self made man (всяк сам своего состояния творец) — чести и примера для целой нации. Конечно, в таких удачах недостатка не было в Америке и в других странах; но помимо того, что честность не всегда бывала их сильной стороной, они были более редки, чем это утверждают. Зигмунд Даймонд16 даже забавлялся, определяя способы, какими в США так называемые self made men скрывали тот трамплин, которым им послужили семейные состояния, сколоченные за несколько поколений, совсем как европейские «буржуазные» состояния начиная с XV в.
Что, однако, исчезло, так это капиталистическая эйфория и чистая совесть раннего XIX в., а этот оборонительный язык был отчасти ответом на яростные нападки поднимавшегося социализма, примерно так же, как в XVI в. Контрреформация была ответом на Реформацию. Удары и удары ответные вполне логично следовали друг за другом. А так как все взаимосвязано, нарастающий кризис наших современных экономик и обществ предполагает глубокие культурные кризисы. Для того чтобы нас просветить на сей счет, имеется опыт 1968 г. Герберт Маркузе, ставший, сам того не желая, «первосвященником» этой революции, вполне имел право сказать (23 марта 1979 г.), что «глупо говорить о 1968 г. как о поражении» 17. События этого года потрясли все здание общества, сломали его привычки, ограничения, даже его примиренчество; социальная и семейная ткань осталась достаточно разорванной для того, чтобы создались — и на всех этажах общества — новые образы жизни. Именно в этом-то и заключалась подлинная культурная революция. С того времени капитализм, в самом сердце поруганного общества, находится не в столь хорошем положении, как прежде, подвергаясь теперь нападкам не только социалистов и ортодоксальных марксистов, но и новых групп, вдобавок отвергающих и власть во всех ее формах: долой государство!
Но время идет, десяток лет — ничто для медленно текущей истории обществ, это для жизни индивидов много. И вот действующие лица 1968 г. вновь восприняты терпеливым обществом, которому его медлительность дает колоссальную силу сопротивления и поглощения. В чем оно меньше всего ощущает недостаток, так это в инерции. Значит, не поражение, это определенно, но откровенный успех, к нему следует присмотреться поближе. Впрочем, существуют ли в культурных материях откровенные успехи, откровенные разрывы? Возрождение и Реформация предстают как две великолепные и продолжительные культурные революции, вспыхнувшие одна за другой. Для христианской цивилизации возвратить обратно Рим и Грецию уже было операцией взрывоопасной; разорвать же не имевшее швов платье церкви было другой, еще худшей. А ведь все в конце концов утряслось, вписалось в существующий порядок, и раны зажили. Возрождение завершилось «Государем» Макиавелли и Контрреформацией. Реформация высвободила новую доминирующую Европу, в высшей степени капиталистическую, в Германии же она закончилась вырождением земельных князей — то был грустный результат. А разве Лютер не предал дело восставших во время Крестьянской войны 1525 г.?
Выживет ли капитализм?
Несколько лет назад Борис Поршнев18 дружески упрекал меня, так же как и других «буржуазных» (читай: западных) историков, в том, что мы пространно рассуждаем о происхождении и первых этапах капитализма, не проявляя интереса к его концу. У меня есть по крайней мере извинение. Я ограничил себя истоками современности, и нет моей вины в том, что капитализм в конце XVIII в. был в полном расцвете. С другой же стороны, если ныне на Западе капитализм и проходит через кризисы и иные перипетии, я не считаю его «больным человеком», готовым завтра же испустить дух. Конечно, он более не вызывает по отношению к себе того восхищения, от которого не мог удержаться сам Маркс; в нем больше не усматривают, как делали это Макс Вебер и Вернер Зомбарт, последнюю стадию, окончательно завершающую некую эволюцию. Но это не означает, что система, которая пришла бы ему на смену, в случае эволюции без потрясений, не была бы на него похожа, как родной брат.
В самом деле, я полагаю (пусть даже я полностью заблуждаюсь), что капитализм не может рухнуть сам собой вследствие расстройства, которое было бы «эндогенным»; для такого падения потребовались бы исключительной силы внешний толчок и заслуживающее доверия решение проблемы его замещения. Гигантскую тяжесть общества и сопротивление держащегося настороже господствующего меньшинства, чья солидарность имеет ныне всемирные масштабы, нелегко пошатнуть идеологическими речами и программами или сиюминутными успехами на выборах. По всему миру все победы социализма — русская революция 1917 г., восточноевропейские режимы в 1945 г, завершение китайской революции в 1949 г., торжество кубинской партизанской войны в 1959 г., освобождение Вьетнама в 1975 г. — достигались с помощью внешнего толчка и явного насилия. Да еще движения эти опирались на безраздельную веру в социалистическое будущее, не столь прочную ныне.
Никто, вне сомнения, не будет отрицать, что нынешний кризис, начавшийся в 70-е годы нашего столетия, угрожает капитализму. Он посерьезнее кризиса 1929 г. и, вероятно, поглотит фирмы первой величины. Но капитализм как система имеет все шансы на то, чтобы пережить его. В экономическом плане (я не говорю — в идеологическом) он даже может выйти из него окрепшим.
В самом деле, мы видели, какова бывала обычно роль кризисов в доиндустриальной Европе: заставить исчезнуть мелкие (мелкие по капиталистическим масштабам), хрупкие предприятия, созданные в пору экономической эйфории, или, напротив, предприятия устаревшие — и, следовательно, смягчить, а не усилить конкуренцию и сосредоточить важнейшую часть экономической деятельности в немногих руках. С такой точки зрения ничто сегодня не изменилось. На национальном, как и на международном уровне происходит перераспределение, «новая сдача карт» — но к выгоде сильнейших. И я согласен с Гербертом Маркузе19, утверждавшим в ходе недавнего спора с Жаком Элленстайном, что «кризисы — главное для развития капитализма, [что] инфляция, безработица и т. п. способствуют [ныне] централизации и концентрации капитализма. Это начало новой фазы развития, а вовсе не окончательный кризис капитализма». Действительно, централизация и концентрация — это безмолвные созидатели и разрушители социальных и экономических построений. Джованни Аньелли, президент фирмы «ФИАТ», уже в 1968 г. предсказывал: «Через двадцать лет в мире, быть может, будет только шесть или семь марок автомобилей». А сегодня всего девять групп делят между собой 80 % мирового производства. Вековые кризисы (нынешний кризис, как я говорил, представляется мне таким) — наказание за возрастающую несогласованность между структурами производства, спроса, прибыли, рабочих мест и т. п. Происходят разрывы, и в ходе вынужденного упорядочения определенные виды деятельности хиреют или исчезают. Но одновременно, к выгоде выживших, вырисовываются новые рубежи прибыли.
Вдобавок крупные кризисы благоприятствуют и другому перераспределению, на международном уровне. И там слабейшие слабеют еще больше, сильнейшие еще крепнут, даже если мировая гегемония и переходит иной раз из одних рук в другие и из одного географического региона в другой. Мир глубоко изменился за последние десятилетия, причем в нескольких отношениях: наблюдался сдвиг американской экономики на Юг и Запад Соединенных Штатов (явление, сыгравшее наряду с другими свою роль в упадке Нью-Йорка). Так что Жак Аттали20 считает возможным говорить в 1979 г. о некоем «смещении центра мира с Атлантики на Тихий океан», со своего рода экономической осью США — Япония. Наблюдается также раскол «третьего мира» — с новым богатством производителей нефти и с возросшими нищетой и трудностями остальных слаборазвитых стран. Но наблюдается также и индустриализация этих развивающихся стран, которые вчера еще были ограничены ролью поставщиков сырья, широко проводимая извне (западными компаниями, а еще больше — ТНК). Короче говоря, капитализм должен пересматривать свою политику в значительной части мира, над которой западный мир-экономика господствует уже давно. Такие предназначавшиеся для эксплуатации регионы с низким жизненным уровнем — это бескрайняя Латинская Америка, это Африка, ставшая, так сказать, свободной, это и Индия… Индия, которая, несомненно, только что преодолела решающий этап, потому что она, привыкшая к угрозе голода (голод 1943 г. в Бенгалии унес от 3 до 4 млн. человек), добилась такого прогресса в земледелии, что благодаря двум-трем хорошим урожаям в 1978 г. впервые оказалась с крупными излишками зерна и, вероятно, вынуждена будет его экспортировать из-за неожиданных и неразрешимых трудностей с хранением. Тем не менее мы не дошли еще до решающего поворота, который бы сделал из массы индийских крестьян покупателей готовых изделий, made in India; нищета остается всеобщей, а население увеличивается на 13 млн. в год!21 Как следствие, можно побиться об заклад, что еще какое-то время капитализм, противостоя «третьему миру», сумеет реорганизовать формы своего господства или выбрать какие-то другие. И еще раз воспользоваться страшной силой прошлого, силой завоеванных позиций.
«Традиции всех мертвых поколений, — писал Маркс, — тяготеют, как кошмар, над умами живых», но, скажем мы, также — и в неменьшей степени — и над существованием этих живых. Жан-Поль Сартр может мечтать об обществе, где исчезло бы неравенство, где не было бы больше господства человека над человеком. Но ни одно из обществ современного мира не отказалось еще от традиции и от пользования привилегией. Чтобы добиться такого отказа, потребовалось бы ниспровергнуть все общественные иерархии, а не только иерархии денежные, не только иерархии государственные, не только социальные привилегии, но также и разнообразную тяжесть прошлого и культуры. Пример социалистических стран доказывает, что исчезновение одной-единственной иерархии — экономической — нагромождает горы трудностей и этого недостаточно для установления равенства, свободы и даже изобилия. Трезвомыслящей революции (но может ли такая существовать, и, даже если бы каким-то чудом она и существовала, разве позволили бы ей надолго сохранить такую привилегию всегда столь обременительные обстоятельства?) пришлось бы не без великого труда разрушить то, что надлежит разрушить, и сохранить то, что было бы важно сохранить: свободу на базовом уровне, независимую культуру, рыночную экономику без фальсификации плюс немного братства. Это означает требовать слишком многого. Тем более, что всякий раз, как капитализм снова оказывается под вопросом, это всегда происходит в период экономических затруднений, в то время как широкая структурная реформа, всегда трудная и травмирующая, нуждалась бы в изобилии и даже в сверхизобилии. Да и нынешний демографический прилив, с его экспоненциальным ростом, тоже не создан для того, чтобы облегчить справедливый раздел излишков.