[492]. В результате оживленных дебатов палата предусмотрительно решила, прежде чем продолжать работу над биллем, все же ознакомить королеву с его содержанием и их намерениями[493].
Реакция главы церкви последовала незамедлительно. Стрикленду через членов Тайного совета приказали больше не появляться в палате общин вплоть до особого распоряжения на этот счет. Это стало первой попыткой елизаветинской администрации подвергнуть депутата секвестру за произнесенные в парламенте речи[494]. Его отсутствие не прошло незамеченным: депутат Джордж Карлтон поднял вопрос о том, «как может быть, что член палаты удерживается в отдалении от них (разумея господина Стрикленда)… поскольку в данный момент тот был не просто частным человеком, но …представлял собой лицо, специально избранное из множества и посланное с этой целью. Он полагал, что как в интересах графства, которое не должно понести ущерба, так и свободы палаты, которая не должна быть нарушена, мы не должны позволить удерживать его, как бы ни расценивался его проступок». Фр. Ноллис был вынужден заверять коллег в том, что Стрикленд не был арестован, и «к нему было проявлено столько расположения, сколько он мог бы разумно желать» (что, скорее всего, было правдой, учитывая симпатии многих членов Тайного совета и самого Ноллиса к пуританам). Последний также заявил, что Стрикленд «был задержан не за какие-то слова или речь, произнесенную им в этом месте, но за то, что представил палате билль, противоречащий прерогативе королевы, что было недопустимо»[495].
В защиту Стрикленда и парламентской свободы слова поднялся целый хор голосов. Пуританам попытался оппонировать некий Э. Клер, который, заметил, что в делах веры каждый человек — лишь частное лицо, из чего, по-видимому, следовало, что депутатам не стоило вторгаться в обсуждение церковных проблем. Ремарка анонимного автора парламентского журнала по этому поводу не оставляла сомнения в том, на чьей стороне были его симпатии: Клер «совершенно забыл о том, в каком месте он выступает и о каком лице говорит, ибо это место требовало и допускало свободу слова, …а самая эта личность была не частным, но публичным лицом»[496].
С отповедью Клеру выступил один из лучших парламентских ораторов, будущий спикер палаты общин Кр. Йилвертон. По его мнению, прецедент со Стриклендом был опасен, и, хотя в настоящий момент коммонеры переживали мирные времена «под властью столь милостивой государыни», в будущем все могло измениться, и если сейчас не обратить на это внимания, впоследствии именно на основании этого прецедента меры против парламентских ораторов могут сделаться правилом. «Он напомнил, что люди представляют здесь не самих себя, а их графства, и показал, что вполне законно, когда государи обладают прерогативой, но все же она должна быть ограничена разумными пределами, …государыня не может сама по себе творить законы, по той же причине она не может их нарушать». По мнению Йилвертона, в предложениях Стрикленда не было ничего дурного, ибо из Книги Общих Молитв, действительно, следовало вычистить «иудейские, турецкие и папистские» пережитки, он также сослался на то, что паписты возликовали, услышав, что Тайный совет якобы объявил Стрикленда «еретиком», и это лишний раз доказывало правоту последнего[497].
На следующий день Стрикленд благополучно вернулся в палату общин. Его появление было встречено радостными криками, и пострадавшего за свободу палаты тут же включили в комитет по редактированию билля о посещении церковной службы[498]. Так закончилась история, в которой королевским советникам пришлось, отстаивая прерогативу короны, наложить запрет на обсуждение церковных дел, однако, погрозив Стрикленду дисциплинарным мечом, они не стали его карать.
Сессия 1571 г. внесла немало нового в понимание парламентской свободы высказываться. Пытаясь предотвратить вмешательство депутатов в сферу церковной политики, члены Тайного совета использовали понятие «королевской прерогативы», предполагавшее исключительную юрисдикцию короны в церковных делах.
Для коммонеров определенная новизна ситуации заключалась в том, что в отличие от прежних сессий, когда они взывали к королеве с петициями относительно престолонаследия, которое в значительной степени было ее личным делом, в 1571 г. они попытались воспользоваться свободой слова, выдвигая предложения, относившиеся к публичной сфере. Однако они столкнулись с запретом обсуждать вопросы, не включенные в официальную повестку, что ставило под сомнение уже само право депутатов выступать с законодательной инициативой, а это переводило спор о границах свободы из политического в конституционный план.
Отстаивая свою привилегию, депутаты оперировали привычными аргументами, они активно использовали лексику, отсылавшую к представительному характеру их деятельности. Совершенно очевидно, что в сознании елизаветинских парламентариев сложилась устойчивая взаимосвязь между правом свободно высказываться и публичным статусом депутатов, представлявших делегировавшие их сообщества, «жалобы» и «просьбы» которых они были призваны донести до слуха государыни.
В то же время одним из основных способов легитимации свободы слова стало признание приоритета истинной веры и «Божьего дела» перед мирскими соображениями и волей монарха. Этот мотив все настойчивее звучал в устах пуритан, отстаивавших свое видение церковного устройства. Хотя никто из ораторов еще открыто не допускал, что парламентариям может предстоять нелегкий выбор между служением Господу и их королеве (на которую все еще рассчитывали в деле реформирования церкви), слова Т. Пистора о том, что «короны», «государства» и прочее должны отступить на второй план, не оставляли в этом сомнения.
Парламент, созванный в 1572 г. оказался самым долгим в елизаветинской истории — с неоднократными перерывами он продлился до 1581 г. Он также оказался весьма бурным: первая сессия 1572 г. ознаменовалась полемикой вокруг необходимости обеспечить безопасность протестантской нации и исключить из порядка престолонаследия Марию Стюарт. В результате королеве Елизавете пришлось наложить вето на обсуждение этого вопроса.
Вторая сессия парламента была созвана в 1576 г. Уже в самом ее начале разразился скандал, виновником которого стал Питер Вентворс, выступивший с публичной речью 8 февраля 1576 г. Это один из самых пространных и, безусловно, самый впечатляющий текст, посвященный свободе слова, позволяющий составить представление о том, какое место это понятие занимало в сознании депутата, придерживавшегося пуританских взглядов[499]. В своей апологии свободы Вентворс воспользовался всем арсеналом аргументов и риторических приемов, доступных опытному оратору. Он начал словами: «… я обнаружил в одной небольшой книжице следующие слова: „Сладко это слово `свобода`, сама же она — драгоценность, превосходящая все бесценные сокровища“». Многие, без сомнения, узнали в этих словах цитату из речи Цицерона против Гая Верреса[500]. Оттолкнувшись от противопоставления слова и его содержания, Вентворс заявил, что парламентариям следует позаботиться о том, чтобы удовлетворяясь лишь сладким словом, не утратить подлинной ценности, стоящей за ним[501]. «Величайшая польза, которую королевство может извлечь благодаря этому неоценимому сокровищу — применение его в этой палате, ибо оно присуще ей». Естественную потребность в свободе слова он связывал с основной функцией парламента как совета и законодательного органа, а также с принятием законов, призванных обеспечить безопасность их суверенной правительницы, способствовать приращению Господней славы и процветанию Англии.
Исходя из традиционной как для классической, так и христианской политической мысли иерархии приоритетов разумного управления, Вентворс поставил во главу угла торжество истинной веры, которое, по его мнению, было невозможно без свободы дискуссий. Он настаивал на том, что для благочестивого государя нет опасности в том, что его подданные воспользуются этим правом, поскольку все, что они выскажут в парламенте, будет обращено исключительно на пользу государю и государству. Как сказал Соломон, мудрость берет начало в страхе перед Господом[502], и если сердца верных подданных будут обращены к Богу, их советы и мнения непременно послужат общему благу. Основной вывод Вентворса состоял в том, что «в этой палате, именуемой местом свободы слова, нет ничего, столь необходимого для сохранения государя и государства, как свобода высказываться, без которой будет поруганием и насмешкой называть это парламентом, ибо на самом деле это не что иное, как истинная школа лести и лицемерия, а, следовательно, подходящее место для того, чтобы служить Дьяволу, … а не прославлять Господа…»[503].
Таким образом, воззвав вначале к классическому идеалу гражданственности, по ходу речи Вентворс все чаще прибегал к библейскому языку, постепенно проникаясь пророческим духом. Пребывая в возвышенном эмоциональном состоянии, он прямо уподобил себя Елиую, сыну Варахиилову из Книги Иова, который долго ждал, пока выскажутся старшие и более опытные, но отчаявшись, решил излить то, что было у него на душе: «Ибо я полон речами, и дух во мне теснит меня. Вот утроба моя, как вино неоткрытое; она готова прорваться, подобно новым мехам. Поговорю, и будет легче мне; открою уста свои и отвечу. На лице человека смотреть не буду, и никакому человеку льстить не стану»