели у себя с помощью пара, — пишет он, — англичане решили, что и здесь пар окажет им такую же услугу. Итак, из Англии прибыли огненные машины и с ними повозки, необходимые для их транспортировки; ничто не было забыто, разве что дороги, по которым можно провести эти повозки. Главная дорога Мексики, более всего используемая, лучшая, — это та, что ведет из Веракруса в столицу. Ваше превосходительство сможет судить о состоянии, в каком находится эта дорога, когда узнает, что в карету, в коей находятся четыре особы, приходится запрягать десять мулов и что карета должна делать десять или двенадцать лье за день. Именно по этой дороге английским повозкам надлежало взбираться на Кордильеру: так что каждая из этих повозок использовала не меньше двадцати мулов; каждый мул делал шесть лье в день и обходился в десять франков. Какой бы плохой ни была эта дорога, то была дорога, а когда пришлось ее покинуть, чтобы направиться к рудникам, то обнаружили только тропы. Иные предприниматели, убоявшиеся препятствий, на время оставили свои машины на складах в Санта-Фе, Энсерро, Халапе, в Пероте; другие, более отважные, с большими затратами построили дороги, каковые доставили их машины до края разработок. Но, прибыв туда, они не обнаружили угля, дабы привести их в действие; там, где есть лес, употребляли дрова. Но лес на Мексиканском плоскогорье встречается редко, и самые богатые месторождения, например в Гуанахуато, расположены больше чем в тридцати часах пути от лесов. Английские горнопромышленники были страшно поражены, встретив эти препятствия, на которые г-н Гумбольдт указал двадцать лет назад…»¹⁵⁴

Вот такими были годами условия неудачных дел и печальных котировок на Лондонской бирже. Тем не менее, поскольку спекуляция всегда имела свои возможности, акции мексиканских рудников, принимая во внимание увлечения публики, принесли иным капиталистам громадные прибыли, прежде чем стремительно упали. Английскому правительству удалось также продать мексиканскому государству военные материалы, которые послужили Веллингтону на поле битвы при Ватерлоо. Небольшая компенсация!

Ни феодализма, ни капитализма?

Подходя к заключению, трудно избежать оживленных и совершенно абстрактных споров, поднявшихся относительно форм обществ и экономик Американского континента, бывших одновременно и воспроизведением и искажением моделей Старого Света. Их желали определить в соответствии со знакомыми Европе понятиями и найти для них модель, которая бы свела их к определенному единству. Попытка была, пожалуй, тщетной: одни говорят о феодализме, другие о капитализме; иные благоразумные участники спора делают ставку на переходную форму, которая любезно примирила бы всех спорящих, приняв одновременно и феодализм с его деформациями, и предпосылки и предзнаменования капитализма. По-настоящему мудрые, вроде Б.Слихера ван Бата¹⁵⁵, отвергают обе концепции и предлагают исходить из наличия «чистого листа».

Впрочем, как допустить, чтобы для всей Америки могла быть единая и единственная модель? Определите какую-нибудь — и сразу же некоторые общества под нее не подойдут. Социальные системы не только отличались от страны к стране, но они наслаивались друг на друга, смешивая элементы, которые невозможно подвести под тот или иной из предлагаемых ярлыков. Америка была зоной главным образом периферийной, за единственным (и еще оспаривавшимся в конце XVIII в.) исключением — США, образованных как политический организм в 1787 г. Но эта периферия была мозаикой из сотен разных кусочков: модернистских, архаических, первобытных — и такого количества их смешений!

Я достаточно говорил о Новой Англии¹⁵⁶ и других английских колониях, чтобы довольно было здесь двух-трех слов по их поводу. Капиталистические общества? Это слишком. Еще в 1789 г. они были (исключения подтверждали правило) экономиками с сельскохозяйственной доминантой; и когда на Юге мы доходим до берегов Чесапикского залива, то оказываемся перед лицом надлежащим образом устроенных рабовладельческих обществ. Конечно, с возвращением мира в 1783 г. неслыханная предпринимательская лихорадка сотрясла, захватила юные Соединенные Штаты; все там строилось сразу: домашние и ремесленные промыслы, мануфактурная промышленность, но также и хлопкопрядильные фабрики с новыми английскими машинами, банки, разнообразные коммерческие предприятия. Тем не менее на практике если и имелись банки, то звонкой монеты было меньше, чем выпущенных штатами кредитных билетов, утративших почти всякую ценность, либо же обрезанных иностранных монет. С другой стороны, с окончанием войны надо было заново строить флот — орудие независимости и величия. В самом деле, к 1774 г. он делился между каботажем и дальней торговлей следующим образом: 5200 судов (250 тыс. тонн водоизмещения) — в первой группе, 1400 (210 тыс. тонн) — во второй. Следовательно, вместимость была приблизительно одинаковой. Но если каботажный флот был «американским», то суда дальнего плавания были английскими, и, следовательно, их надо было полностью строить заново. Неплохая задача для филадельфийских верфей! И к тому же Англии удалось снова занять свое господствующее положение в американской торговле с 1783 г. Истинный капитализм, значит, все еще находился в Лондоне, в центре мира; США располагали только второразрядным капитализмом, конечно энергичным, который обретет плоть на протяжении английских войн против революционной и императорской Франции (1793–1815 гг.), но этого сенсационного роста будет еще недостаточно.

В других местах в Америке я усматриваю лишь пунктирные капитализмы, ограниченные индивидами и капиталами, которые все были неотъемлемой составной частью скорее европейского капитализма, нежели какой-то местной сети. Даже в Бразилии, которая дальше ушла по этому пути, чем Испанская Америка, но которая сводилась к нескольким городам — Ресифи, Байя, Рио-де-Жанейро с их громадными внутренними областями в качестве «колоний». Точно так же в XIX в. Буэнос-Айрес, противостоящий бескрайней аргентинской пампе, протянувшейся до Анд, будет прекрасным примером прожорливого, на свой лад капиталистического города — доминирующего, организующего, к которому тянется все: караваны повозок из внутренних областей и суда со всего мира.

_{«Промышленная деревня» в Новой Англии около 1830 г. Историческая ассоциация штата Нью-Йорк, Куперстаун.}

Можно ли, не обладая чрезмерным воображением, отметить наряду с такими весьма ограниченными торговыми капитализмами «феодальные» формы, то тут, то там? Херман Арсиньегас утверждает¹⁵⁷, что в XVII в. по всей Испанской Америке наблюдалась «рефеодализация» обширных регионов Нового Света, наполовину заброшенных Европой. Я охотно буду говорить о сеньериальном порядке в применении к льянос (llanos) Венесуэлы или какой-нибудь внутренней области Бразилии. Но о феодализме? Нет, по крайней мере с большими затруднениями, разве что понимая под этим, вслед за Гундером Франком, просто автаркическую или стремящуюся к автаркии систему — «замкнутую систему, лишь слабо связанную с миром за ее пределами» («а closed system only weakly linked with the world beyond») ¹⁵⁸.

Если исходить из земельной собственности, то прийти к четким выводам ничуть не легче. В Испанской Америке бок о бок существовали три формы собственности: плантации, асьенды, энкомьенды. О плантациях мы уже говорили¹⁵⁹: они были в определенном смысле капиталистическими, но в лице плантатора и в еще большей мере в лице содействовавших ему купцов. Асьенды — это крупные имения, образованные главным образом в XVII в., во время «рефеодализации» Нового Света. Последняя проходила к выгоде земельных собственников, асьендадо (haciendados), и — в неменьшей степени! — церкви¹⁶⁰. Такие крупные имения отчасти жили сами по себе, отчасти были связаны с рынком. В некоторых регионах, например в Центральной Америке, они по большей части оставались автаркичными. Но владения иезуитов, зачастую огромные, которые мы знаем лучше прочих из-за их архивов, были разделены между натуральной экономикой простого воспроизводства и внешней экономикой, функционировавшей под знаком денежных отношений. То, что счета таких асьенд велись в деньгах, все же не препятствует предположению, что выплата заработной платы, которую они отмечают, производилась лишь в конце года и что тогда крестьянину нечего было получать в денежном выражении, так как авансы, полученные им в натуре, превышали или балансировали те суммы, которые ему были должны¹⁶¹. Впрочем, такие ситуации известны и в Европе.

С энкомьендами мы в принципе оказываемся ближе к «феодализму», хотя индейские деревни жаловались испанцам в качестве бенефициев, а не фьефов. По идее то были владения на время, дававшие энкомендеро право на повинности с этих индейцев, а не просто право собственности на земли и на свободное распоряжение рабочей силой. Но это картина теоретическая: энкомендеро преступали такие ограничения. Так, отчет, относящийся к 1553 г.¹⁶², разоблачает бессовестных хозяев, которые продают своих индейцев «под видом продажи эстансии^*EI или нескольких голов скота», и «легковерных или недобросовестных аудиторов (oidors)», закрывающих на это глаза. Близость местных властей ограничивала правовые нарушения, но по мере удаления от столиц¹⁶³ контроль становился почти невозможен. Это только в принципе энкомендеро, включенный в колониальную систему господства, находился в некотором роде на службе испанских властей, так же как и королевские чиновники. На самом деле он обнаруживал тенденцию избавиться от этого ограничения, и кризис энкомьенды начался с 1544 г., с восстанием в Перу братьев Писарро. Он будет продолжаться еще длительное время, ибо конфликт между энкомендеро и чиновниками короны был заключен в самой логике вещей. Эти чиновники — коррехидоры и аудиторы аудиенсий, своего рода колониальных парламентов по образцу аудиенсий испанских, — в большинстве случаев могли быть настроены только против земельных собственников, которые, будь они предоставлены самим себе, весьма быстро создали бы, или возродили, феодальный порядок. В немалой части своей деятельности — но не во всей — Испанская Америка быстро сделалась, как это полагает Георг Фридерици¹⁶⁴, образцовой страной чиновничества и бюрократии. И вот это довольно трудно включить в классический образ феодализма, точно так же как хозяин баиянской энженью и его невольники не могут потихоньку войти в настоящую капиталистическую модель.

Следует ли заключить: ни феодализма, ни капитализма? Америка в целом представляется наслоением, нагромождением разных обществ и экономик. У основания — полузакрытые экономики, назовите их как вам угодно; над ними — экономики полуоткрытые, да и то с оговорками; наконец, на верхних уровнях — рудники, плантации, быть может, некоторые крупные скотоводческие предприятия (не все!) и крупная торговля. Капитализмом был самое большее верхний, торговый «этаж»: заимодавцы (aviadores) горнопромышленников; привилегированные купцы Консуладо; веракрусские купцы, находившиеся в постоянном конфликте с купцами Мехико; купцы, не испытывавшие стеснения под маской Компаний, создаваемых метрополиями; купцы Лимы, купцы Ресифи, противостоявшие «сеньериальной» Олинде, или купцы «нижнего города» Баии, противостоявшие городу верхнему. Но при всех таких деловых людях мы на самом деле оказываемся в плоскости связей европейского мира-экономики, которые составляли как бы сеть, накинутую на всю Америку. Не внутри национальных капитализмов, но в рамках мировой системы, управлявшейся из самого центра Европы.

По мнению Эрика Уильямса¹⁶⁵, превосходство Европы (он имеет в виду ее близкую промышленную революцию, я с таким же основанием понимал бы под этим и мировое преобладание Англии и появление усилившегося торгового капитализма) проистекало непосредственно из эксплуатации Нового Света, особенно из того ускорения, какое привносили в европейскую жизнь постоянные прибыли от плантаций, среди которых он на первое место ставит поля сахарного тростника с их черными крестьянами. Тот же тезис, но еще и упрощенный высказал Луиджи Борелли¹⁶⁶, относящий модернизацию Атлантики и Европы на счет сахара, а значит, на счет Америки, где сахар, капитализм и рабство шли рука об руку. Но разве же Америка, включая Америку горнопромышленную, была единственной создательницей европейского величия? Нет, конечно, так же точно, как и Индия не создала одна европейское преобладание, хоть индийские историки и могут сегодня утверждать, выдвигая серьезные аргументы, что английская промышленная революция питалась эксплуатацией их страны.

Черная Африка, которой завладели не только извне

Предыдущая Стр. 18 из 70 Следующая