[403]. Протестанты, изображая на иллюстрациях к листовкам 1618 г. огромный праздничный бокал, напоминали, что Лютер «умыл папу виттенбергским хмельным напитком, чего раньше не делал еще ни один князь, ни даже император»[404]. «Да будет признано героическим такое пиво или вино!»[405], — прославляли Лютера протестанты. Политика Габсбургов по усилению контрреформаторских тенденций в итоге привела к крушению и без того шаткого мира внутри империи[406]. 23 мая 1618 г. в Праге произошла знаменитая дефенестрация, которая традиционно считается началом Тридцатилетней войны.
Современники остро прочувствовали неординарный характер Тридцатилетней войны. Тридцать лет бесконечных военных действий, опустошений и разорений, голода и нужды, пожаров и эпидемий представлялись им настоящим Апокалипсисом[407]. Публицистика и повседневная литература нарисовали страшные картины военной действительности, подчеркивая общность обрушившейся на немцев катастрофы. Известный хронист Ганс Геберле писал: «Везде беды и несчастья, голод и смерть. Мы все как один (курсив мой. — А. Л.) в большой беде. Наступает голод, цены растут, а за ними идет чума. От нее в этом году умерло много сотен людей»[408]. «В моей Германии ничего больше нельзя узнать», — с горечью замечал поэт И. Клай, современник событий[409]. Процветавшие недавно области постепенно превращались в «пустыню», а «возгласы радости» трансформировались в «уханье сов»[410]. Английская делегация, прибывшая на Регенсбургский курфюрстентаг 1636 г. была потрясена увиденным: «Между Майнцем и Франкфуртом земля абсолютно безлюдна. Мы видели покинутые и разоренные деревни, которые в течение 2 лет предположительно подвергались нападению 18 раз. Приходилось останавливаться в развалинах, ни там, ни здесь во всей округе не было ни одного человека»[411].
Главные вопросы, которыми задавались как интеллектуалы, так и анонимные авторы публицистики, были связаны с причинами войны и ее значением для империи. Согласно расхожему в раннее Новое время мнению, любая война подразумевала существование «справедливой причины» для ее начала. Теория «справедливой войны» (bellum iustum), сформулированная еще в трудах философов Средних веков Августина и Фомы Аквинского, имела в раннее Новое время широкое хождение[412]. Однако Тридцатилетняя война с самого начала выбивалась, по мнению современников, из этих представлений, поэтому для объяснения ее причин публицистика обратилась к другой излюбленной идее средневековой философии, согласно которой войны являются божьей карой за людские прегрешения.
Тема греховности, грехопадения, за которые Бог жестоко карает народы, была в раннее Новое время весьма традиционной. В эпоху конфессиональных конфликтов, порожденных Реформацией, такое религиозно окрашенное объяснение казалось исчерпывающим. Действительно, публицисты не раз прибегали к нему на разных этапах войны. Так, в качестве аллегорической персонификации людской греховности на многих листовках была изображена вавилонская блудница[413] — символ «мерзостей земных» согласно Откровению Иоанна Богослова[414]. Немецкие авторы, современники войны, пошли здесь еще дальше. Характерной особенностью понимания причин Тридцатилетней войны в контексте людских прегрешений являлось подчеркивание греховности самих немцев: «Так знай, Германия, из твоего (курсив мой. — А. Л.) кремня стихии высекли свирепый столп огня», — так поэтично выразился Исайя Рёмплер фон Лёвенгальт, один из известных литераторов эпохи[415]. Главным же грехом, за который Бог наказывал немцев, публицистика считала нарушение правил Аугсбургского религиозного мира 1555 г. Основным виновником этого для немецких авторов стал Фридрих V Пфальцский.
Проблема религиозного раскола немецких земель после Реформации и его связи с Тридцатилетней войной впервые вышла в публицистике на первый план в связи с действиями Пфальцского курфюрста. Как широко известно, сама война началась именно с того, что Фридрих V получил чешскую корону, которая давала право претендовать на престол Священной Римской империи. Внутри империи конфликт из-за богемской короны приобрел особое значение не в последнюю очередь потому, что курфюрст Пфальцский был кальвинистом. Пфальц составлял ядро немецкого кальвинизма: из примерно 16 млн. жителей империи в 1600 г. примерно 1 млн. стали реформатами, и из них 300–400 тыс. только в Курпфальце[416]. Фридриха обвиняла и католическая, и евангелическая публицистика. Авторы подчеркивали, что курфюрст поддался «дьявольскому искушению», в которое его вверг «беспокойный дух кальвинизма»[417]. Образ «духа кальвинизма» присутствует на большом количестве иллюстрированных листовок и всегда представлен в дьявольском обличии[418]. Главный враг рода человеческого стал компаньоном Фридриха во многих произведениях. Так, например, на одной из листовок Фридрих вместе с дьяволом летит из Праги на навозных вилах[419]. Однако тема кальвинизма и религиозных противоречий как неотъемлемой части начального периода Тридцатилетней войны достаточно часто и весьма тесно переплеталась с политическими проблемами в империи. Несмотря на широкое использование различных религиозных апелляций, в содержании публицистических сочинений богемского периода Тридцатилетней войны часто делается акцент на политических причинах конфликта. Претензии курфюрста Пфальца на корону Богемии были расценены немецкими публицистами как пагубная борьба за власть между чинами империи и императором: «Вы еще не слыхивали / Как был разрушен мир / В Богемии, Венгерских землях / И в Австрии. / Бюргеры восстали / Крестьяне бросили плуг / Этим уничтожили / Сердечность, изобилие, / Силу, власть и величие <…> / Император МАТТИАС (выделено в тексте. — А. Л.) / <…> Противостоит этим невзгодам <…> / Император собрал / И повел на битву / Тысячи людей / Смело атаковал своего врага / Под Прагой»[420]. Похожий политический мотив можно встретить и на другой иллюстрированной листовке, на которой главные действующие лица первого этапа войны изображены в виде аллегорических фигур — орла (император) и льва (Фридрих V). «Вот здесь, любезный читатель / ты без помех можешь наблюдать за тем / что происходит с Богемской короной / которую Фердинанд, орел (здесь и далее курсив источника. — А. Л.) уже / прибрал в свое гнездо / после чего лев / курфюрст Фридрих / отправился в путь / покинув свое логово»[421], — подобные тексты делали акцент непосредственно на борьбе за власть между императором и курфюрстом Пфальца. Однако, как писал Дитрих Райнкинг, один из протестантских публицистов эпохи, «неспроста слова ratio status и religion начинаются на одну букву»[422]. Отделить политическую составляющую от религиозной в начальный период Тридцатилетней войны практически невозможно. Именно «дух кальвинизма» подстрекает Фридриха к узурпации власти, он шепчет курфюрсту о необходимости «действовать против Римской империи»[423]. Одна из гравюр на листовке 1622 г. изображала имперских кальвинистов, которые с помощью цепей, привязанных к башням, разрывают на части здание империи[424].
Хитросплетения политической и религиозной тематики вывели немецких авторов на новый уровень интерпретации причин Тридцатилетней войны. Страх разрушения империи из-за религиозных и политических распрей превратился в обвинения ее соседей, пытающихся «своими кознями» уничтожить «возлюбленное немецкое отечество»[425]. Этот ужас стал важной составляющей появления в публицистике национальных мотивов. Вначале публицисты уличили Фридриха V в связях с Османской империей[426] — обвинение, страшнее которого в конфессиональную эпоху сложно было что-то выдвинуть. Советник Фридриха Ф. фон Плессен якобы поучал курфюрста: «Нам бы надо еще позвать турок!» Эта реплика откровенно порадовала «дух кальвинизма»: «А вот вам и основательный хороший совет / За это вам почет и уважение»[427]. Внутри империи идея виновности турок во всех возможных грехах была актуальна как нигде. Традиционно считалось, что именно турки являются главными «разрушителями» империи. Идея турецкой войны уже с XVI в. выступала как фактор национального единения[428].
Однако немецкие публицисты в годы Тридцатилетней войны значительно расширили круг имперских «врагов», объявив ими соседей-европейцев, — даже единоверцев, что важно для понимания религиозной ситуации в империи. Немецкие публицисты католического, протестантского или реформатского толка противопоставили немцам весь «другой» мир, в котором конфессиональные границы стирались или затушевывались. Фридриха V немецкие публицисты обвинили в интернационализации войны, которая, по их мнению, поставила под угрозу само существование «благородной империи немецкого отечества»