Турецкая империя напоминает русский вариант, хотя и с весьма сильными различиями. Эта империя, рано сложившаяся, с самого начала активная, с наступлением XV в. стала как бы контр-Европой, «контрхристианским миром». Фернан Гренар справедливо усматривал в турецком завоевании нечто совсем иное, чем варварские нашествия V в., «азиатскую и антиевропейскую революцию» 304. И вне всякого сомнения, империя эта с самого начала была также и миром-экономикой, наследником древних связей мира ислама и Византии, прочно охраняемым действенной мощью государства. Французский посол г-н де Ла Э писал в 1669 г.: «Великий сеньор [Великий турок] находится выше законов, он отправляет своих подданных на смерть без юридических формальностей, а часто и без правового основания, завладевает всем их имуществом и распоряжается им, как пожелает»305. Но компенсацией за такую деспотическую власть долгое время служил «турецкий мир» (pax turcica) — мир наподобие римского, вызывавший восхищение Запада. Компенсацией была также и очевидная способность удерживать в определенных рамках европейских партнеров, без которой было не обойтись. Даже Венеция оказывалась вынуждена в Стамбуле лавировать, идти на компромиссы. Она туда проникла лишь до того предела, до которого ей позволяли проникнуть. Лишь когда власть Великого турка пойдет на убыль, турецкий мир-экономика проявит признаки дезорганизации. И к тому же «упадок» этот, о котором чрезмерно много говорит историография, был «менее быстрым и менее глубоким, чем это обычно себе представляют»306.
Основы мира-экономики
Первым условием турецкой самостоятельности было сверхобширное пространство: Османская империя тоже имела планетарные размеры. Кто только на Западе не прославлял ее баснословную протяженность, удивляясь ей и испытывая беспокойство по ее поводу? Джованни Ботеро (1591 г.) приписывал ей 3 тыс. миль*EO побережья, отмечая, что от Тебриза до Буды было 3200 миль, от Дербента до Адена — столько же и чуть меньше 4 тыс. миль — от Басры до Тлемсена307. Султан царствовал-де над тридцатью королевствами, на Черном море и на море Белом (которое мы именуем Эгейским), на Красном море и Персидском заливе. Империя Габсбургов в пору своего апогея была еще обширнее, но то была империя, разбросанная по всему миру, разделенная бескрайними морскими пространствами. Что до империи Османов, то она была цельной; то была компактная совокупность земель, посреди которых вторгшиеся воды морей были как бы пленниками.
Располагаясь между внешними линиями крупной международной торговли, эта земля образовывала пучок постоянных связей и ограничений, почти что крепость и равным образом — источник богатств. Во всяком случае, именно суша создала ближневосточный перекресток, который дал Турецкой империи живой источник ее могущества, в особенности после завоевания в 1516 г. Сирии, а в 1517 г. — Египта, что придало завершенность ее величию. Правда, в эту эпоху Ближний Восток не был более, как во времена Византии и первых триумфов ислама, мировым перекрестком по преимуществу. К выгоде Европы состоялось открытие Америки (1492 г.) и пути вокруг мыса Доброй Надежды (1498 г.). И если Европа, слишком занятая на западе, не оказала всеми своими силами сопротивления Османской империи, то оттого, что препятствия для завоеваний турецкого ислама выросли как бы сами собой. Он не овладеет за пределами Алжирского регентства Марокко, Гибралтаром и подступами к Атлантике, он не станет хозяином всего Средиземноморья и не справится на востоке с Персией — непреодолимой преградой, лишившей его важнейших позиций по отношению к Индии и Индийскому океану. Ч.Боксер утверждает, что битва при Лепанто (7 октября 1571 г.), положившая конец османскому господству на Средиземном море (открытому тремя десятками лет раньше турецкой победой при Превезе, в 1538 г.), и воинственный взлет Персии при Аббасе I были главными причинами остановки турецкого продвижения308. Конечно, но не следует также недооценивать и португальское присутствие, бросавшее вызов исламу в Индийском океане, ибо эта победа морской техники Европы внесла вклад в то, чтобы помешать турецкому чудовищу эффективным образом выйти за пределы Персидского залива и Красного моря.
Итак, ближневосточный перекресток утратил часть своей ценности, но до сведения его к ничтожеству было далеко. Драгоценная левантинская торговля, долго не имевшая равных, не приостановилась, когда турки заняли Сирию (1516 г.) и Египет (1517 г.), и пути близлежащих районов Средиземного моря не запустели. Море Красное и море Черное (последнее было для Стамбула столь же важно, как «Индии» для Испании) продолжили свою службу. Казалось, после 1630 г. отвлечение в сторону Атлантики пряностей и перца, предназначавшихся для Европы, было окончательным; но шелк, а вскоре затем кофе, наркотики и, наконец, хлопок и хлопчатые ткани, набивные или нет, переняли эстафету.
К тому же громадность, мощь империи обеспечивали ей, принимая во внимание скромные масштабы местного потребления, обильные излишки продукции: мясного скота, пшеницы, кож, лошадей и даже текстиля… С другой стороны, Турецкая империя унаследовала великие городские центры и творения ислама. Она была усеяна торговыми городами с их многочисленными ремесленными цехами. Впрочем, почти все города Востока поражали путешественников с Запада своей активностью и своим оживлением: Каир, бывший на свой лад столицей, крупным паразитическим центром, но в то же время и источником энергии; Алеппо, расположенный в чудесной местности посреди плодородных земель, размером примерно с Падую, «но без единого пустыря и перенаселен» («ma senza nessun vacuo e popolatissima»)309; даже Розетта, «город весьма большой, очень населенный и приятно застроенный кирпичными домами, сильно, на два туаза, выступающими над улицей»310; Багдад и его оживленный центр с «шестью или семью улицами… лавок купцов и различных ремесленников, улиц, [кои] на ночь запираются — одни благодаря воротам, другие — большим железным цепям»311; Тебриз на окраинах Персии, город, «восхитительный своею величиной, своей торговлей, множеством своих жителей и изобилием всего, что необходимо для жизни»312. Эдвард Браун, член Королевского общества, оценил Белград во время своего посещения в 1669 г. как «большой, сильный, многонаселенный и крупный торговый город» («а large, strong, populous and great trading city»)313. Это же можно было бы сказать почти обо всех турецких городах Африки, Азии, Балкан (где они были белыми городами, villes blanches, в противоположность темному миру деревень)314.
Так как же поверить, будто все эти города, старинные и помолодевшие или новые и порой более близкие к западным образцам, расцвели бы в Турции, пребывающей в упадке? Будто все то, что повсюду рассматривается как признак подъема, могло бы здесь быть признаком распада?
Еще большая ошибка — сводить экономическую историю Турецкой империи единственно к хронологии ее политической истории. Последняя относится к числу наименее надежных, если судить об этом по колебаниям историков Турции. Для одного из них 315 империя будто бы достигла своего политического зенита с 1550 г., на протяжении последних лет правления Сулеймана Великолепного (1520–1566 гг.); для другого, заслуживающего не меньшего доверия 316, упадок будто бы наметился начиная с 1648 г. (следовательно, столетием позднее), но эта дата, которая увидела заключение Вестфальского мира и убийство султана Ибрагима I, все еще более европейская, нежели турецкая. Если совсем уж необходимо предложить какую-то дату, то я бы предпочел 1683 г., сразу же после драматической осады Вены (14 июля—12 ноября 1683 г.), когда в Белграде султан повелел удавить великого визиря Кара Мустафу, несчастного героя этого предприятия317. Но никакой политический рубеж не представляется мне абсолютно приемлемым. Скажем еще раз: политика не существует вне связи с экономикой, и наоборот, но «упадок» османского могущества, когда такой упадок наблюдался, не влек за собой сразу же упадка османской экономики. Разве же население империи в XVI–XVII вв. не выросло сенсационным образом, почти удвоившись? На Балканах, по мнению Йорьо Тадича, «турецкий мир» и спрос Стамбула создадут настоящий национальный рынок318, по меньшей мере ускорявший обмены. И в XVIII в. признаки нового подъема были заметны.
Город Анкара и его базар в XVIII в. Деталь картины Ж.-Б. Ван Мура, французского художника, жившего в Стамбуле в 1699–1737 гг. Амстердам, Государственный музей.
В самом деле, отнюдь не безнаказанно «османы были господами, с одной стороны, всех средиземноморских портов мира ислама (за исключением марокканских); с другой стороны, гаваней, служивших выходом в Красное море или в Персидский залив»319, плюс портов Черного моря, к которым выходила русская торговля. Великие торговые оси, пересекавшие империю, сами по себе обеспечивали ей очевидную сплоченность. Оси эти смещались, но сохранялись. В XV в. центр торговых маршрутов находился, вероятно, скорее в Брусе, городе торговли, транзита, активного ремесла, чем в Стамбуле, бывшем тогда неуклюжей столицей, которую надлежало перестроить. Турецкий натиск в сторону Сирии и Египта затем отодвинул центр османской экономики к Алеппо и Александрии египетской, создав, таким образом, на протяжении XVI в. своего рода сдвиг к невыгоде Стамбула и османского пространства, которое качнулось к югу. То, что в XVII в. центр вновь сместился и расположился в Смирне, — факт известный, но не получивший серьезного объяснения. В XVIII в., как мне кажется, произойдет перемещение центра в Стамбул. Можно ли представить в свете этих плохо изученных изнутри эпизодов, что османское пространство, конституировавшееся в мир-экономику, познало последовательную смену нескольких центров тяжести в зависимости от годов и конъюнктуры?
К 1750 г., немного раньше или немного позже, Стамбул вернет себе экономическое первенство. Таможенные тарифы великого города, сообщенные в Москву в 1747 г. для сведения, сами по себе не суть доказательство значительности торгового оборота. Но они имеют ту особенность, что делают различие между товарами, «упомянутыми в прежнем тарифе», и товарами, добавленными в 1738 г. и позднее. Перечни ввозимых товаров бесконечны: очень многочисленные текстильные изделия, оконное стекло, зеркала, бумага, олово, сахар, бразильское дерево и кампеш, английское ячменное пиво, ртуть, всяческие наркотики и пряности, индийское индиго, кофе и т. д. В числе новых продуктов — текстиль иного качества, сукна, шелка, полотно из Франции, Англии, Голландии; сталь, свинец, пушнина, набивные ситцы, индиго с Сан-Доминго, «христианский кофе», — и все это великого множества сортов. Для вывоза список короче и перечисляет классические для Константинополя экспортные товары: буйволовые кожи, кожи «черного быка», сафьяны, шагреневая кожа, козья и верблюжья шерсть, воск; к ним добавятся всего несколько статей — тонкие камлоты, шелк или «обработанная козья шерсть для париков». Следовательно, все более и более многообразный и разнообразный импорт из дальних стран, особенно из Европы, которая отправляла в Константинополь предметы роскоши и даже изделия Нового Света. Зато мало изменений в составе экспорта320. Пространный французских отчет о левантинской торговле подтверждает такое впечатление: «[Французские] корабли, — сообщают нам, — доставляют в Константинополь более товаров, чем во все прочие гавани Леванта. Их груз состоит из сукон, пряностей, сахарных изделий, красителей и различных продовольственных товаров. Стоимость сих товаров в Константинополе реализована быть не может по той причине, что французские коммерсанты забирают оттуда лишь невыделанные шкуры, саржи и плюши, кожсырье, набивные ткани, немного воска, дерева и шагреневой кожи. Излишки капиталов переводят на другие рынки векселями, кои французские негоцианты из Смирна, Алеппо и Сайды предоставляют пашам, каковым надлежит пересылать финансовые требования в казначейство Великого сеньора»321. Таким образом, Константинополь был вексельным рынком, рынком монетного обмена с высокими прибылями, крупным центром потребления. Экспорт, напротив, был более активным на других левантинских рынках.
Остановка в караван-сарае (рукопись из Музея Коррер, Венеция, фонд Чиконья).
«Вот открытый караван-сарай,— поясняет легенда на итальянском языке,— с его перекрытыми цепями воротами, каминами и огнем, [зажженным] для удобства путешественников. - Оружие развешано по стенам, лошади путников находятся внизу, под помостами, внутри строения. Сюда приезжают турки всякого состояния, как приезжают в наши гостиницы в христианском мире». Фото Музея.
Место Европы
Но вопрос, которым следует задаться, касается относительного места европейской торговли во всей массе турецких обменов. Эта торговля зачастую лишь мимоходом затрагивала османскую экономику или же только проходила через нее. Настоящая экономика турецкого пространства, простейшая и сильная, располагалась на уровне земли. Траян Стоянович определяет ее милым названием «базарной экономики» — переведем это как «рыночную экономику, соединяющуюся вокруг городов и региональных ярмарок», где обмен, верный традиционным правилам, оставался, по словам Т. Стояновича, под знаком добросовестности и открытости. Еще в XVIII в. кредит здесь развивался плохо, вне рамок повсеместно активного ростовщичества, активного даже в деревнях. Несомненно, однако, мы находимся уже и не во времена Белона из Мана, который отмечал в 1550 г.: «Все дела в Турции совершаются за наличные деньги. Так что нет там вовсе ни стольких бумаг, ни брульяров 322 долгов в кредит, ни поденных записей; и от соседа к соседу при всех розничных товарах також не совершается кредита, как ежели бы сие были иноземцы из Германии»323. Однако же такая старинная ситуация отчасти себя пережила, даже если западные купцы предоставляли перекупщикам авансы под товары, даже если положительное сальдо их продаж в Константинополе позволяло им, как мы говорили, продавать в Смирне или Алеппо векселя на Константинополь. В целом сохранялся определенный архаизм обмена, одним из признаков которого оставалась обескураживающая скромность цен в сравнении с Западной Европой. В Тебризе в 1648 г. «на одно су покупали хлеба столько, сколько один человек может съесть за неделю»324. По сообщению «Газетт д’Амстердам» от 13 декабря 1672 г., в Каменце, взятом турками, «можно было купить лошадь за 4 риксдалера, а быка — за два»325. В 1807 г. Гардан видел в Малой Азии вокруг Токата «жителей, одетых как древние патриархи и, как они, гостеприимных. Они спешат предложить вам свои дома и пищу и весьма удивляются, когда им предлагают деньги»326.
Дело в том, что деньги, нерв западной торговли, чаще всего только пересекали турецкое пространство. Одна их часть поступала в алчное султанское казначейство, другая оживляла обмены верхнего торгового слоя, а остальное широко уходило в направлении Индийского океана. Запад лишь чувствовал себя более вольготно при пользовании своим денежным превосходством на рынках Леванта. В зависимости от конъюнктуры он даже играл на самой монете, т. е. на менявшихся соотношениях между золотом и серебром или на предпочтении, оказывавшемся определенным монетам, испанским серебряным реалам, например, а еще больше — золотому венецианскому цехину, который на Леванте всегда оплачивался выше номинала. Около 1671 г. управляющий венецианским Монетным двором (Zecca)327 указывал, что, если в Венеции покупаешь золотой цехин за 17 венецианских лир, а онгаро (ongharo)328—за 16 лир, то, перепродав их в Константинополе, получишь на первой монете 17,5 % выгоды, а на второй—12 %. Прибыль с цехина несколькими годами позднее составит даже 20 %329. В конце XVI в. было прибыльной торговлей тайком переправлять турецкое золото в Персию 330. И когда Венеция увидела, как сокращаются ее торговые операции на Востоке в XVII и XVIII вв., она продолжила чеканку цехинов, чтобы сплавлять их на Левант— способ обеспечить вместе с существенными прибылями и возвратные поступления, в которых она нуждалась.
Своего рода тест: цены в Турции следовали за конъюнктурой
Этими несколькими цифрами цен, доказывающими, что повышение цен в XVI в. затронуло и Турцию, я обязан Омеру Лютфи Баркану. Имареты — это благотворительные учреждения, кормившие бедняков и учащихся. Приведенные цены в аспрах— номинальные; они не учитывают обесценение аспры.
Точно так же в конце XVIII в. Марсель более почти не экспортировал на Ближний Восток товары, но вывозил серебряные монеты, особенно чеканившиеся в Милане талеры Марии-Терезии331. Для города это было наилучшим способом удержать свое место на левантинских рынках.
Сохранившиеся архаичные черты турецкой экономики — не они ли повлекли за собою ее регресс? Нет, пока оставался оживленным внутренний рынок, пока сохранялись военная промышленность, судостроение, активное ремесло, значительное текстильное производство — скажем, на Хиосе или в Брусе — и в еще большей степени множество крохотных локальных ткацких мастерских, которые в силу этого слишком часто ускользают от ретроспективного наблюдения. Вызывающее удивление путешествие Карло Соннини 332 на Черное море в конце XVIII в. обнаруживает тем не менее нескончаемый перечень изделий местного текстильного промысла. Впрочем, если верить в том письму (8 мая 1759 г.) Шарля де Верженна, в то время посла в Константинополе333, все импортированные с Запада сукна могли одеть лишь 800 тыс. человек; а империя насчитывала от 20 до 25 млн. жителей. Следовательно, оставалось широкое поле для изделий ремесленных цехов империи. Причинить им неприятности сможет лишь расширение продажи товаров из Австрии и Германии в конце XVIII в. И как объяснил это Омер Лютфи Баркан334, только вторжение английской текстильной продукции сразу же после промышленной революции (XIX в.) закрепило почти полное их разорение.
Итак, если двери османской экономики и были взломаны давно, эту экономику еще в XVIII в. нельзя было считать ни покоренной, ни совершенно маргинализованной. Турецкие пространства извлекали из своего собственного производства средства потребления для своих городов. Экспорт хлеба был там подчинен, как и в России, политической власти. Конечно, существовала широкая контрабанда зерном к выгоде греческих моряков с островов Эгейского моря. И в ней участвовали также и некоторые крупные собственники чифтликов, но чифтлики эти, образовавшиеся сравнительно недавно, развивались прежде всего для снабжения Стамбула, а не всегда ради экспорта. Так, например, обстояло дело с румелийскими чифтликами, производившими рис335. В целом турецкие рынки обеспечивали выполнение своих функций, опираясь на древнюю и все еще эффективную организацию перевозок.
Мир караванов
В самом деле, турецкое пространство характеризовалось повсеместным присутствием караванов верблюдов. Даже в балканских странах, где все же сохранялось использование транспортов вьючных лошадей, в конце XVI в., видимо, происходило покорение верблюдом всего полуострова. Так что «левантинские рынки» в некотором роде переместились до самого Спалато (Сплита) в Далмации, и венецианские рыночные галеры (galere da mercato) довольствовались тогда пересечением Адриатики, вместо того чтобы добираться до Сирии336. Память об этих караванах еще в 1937 г. сохранялась у жителей Дубровника как романтическое напоминание о прошлом.
На карте мира деятельность караванов — с двугорбыми и одногорбыми верблюдами — простиралась от Гибралтара до Индии и Северного Китая, от Аравии и Малой Азии до Астрахани и Казани. Пространство движения османской экономики было выкроено внутри этого мира, оно даже было его центральной зоной.
Западные путешественники часто описывали эти способы транспортировки, массы собиравшихся попутчиков, долгие переходы, при которых «не встретишь, как в Англии, местечек и кабачков, где можно каждый вечер заночевать», стоянки под открытым небом, в «своем шатре, когда то позволяет время года», или в ханах и караван-сараях, «построенных за счет благотворительности для нужд… всех проезжающих», больших строениях, удобных и недорогих. «Но там также не находишь обычно ничего, кроме стен; так что путешественникам следует позаботиться о том, чтобы запастись пищей, питьем, железными кроватями и кормом для животных»337. Такие караван-сараи, в развалинах или сохранившиеся, все еще очень многочисленны на Востоке. Нанести их на карту, как сделал это Альбер Габриэль338, означает восстановить древнюю дорожную сеть.
Вьючные лошади и караван верблюдов, выходящие из Анкары. Деталь картины, приведенной на с 483.
Но если европеец это движение использовал для своих товаров и в случае надобности — для своих поездок, то у него не было возможности организовать его самому. Такое движение было монополией ислама. Если западные купцы не бывали дальше Алеппо, Дамаска, Каира, Смирны, то происходило это в большой мере потому, что мир караванов от них ускользал, что османская экономика была единственной хозяйкой этих перевозок, жизненно для нее важных, достаточно строго организованных и контролировавшихся, частых и главное— регулярных, более регулярных, нежели связи по морю. Тут наблюдалась вполне очевидная эффективность, бывшая секретом независимости. Если персидский шелк нелегко было отвлечь с путей Средиземноморья, если это не удавалось англичанам и голландцам, в то время как эти же самые голландцы блокировали перец и пряности, то происходило это оттого, что, с одной стороны, шелк был предметом караванных перевозок с начальной точки пути, а перец и пряности, напротив, с самого начала были товарами «морскими», которые следовало грузить на корабли. Османская экономика обязана была своей гибкостью и своей энергией этим неутомимым караванам, которые со всех направлений прибывали в Стамбул или в лежащий напротив великого города, на азиатском берегу Босфора, Скутари; этим дальним дорогам, которые, сплетаясь в единый узел вокруг Исфахана, пронизывали всю поверхность Ирана и в Лахоре достигали Индии; или тем же караванам, которые ходили из Каира до Абиссинии и доставляли драгоценный золотой песок.
Долго сохраняемое морское пространство
Турецкое морское пространство тоже было хорошо защищено, так как главная доля морских перевозок производилась каботажным плаванием в морях Леванта и в Черном море посредством своего рода местной торговли (country trade), «из Турции в Турцию».
Христианские корсары из стран Западного Средиземноморья очень рано сделались угрозой для берегов Леванта, так что в конечном счете каботаж попал в руки западных моряков, прежде всего 50–60 французских кораблей. Но в конце XVIII в. западносредиземноморское пиратство свирепствовало меньше, и каботаж, видимо, избавился от судов с Запада. Может быть, заслугу этого следовало приписать замене (уже давней) в османском флоте парусников галерами и курсированию этого флота по всему Архипелагу339. В декабре 1787 г. капудан-паша, пришедший в Стамбул на обветшалых, пребывавших в плохом состоянии кораблях, выгрузил 25 млн. пиастров, погруженных в Египте 340. А ведь в прошлом дань с Египта зачастую перевозили в Константинополь сухим путем из соображений безопасности. Было ли то началом подлинной перемены? По словам одного французского очевидца, с 1784 по 1788 г., полтора десятка лет спустя после Чесмы, турецкий флот насчитывал тем не менее 25 кораблей «более чем 60-пушечных», в том числе великолепный 74-пушечный корабль, «каковой приезжали строить французские инженеры» 341. Даже если прекрасный этот корабль имел команду в 600 человек, из которых «было всего лишь восемь матросов, остальное же состояло из людей, никогда не видевших моря», этот флот все же передвигался, более или менее выполнял свои задачи.
Что касается Черного моря, то его, быть может, не очень хорошо использовали корабли на службе [правителя] Стамбула, но оно долгое время оставалось — и это главное! — закрытым для кораблей «латинских» стран. В 1609 г., после попытки англичан, добравшихся до Трабзона, запрет был возобновлен. Историки, обвиняющие турецкое правительство в небрежении и беспечности, должны были бы вспомнить, что Черное море, необходимое для снабжения Стамбула и для снаряжения турецких флотов, вплоть до конца XVIII в. оставалось строго охраняемым заповедным полем. В марте 1765 г. Генри Гренвилл писал в отчете английскому правительству: «Турки не делят плавание по Черному морю с какою бы то ни было нацией, и все иностранцы из оного исключены… Черное море есть в буквальном смысле слова море-кормилец Константинополя и снабжает оный почти всем необходимым и съестным и продуктами, как то хлеб, пшеница, ячмень, просо, соль, быки, живые бараны, барашки, куры, яйца, свежие яблоки и иные плоды, сливочное масло — еще одна весьма важная статья, — каковое масло прибывает в больших бурдюках из буйволовой кожи; оно прогорклое, смешано с бараньим жиром и весьма плохое, но турки… ему отдают предпочтение… перед лучшим сливочным маслом, английским и голландским. Привозят также топленое свиное сало, весьма дешевые свечи, шерсть, бычьи, коровьи и буйволовые шкуры, как пресносухие, так и мокросоленые… желтый воск и мед… (турки… оный употребляли как сахар)… много поташа, точильных камней… коноплю, железо, сталь, медь, строительный лес, дрова, уголь… икру, рыбу сушеную и соленую» плюс к этому невольников, поставлявшихся главным образом татарами. В противоположном направлении двигались хранившиеся на складах в Стамбуле товары, предназначавшиеся для России, для Персии, Кавказа или придунайских стран: хлопок в кипах, ладан, вино, апельсины, лимоны, сухие фрукты Архипелага, турецкие или ввезенные из христианского мира текстильные изделия. Тем не менее кофе и рис были запрещены к вывозу, «дабы в Константинополе царило изобилие»342.
Этот громадный рынок функционировал с помощью простейших средств: на суше то были деревянные телеги «без всякого железа», т. е. с неошинованными колесами, — хрупкие, неспособные нести тяжелые грузы, влекомые буйволами, намного более сильными, чем быки, но отчаянно медлительными; на море — какая-нибудь тысяча судов, но по большей части— небольшие лодки с двумя косыми парусами (которые специалисты именуют заячьими ушами) или небольшие суденышки (саики), которые зачастую тонули в этом бурном море, щедром на шторма. Только суда, грузившиеся либо хлебом, либо дровами, были трехмачтовыми, с многочисленными командами, потому что часто приходилось тянуть корабль бечевой, а для загрузки дровами экипаж, спущенный на берег, должен был валить деревья, выжигать уголь 343. Обычно говорили, что, ежели из таких плаваний по Черному морю возвращался один корабль из трех, купец оказывался с прибылью; что если бы Константинополь, город деревянный, ежегодно выгорал начисто, то Черное море поставляло бы достаточно леса, чтобы его всякий раз восстанавливать. «Нет необходимости говорить, что это преувеличение», — писал Гренвилл344.
В таких условиях выход русских к Черному морю, открытие Проливов в 1774 г.345, а особенно после 1784 г.346, и появление первых венецианских, французских или русских кораблей представляли серьезный удар по османскому величию и по равновесию огромного Стамбула. Но новые торговые маршруты приобретут важное значение лишь с массовым экспортом русской пшеницы в первые десятилетия XIX в. — одним из великих, хоть и редко признаваемых за таковое событий европейской истории347.
В Красном море, этом другом «Средиземноморье», которое почти целиком окружала Турецкая империя, положение было одновременно и лучше и хуже, чем в Черном море. Турция обеспечила себе контроль за ним в 1538–1546 гг., когда она закрепила свои позиции в Адене. Еще раньше этого, сознавая торговое, стратегическое, политическое и религиозное значение Красного моря, она овладела Меккой и «святыми местами» ислама. Красное море, священное море мусульман, запретное для христиан, надолго останется под единовластным владычеством ислама, главной дорогой кораблей, груженных перцем и пряностями, предназначенными для Каира, Александрии и Средиземноморья. Но, видимо, к 1630 г. голландцам удалось отвлечь в сторону мыса Доброй Надежды путь, по которому доставлялись весь перец и все пряности Дальнего Востока, направлявшиеся в Европу. Так что вдоль этого морского коридора, имевшего международное значение, успех османов был сведен на нет гораздо раньше, нежели в Черном море.
Тем не менее изменение пути пряностей не повлекло за собою закрытия Красного моря. Трудный Баб-эль-Мандебский пролив каждый год видел сотни проходящих кораблей и длинных лодок (germes). Эти суда везли на юг рис, египетские бобы, европейские товары, собиравшиеся на складах, которые держали в Суэце, пожалуй, беззаботные каирские купцы. И каждый год караван из 7–8 судов (в их числе и так называемый «царский» корабль), плававших, несомненно, от имени Великого турка, доставлял 400 тыс. пиастров и 50 тыс. золотых цехинов, обычно шедших транзитом в Моху и Аден, в то время как по суше караван, ходивший из Алеппо в Суэц, обходя Мекку, доставлял примерно такую же сумму, на сей раз — с преобладанием золотых монет. По мнению одного современного историка, «связь по Красному морю оставалась важнейшим каналом в потоке драгоценных металлов Нового Света в Индию и дальше, на Восток»348. И так было намного позже XVI в. Таким образом, как раз на путях мекканских караванов приобретали максимальную ценность венецианские цехины и испанские пиастры349, которые сопутствовали отправке европейских и средиземноморских товаров, сукна и кораллов. Даже в 70-е годы XVIII в. красноморская торговля, находившаяся прежде всего в руках индийских купцов, обеспечивала значительную, решающую долю снабжения золотом и серебром Сурата. У нас есть тому многочисленные доказательства. В 1778–1779 гг. один индийский корабль привез из Мохи 300 тыс. рупий золотом, 400 тыс. серебром, плюс 100 тыс. в жемчуге; другой корабль доставил 500 тыс. рупий в золоте и серебре. Историк Средиземноморья испытывает удивление, обнаруживая в конце XVIII в. ситуацию, существовавшую в веке XVI: золотая и серебряная монета, самый избранный из всех товаров, продолжала приходить в Индийский океан самым коротким путем350. Быть может, также самым надежным?
В противоположном направлении двигателем обменов все более и более становился кофе Южной Аравии. Моха была кофейным центром и вместе с Джиддой стала крупнейшим портом Красного моря. Туда приходили корабли из Индийского океана с купцами и товарами со всего Дальнего Востока. Естественно, тут фигурировали пряности. Правда, один отчет от мая 1770 г. повторял, что «снадобья и пряности» по Красному морю перестали идти транзитом «полностью около 1630 г.»351. Это не мешало тому, что каждый год десять кораблей, отправившихся из Индийского океана, из Каликута, Сурата или Масулипатама, или еще какой-нибудь португальский корабль, снявшийся с якоря в Гоа, приходили в Моху, груженные перцем, корицей, мускатным орехом или гвоздикой. И пряности эти сопровождали грузы кофе, все более и более обильные, прибывавшие в Джидду и в Суэц.
Следует ли полагать, что они не шли дальше? В Каире, на рынке, который французы предпочитали Александрии или Розетте и где насчитывалось тридцать французских негоциантов, «…число индийских купцов, — объяснял один из французских купцов, — беспредельно в [торговле] кофе, ладаном, гуммиарабиком, алоэ всех видов, александрийским листом, тамариндом, шафраном, мирром, страусовыми перьями, всевозможным полотном, хлопком, тканями и фарфоровыми изделиями» 352. Список не содержит пряностей — это факт. Но Красное море узнало новое процветание благодаря кофе, товару, сделавшемуся «царским». Переправленный через Александрию или Розетту, кофе быстрее доходил к клиентам турецким и европейским, чем в трюмах больших кораблей Ост-Индских компаний, которые, однако же, на обратном пути часто делали крюк, заходя в Моху. Практически вольный город, хозяйка вольного рынка, место обновления левантинской торговли, Моха посещалась многочисленными судами из Индийского океана. Невзирая на то что твердят нынешние историки и документы прошлого, мы бьемся об заклад, что какое-то количество перца и пряностей попадало в Средиземноморье еще и через Джидду.
Во всяком случае, Суэц, Египет и Красное море вновь вызывали вожделения европейцев. И в Константинополе и в Каире шли яростные склоки между французами и англичанами353. Кто во Франции и даже за ее пределами не мечтал прорыть Суэцкий канал? В недатированной памятной записке было предусмотрено все: «Следовало бы расквартировать работников, [кои бы рыли] канал, в бараках, запираемых вечером ради безопасности. А для того чтобы сии работники могли бы быть узнаваемы в любых случаях, было бы благоразумно всех их — мужчин, женщин и детей — одеть единообразно: плащ красного цвета, белый тюрбан, коротко остриженные волосы»354. Французский посол г-н де Ла Э просил у Великого турка разрешения на свободное плавание по Красному морю «и даже на создание там поселений» 355. Тщетно. Но осторожная и упорная английская Ост-Индская компания была озабочена возможным возобновлением древнего пути через Левант. В 1786 г. она назначила агента в Каир356. В том же году французский полковник Эдуар Дийон с благословения египетских «беев» отправился в экспедицию, дабы разведать возможное «открытие сообщений с великой Индией по Красному морю и Суэцкому перешейку» 357. Симолин, посол Екатерины II в Париже, сообщал об этом императрице. «Сколько я знаю сего эмиссара, — добавлял он, — он представляется весьма ограниченным в своих взглядах и познаниях». Итак, много шума из ничего? Во всяком случае, придется ждать еще столетие, до 1869 г., чтобы прорытие Суэцкого канала и возобновление старого средиземноморского пути в Индию стало реальностью.
Купцы на службе турок
Экономическую империю, составлявшую основу Турецкой империи, защищала тьма купцов, которые ограничивали проникновение людей с Запада, противодействовали ему. На Леванте Франция марсельцев — это были, пожалуй, 40 «контор», стало быть, штаб самое большее из 150–200 человек; и так же точно обстояло дело с другими «нациями» в левантинских «гаванях» (Echelles). Изо дня в день сделки обеспечивали купцы арабские, армянские, еврейские, индийские, греческие (под этим последним наименованием надлежит разуметь, помимо настоящих греков, также македонцев, румын, болгар, сербов) и даже турки, хоть этих последних очень слабо соблазняла коммерческая карьера. Повсюду кишели странствующие торговцы, продавцы в розницу, лавочники в тесных лавчонках, комиссионеры, выходцы из любой географической и этнической среды и любого социального положения. Откупщики налогов, крупные купцы, настоящие негоцианты, способные ссужать деньги правительству, не заставляли себя упрашивать. Ярмарки, мощные скопления людей, где совершались дела на миллионы пиастров, организовывали непрерывные потоки людей, товаров, вьючных животных.
Вид площади и фонтана Топхане в Стамбуле. Фото Национальной библиотеки.
На таком активном внутреннем рынке, где людей было невероятное обилие, западный купец не располагал свободой рук. У него был доступ на определенные рынки — Модон, Волос, Салоники, Стамбул, Смирна, Алеппо, Александрия, Каир… Но в соответствии co старинной моделью левантинской торговли ни один из таких рынков не приводил в соприкосновение венецианского или голландского, французского или английского купца даже с последним в цепи перекупщиков. Западные купцы действовали только через посредников либо еврейских, либо армянских, «с коих не следует спускать глаз».
И более того, восточные купцы не оставляли на долю европейцев экспортную торговлю с Западом. С XVI в. они обосновались в итальянских городах на Адриатике. В 1514 г. Анкона даровала привилегии грекам из Валоны, с залива Арта и из Янины: ее Мучной двор (palatio della farina) сделался Двором турецких купцов и прочих мусульман (Fondaco dei mercanti turchi et altri musulmani). Одновременно с ними внедрялись купцы еврейские. В конце столетия произошло нашествие восточных купцов на Венецию, Феррару, Анкону, даже на Пезаро 358, на Неаполь и ярмарки Южной Италии. Вероятно, самыми любопытными среди них были греческие купцы и мореходы, контрабандисты или честные торговцы, при случае также и пираты — уроженцы островов, практически не имеющих пахотной земли, обреченные на рассеяние. Два столетия спустя, в октябре 1787 г., русский консул в Мессине отмечал прохождение через пролив каждый год «шестидесяти и более… [греческих] судов, направляющихся в Неаполь, Ливорно, Марсель и другие гавани Средиземного моря» 359. Когда продолжительный кризис, связанный с Французской революцией и Империей (1793–1815 гг.), уничтожит французскую левантинскую торговлю, место, оставшееся вакантным, займут греческие купцы и мореплаватели. К тому же этот успех сыграл свою роль в зарождении близкой независимости самой Греции.
Менее эффектна, но не менее любопытна была в XVII в. диаспора «православных» купцов во всех землях, уступленных Габсбургам по Белградскому договору 1739 г., который перенес границу Австрии и Венгрии к Саве и Дунаю. Венское правительство старалось колонизовать завоеванные территории: деревни заселялись вновь, возникали города, еще незначительные, и греческие купцы завоевывали это новое пространство. В своем рывке они преодолевали его границы. Их встречаешь по всей Европе, на Лейпцигских ярмарках пользующимися удобствами кредита, предлагавшегося Амстердамом, встречаешь их даже в России, даже, как мы уже говорили, в Сибири 360.
Упадок экономический и упадок политический
Сам собой возникает вопрос: эти купцы, были ли они иноземцами внутри Турецкой империи? Были ли они творцами выживания турецкой экономики, как то полагаю я, или же крысами, готовыми бежать с корабля? Вопрос этот возвращает нас к вызывающей раздражение проблеме турецкого упадка, проблеме, к сожалению не получившей решения.
На мой взгляд, откровенный упадок Турецкой империи наступит лишь с первыми годами XIX в. Если бы требовалось предложить более точные датировки, мы выбрали бы 1800 г. для балканского пространства — самой оживленной зоны империи, той, что поставляла основную часть вооруженных сил и налогов, но и подвергалась наибольшей угрозе; для Египта и Леванта — пожалуй, первую четверть XIX в.; для Анатолии — где-то около 1830 г. Таковы выводы прекрасной, но и заслуживающей критики статьи Анри Исламоглу и Чаглара Хидера 361. Если эти даты обоснованны, то продвижение европейского мира-экономики (в одно и то же время ухудшающее и перестраивающее) развивалось постепенно от самого оживленного региона — Балкан — к регионам с меньшей жизненной энергией — Египту и Леванту, — чтобы завершиться менее всего развитым и, значит, менее всего чувствительным к процессу регионом — Анатолией.
Оставалось бы узнать, была или не была первая треть XIX в. периодом, когда процесс упадка Османской империи ускорился в политическом плане. Это опасное слово «упадок», слишком часто не сходящее с уст специалистов по османской Турции, вводит в игру столько факторов, что все запутывает под предлогом объяснения всего. Вне сомнения, если бы совместная деятельность Австрии, России, Персии и в какой-то момент
Венеции могла бы получить полное развитие, то раздел Турции, аналогичный разделам Польши, может быть, оказался бы возможным. Но Турция была организмом куда более крепким, чем Польская республика. И была передышка в эпоху революционных и императорских войн, правда с рискованной интермедией в виде Египетской экспедиции.
Нам говорят, будто слабостью, погубившей Турцию, была ее немощь в овладении военной техникой Европы. Во всяком случае, эта неудача становится вполне ясной лишь при ретроспективном взгляде. Симолин, посол Екатерины II в Версале, в марте 1785 г. протестовал против непрекращавшихся отправок французских офицеров в Турцию362, и Верженн ответил ему, что дело касается «слишком малых средств», чтобы из-за этого тревожиться. То был ответ дипломата, но если русское правительство беспокоилось, то потому, что оно не настолько было уверено в своем превосходстве над турками, как сообщают то нам историки. 5 июля 1770 г. при Чесме у острова Хиос флот Орлова сжег все турецкие фрегаты, слишком высоко сидевшие на воде и представлявшие идеальные мишени для выпускаемых в них ядер и брандскугелей363. Но русский флот был укомплектован английскими офицерами, и затем он оказался неспособен произвести сколько-нибудь значительную высадку войск. Турецкая артиллерия оставляла желать лучшего, это определенно, но для мыслящих русских, таких, как Семен Воронцов, было ясно, что их-то артиллерия стоит не больше. Беда или беды, которые подрывали Турцию, были сразу разного порядка: государству более не повиновались; те, кто на него работал, получали жалованье по старым ставкам, в то время как стоимость жизни росла: они «компенсировали себя казнокрадством»; денежная масса была, вероятно, недостаточной, во всяком случае, экономика мобилизовывалась плохо. Но ведь проводить реформы, обороняться и в то же время перестраивать армию и флот — это была работа, рассчитанная на длительное время, которая потребовала бы больших затрат, соотнесенных с размерами столь тяжеловесного массива.
В феврале 1783 г. новый великий визирь не заблуждался на сей счет. Первым его решением было: «Возвратить в лоно империи владения Великого турка, отчужденные во время последней войны в правление султана Мустафы. Это дало бы 50 млн. пиастров к выгоде правительства. Но сии отчужденные владения ныне находятся в руках самых высоких и богатых особ империи, каковые используют все свое влияние, дабы обречь сей проект на неудачу, у султана же отсутствует какая бы то ни была твердость» 364. Эта информация, пришедшая из Константинополя и переправленная дальше неаполитанским консулом в Гааге, примыкает к соображениям, которые недавно высказывал Мишель Морино по поводу ограниченности сумм, подлежавших обложению: «С наступлением неудач финансовые нужды [Османской] империи росли, фискальный нажим на население становился более сильным, и, коль скоро население это для получения пиастров, необходимых при уплате повинностей, не располагало почти ничем, кроме своих продаж за границей, оно наспех «сбывало» («bazardent») свои товары. Мы недалеки здесь от извращенности торгового баланса, о которой напоминали в применении к Китаю в XX в.»365.
В таком пребывавшем в затруднении мире погребальным звоном прозвучит триумфальное вступление в него индустриализованной, подвижной и ненасытной Европы, продвигавшейся вперед, не всегда это сознавая. Следовало бы еще раз обратиться к предлагавшейся хронологии, не доверяясь высказываниям современников, ибо Европа XVIII в. уже начинала легко предаваться спеси. В 1731 г. один автор, не заслуживающий бессмертия, писал: «Против сей нации [Османской империи], что не соблюдает никакой дисциплины, никаких правил в своих сражениях, потребен лишь счастливый момент, дабы прогнать ее [я полагаю, из Европы], как стадо баранов»366. Двадцать пять лет спустя шевалье Гудар не видел более даже необходимости в «счастливом моменте»: «Нужно только договориться относительно наследия Турка, — пишет он, — и говорить о сей империи более не придется»367. Какая абсурдная претензия! В конечном счете именно промышленная революция одолеет империю, которой оказалось недостаточно своей энергии, чтобы освободиться от своих архаических черт и тяжелого наследия.