[575]. Однако на следующий день спикера вызвали к королеве, приказавшей прекратить дебаты, а Мориса — в Тайный совет, после чего он больше не появлялся в палате.
Сохранился отчет о допросе и его ответах королевским советникам[576]. Среди мотивов, вынудивших его выступить в парламенте, Морис назвал «веру в Бога, преданность Ее Величеству, клятву, которую так часто приносил — поддерживать и защищать юрисдикцию и полномочия короны этого королевства, и любовь к своей стране»[577]. Он продолжал настаивать на том, что деятельность церковных судов нарушает прерогативы короны, законы страны и свободы подданных. В данном случае нас интересует то, как он обосновывал свое право публично высказываться на эту тему. Заметим, что в обоих случаях язык и аргументация Мориса заметно отличались от дискурса его пуританских предшественников: он предпочитал вести полемику в терминах права, оставаясь на политико-юридической почве. Прибегая к чисто профессиональной казуистике, он доказывал, что вовсе не нарушал запрета Ее Величества: ввиду явной узурпации прерогатив короны духовенством, его предложения касались не церковных дел, а проблемы безопасности государыни, что, собственно, было главным пунктом в повестке сессии и о чем было дозволено говорить. Обвиняемый также настаивал на том, что, всего лишь прибег к «обычным средствам, <…> которыми пользовались раньше во времена других правителей», и надеется, что королева «не откажет своим подданным в возможности жаловаться ей в парламенте на вред и притеснения, причиняемые им»[578].
Распоряжение королевы по поводу Мориса было достаточно мягким: его приговорили к содержанию под арестом в доме члена Тайного совета Джона Фортескье, где его приняли с почетом. Выйдя на свободу спустя восемь недель, Морис не утратил расположения ни лорда Берли, ни самой королевы, отзывавшейся о нем как о «честном человеке и добром подданном». Она упрекнула его лишь в том, что «будучи одним из ее советников, он должен был пожаловаться лично ей, если полагал, что в церкви распространены какие-то недостатки и нарушения», а не выступать публично. Однако ни арест, ни снисходительность властей не помешали ему и в дальнейшем высказываться на запрещенную тему. Немедленно по окончании сессии парламента он начал писать труд, озаглавленный «Краткий трактат против присяги ex officio». Рецидив вольнодумства охладил отношение королевы к Морису, который между тем претендовал на пост генерального королевского атторнея, и о его дальнейшем карьерном продвижении не могло быть и речи. В архиве Берли сохранилось письмо Мориса от 20 июня 1596 г. Из его послания явствует, что он ни на йоту не отступил от своих убеждений и продолжал вести полемику о прерогативе церковных судов с Уитгифтом, распространяя копии своего трактата, написанного в 1593 г., и утверждая: «Я не заслужил упреков и меня не в чем обвинить, разве что счесть виной то, что безвестное частное лицо взялось защищать права Ее Величества и правосудие нашей страны <…> Пока по милости Божией длится моя жизнь, <…> я не постыжусь в доброй и законной форме бороться за свободу совести, общественную справедливость и вольности моей страны»[579].
В эту же сессию был подвергнут секвестру близкий друг Дж. Мориса Роберт Бил[580], известный противник Уитгифта и деятельности церковных судов. Около 1583 г. он написал трактат с критикой официальной церковной политики и обрядовой практики англиканской церкви[581]. В нем он утверждал, что прелаты злоупотребляют авторитетом Ее Величества как главы церкви, чтобы защищать суеверные папистские обряды и церемонии, сохранившиеся в англиканстве. По его убеждению, действующая Книга Общих Молитв содержала множество положений, не освященных авторитетом закона. Несмотря на то, что она была введена в употребление парламентским статутом 1559 г., сам текст молитвенника во всех его деталях не утверждался парламентом[582]. Подданные королевы вынуждены терпеть «ярмо папистских церемоний», которые им предписывают власти, ссылаясь на необходимость подчинения магистратам. Однако, как истинный пуританин, Р. Бил полагал, что есть пределы разумного подчинения. По его мнению, все в мире подразделялось на то, что имеет отношение к абсолютному благу (то, что непосредственно предписано Творцом), или к абсолютному злу (то, что идет вразрез с его прямыми предписаниями), остальное же составляют «безразличные» вещи (things indifferent). Во всем, что касалось последних, распоряжения властей не имели особого значения и ими можно было пренебречь, если совесть христианина подсказывала ему, что следует поступать по-иному. Господь наделил каждого разумом и совестью именно для того, чтобы он мог совершить индивидуальный выбор. Таким образом, авторитет власти и ее право предписывать подданным формы богослужения оказывались под вопросом[583]. Ознакомившись с этим трактатом, Уитгифт постарался опровергнуть основные положения Била. Среди самых крамольных мыслей последнего прелат отмечал утверждение, что, несмотря на распоряжения магистратов, подданные могут поступать по собственному усмотрению[584].
На критику архиепископа Бил ответил резким письмом от 7 мая 1584 г., в котором уничижительно отзывался об интеллектуальных качествах англиканского епископата, капелланов Уитгифта и его самого, настаивая на своем праве судить о чистоте официальной церкви и ее обрядах. Он признавал это право и за его коллегами-парламентариями[585]. Кроме того, Бил продолжил полемику с Уитгифтом, написав трактат против присяги ex officio.[586] Выступление Била в парламенте подлило масла в огонь. Ему было приказано не приходить в палату до конца сессии.
17 марта 1593 г. Бил написал письмо Берли, в котором отвергал подозрения в том, что он является сторонником нового церковного управления. «Ни в парламенте, ни за его пределами я никогда не одобрял подобных новшеств. И приватно, и открыто я заявлял, что считаю имеющиеся законы достаточными, если их исполнять должным образом…»[587]. Но далее, со ссылками на Брактона, Фитцгерберта, Великую хартию вольностей и обычаи Англии, не знавшей процедуры инквизиционного расследования до эпохи Генриха IV, он доказывал, что церковные суды нарушают общее право, обычаи земли и королевскую прерогативу. Несмотря на то, что Берли вполне разделял многие из этих утверждений, он оказался не в силах уберечь клерка Тайного совета от гнева королевы и опалы. Бил оставался под домашним арестом до конца сессии и больше никогда не избирался в парламент.
Подводя итоги, можно констатировать, что дебаты относительно дальнейшего реформирования Церкви Англии стали мощным стимулом полемики о парламентской свободе слова, что, в свою очередь, имело важное конституционное значение. Обоснование права депутатов выступать с законодательными инициативами в сфере церковной политики, свободно высказываться по вопросам доктринального характера и церковной дисциплины стало важным этапом формирования представлений о прерогативах парламента как института и их соотношении с прерогативами монарха.
Легитимации этого права служили отсылки к официальным формулировкам, которые использовали представители власти, созывая парламент и предлагая депутатам позаботиться о «господней чести и славе», к предшествующему опыту парламента, вовлеченного Тюдорами в дело Реформации и Контрреформации, к корпусу исторических прецедентов на этот счет, который использовали пропуритански настроенные юристы. На заключительном этапе полемики о репрессивной политике епископата по отношению к священникам-пуританам в среде депутатов-правоведов сформировалось требование поставить деятельность церковных властей под контроль парламента (что, безусловно, нарушало прерогативу монарха) и в рамки общего права королевства.
Дебаты о праве обсуждать церковные дела внесли огромный вклад в становление теоретического обоснования парламентской привилегии свободы слова. Эта доктрина была многим обязана пуританскому дискурсу — библейскому языку с его богатой лексикой, образностью и нравственными наставлениями, привносимыми в парламентские дебаты. (Реформацию в целом, по-видимому, следует отнести к числу важнейших интеллектуальных и психологических предпосылок генезиса свободы слова, поскольку она стимулировала самостоятельное обращение с текстам Св. Писания, их осмысление и поиск библейских аргументов в полемике, создавая атмосферу, в которой каждый, кто полагал, что принадлежит к избранному сообществу истинно верующих и ощущает присутствие Св. Духа, мог пророчествовать.) Усилиями вдохновенных «пророков», подобных Питеру Вентворсу или Иову Трокмортону, в ряды апологетов свободы слова были рекрутированы Соломон и апостол Павел. Проблема моральной ответственности депутата как благочестивого «советника» отныне осмыслялась в контексте противостояния добра и зла, борьбы за торжество Божьего дела. В этой системе координат к соображениям гражданского порядка прибавлялись рассуждения об индивидуальной ответственности христианина перед Богом, о необходимости сохранить душу и совесть незапятнанными. Последняя категория играла важную роль в риторике пуританских ораторов, для которых обязанность прямо и нелицеприятно высказываться вытекала из учения о христианской любви, самоотверженном служении ближнему, концепции индивидуального призвания и дарованного человеку «таланта», который следует употребить с пользой для Божьего дела. Несмотря на заверения в неизменной лояльности, такая концепция свободы слова была чревата серьезными осложнениями для монарха в его отношениях с «божьими людьми», поскольку последние ставили долг перед Господом неизмеримо выше проявления покорности государю. Проблема свободы дискуссий в парламенте была неотделима от более широкого контекста национальной Реформации и теоретических воззрений на природу власти. В 1580–1590-е гг., когда представление о Елизавете как о ниспосланной Провидением благочестивой королеве стало подвергаться сомнению