.
Парламент 1586–1587 гг. унаследовал все проблемы, остававшиеся нерешенными из сессии в сессию: меры в отношении Марии Стюарт так и не были выработаны, престолонаследие не определено, а церковное устройство и обрядность по-прежнему вызывали резкую критику пуритан. 27 февраля Энтони Коуп, племянник госсекретаря Фр. Уолсингема, вновь предложил на обсуждение палаты женевский молитвенник и список радикальных мер, предполагавший ни больше ни меньше, как отмену всех действовавших законов и постановлений, на которых основывалась англиканская церковь, в том числе, актов о супрематии и единообразии богослужения. Инициативу поддержала сплоченная группа пуритан — Э. Льюкенор, И. Трокмортон, Р. Харлстон и Р. Бэйнбридж. Королева затребовала тексты Коупа, обсуждение которых больше не возобновлялось. Однако ее предостерегающий жест не положил конец дискуссиям об общем состоянии англиканского духовенства[549], на следующий день их продолжили Э. Донли, Р. Топ-клиф, Р. Бэйнбридж, Фр. Хэйстингс, Дж. Олдред.
Из речей, прозвучавших 27 февраля, сохранился лишь текст выступления Иова Трокмортона, в лице которого палата общин обрела еще одного красноречивого адвоката, как ее свобод, так и пресвитерианской реформы. Его речь была выдержана в том же ключе, что и инвективы Вентворса, — в духе пророчества о неминуемых бедах, грозивших государыне и стране, если в очередной раз будут отвергнуты советы и реформы, предлагаемые пуританами[550]. Трокмортон признался, что испытывал страх, вторгаясь в запретную сферу, «его плоть и кровь призывали его хранить молчание», однако «руль его корабля (его совесть) направил его в другую сторону». Далее он заявил: «…когда мы впервые приходим в эту палату, нам являют видимость свободы, однако впоследствии обнаруживаем, что нам грозят зависимостью (bondage) прежде, чем мы вступим в нее. Свободу, в том виде, в котором она существует здесь меж нас, я бы с легкостью сравнил с лицензией, выдаваемой проповеднику, чтобы он свободно проповедовал евангелие, при условии, что никогда не будет касаться ни учения пророков, ни апостолов. Простите меня, <…> разве это не есть тот образ, который являет собой наша свобода в палате в настоящее время? Вы можете свободно выступать, только никогда не касайтесь ни реформирования религии, ни определения наследования — самих столпов и основания наших блаженства и счастья»[551].
Трокмортон сурово пенял королевским советникам, которым их положение и близость к государыне позволяли взять дело реформ в свои руки, однако они предпочли бездействовать. И пока седовласые мужи пребывали в благодушном спокойствии, «простым сельским джентльменам», вроде него, приходилось брать слово и миссию советников на себя[552]. Основное содержание его пространной речи, изобиловавшей библейскими цитатами, было посвящено наведению порядка в «Божьем доме», без чего были невозможны безопасность королевства и счастье его подданных, а также апологии пуританизма, подвергавшегося уничижительной критике со стороны его оппонентов[553]. Он уподоблял себя и своих единомышленников пророкам, предостерегавшим сильных мира сего о грозивших им опасностях. «Надо ли наказывать Кассандру за то, что она страшилась падения Трои? Стоит ли клясть Кальпурнию за то, что во сне она видела своего мужа окровавленным в Сенате?», — вопрошал он. К парламенту как к «коллективной Кассандре» следует прислушаться, и тогда государыня и ее подданные могут быть уверены в вечном блаженстве и счастье во Христе. Однако, несмотря на обилие заверений в любви к королеве, у Трокмортона явственно звучала угрожающая тема гнева Господня, который постигнет правителей, не внемлющих мудрым советам[554]. Эта характерная черта пуританского дискурса не могла не вызвать негативной реакции королевы. На следующий день 28 февраля она призвала к себе спикера Дж. Пакеринга. Было очевидно, что за этим последует очередной запрет, который решил предвосхитить Питер Вентворс, подняв свои знаменитые вопросы о свободе слова и предназначении парламента, значение которых в конституционной истории Англии сравнивают с выступлением Мартина Лютера[555]. 1 марта 1586 г. он предложил спикеру список вопросов для обсуждения, со словами: «Я прошу вас, господин спикер, <…> поднять эти вопросы один за другим, чтобы каждый в этой палате мог понять, как далеко он может зайти в этом почетном собрании в обсуждении дел, касающихся Господней славы и нашей искренней и преданной службы государыне и общему благу. Ибо я абсолютно уверен, что Господь не может быть прославлен, а наша благородная королева и государство сохранены и устроены без свободы слова и обсуждений в этом почетном собрании. Является или нет, этот совет местом, где любой из его членов <…> свободно и без контроля со стороны любого лица или угрозы со стороны закона мог бы в форме билля или речи выразить любую из печалей этого государства, чего бы это ни касалось — служения Господу, безопасности государя или этого славного королевства. Возможно ли воздать великие почести Господу, [принести] пользу и [сослужить] службу государю и государству <…> без свободы слова в этом совете. Существует ли иной совет, который может творить, вносить дополнения в законы королевства или что-то изымать из них, кроме этого совета парламента» — и так далее[556]. Второго марта Вентворса, а также Коупа, Льюкенора, Харлстона и Бэйнбриджа отправили в Тауэр.
Сессия 1586–1587 гг. оставила нам еще один великолепный образец типично пуританского рассуждения по поводу свободы слова. Это текст речи, по-видимому, подготовленной в поддержку Питера Вентворса c его вопросами, которая так и не была произнесена публично. Несомненно то, что анонимный автор был близок к Вентворсу и находился под впечатлением от его прежних выступлений. В качестве зачина он выбрал ту же цицероновскую фразу о «сладком слове свобода», что и его предшественник, однако постарался грамматическими средствами усилить ее звучание, и акцентировать смысл этой максимы. Можно проследить множество параллелей в рассуждениях обоих авторов, и дословные совпадения некоторых формулировок. Не исключено, что текст принадлежал перу Э. Коупа.
Анонимный автор полагал, что «здание свободы слова» пришло в упадок, и призывал коллег «предпринять все возможные усилия, чтобы восстановить и заново укрепить сильно разрушенные стены, а также сладость… и бесценное сокровище, то есть свободу слова и обсуждений в этом славном совете. Ибо ему она присуща». Дальнейшая логика его рассуждений определялась видением парламента как «великого совета Англии» и верховного суда королевства, а аргументы в пользу свободы слова естественным образом вытекали из анализа функций и прерогатив этого органа. Поскольку он призван издавать законы, прославляющие Господа, и отменять те, что Ему противоречат, в представлении автора, парламент был поистине инструментом Божественного провидения, и Господу … следовало вознести хвалы за «воздвижение сего славного совета и высокого суда, который по праву может пользоваться теми эпитетами, которые к нему применяют: благотворнейший питомник, попечитель (the most wholesome nurse and nursery), единственный истинно врачующий хирург и целитель (the only true cureing surgeon and physician) для Божьего дела, нашего государя и общего блага, ибо все они вскормлены, выпестованы и утешены им, и все раны, болезни и недуги могут быть излечены и исцелены, если Господь благословит его знанием и мудростью, ибо в Господе и во Христе таятся все сокровища мудрости и знания, говорит св. Павел»[557].
Посвятив большой пассаж своей речи важности совета для правителя (со ссылками на благочестивых библейских царей Соломона и Давида, а также античных философов — Аристотеля, Сократа, Платона, Ксенофана), аноним связал известное место из Екклезиаста «[Есть] время молчать и время говорить»[558] с проблемой свободы слова в парламенте. По его мнению, для собравшихся на сессию депутатов наступало «время говорить», «время послужить языком»[559]. Автор призвал их «от сердца сослужить службу …Господу, нашему прекрасному государству и всему достойному королевству вашей свободной речью, идущей от верных сердец, ибо ясно, что каждому совету присуща свобода слова…». Долг депутатов высказывать свое мнение он увязывал с личной ответственностью перед Всевышним, наделившим людей мудростью и способностями. Промолчать в собрании, тая свою мудрость, значит зарыть талант в землю, а это, в свою очередь, означает, что обладатель таланта был плохим слугой Господу, не вложив талант в дело и не заботясь о прибытке для того, кто вручил его ему на сохранение. Сходным образом, в совете парламента они должны заботиться о прибыли для своего государя и государства. На фоне более привычных рассуждений о долге депутата перед монархом или сообществом, пославшим его в парламент, такая интерпретация темы депутатской ответственности выглядит новой и оригинальной. Впрочем, автор использует и традиционные аргументы: утаить необходимый правителю совет — значит совершить акт государственной измены и вопиющего непослушания Богу.
Исходя из такой логики, всякий, кто молчал, а тем более отказывал парламенту в свободе слова, наносил жесточайшее оскорбление и «был недостоин оставаться членом этого высокого совета, но заслуживал того, чтобы быть с позором вышвырнутым из него силой и с ненавистью в каждом верном английском сердце как враг Божьего служения, государя и государства»[560]