В Николаеве из нашего вагона выгружают большую партию подследственных, их повезут на суд. Я слышу, как хлопают двери отсеков, выкликают фамилии и считают выходящих. Выходящие прощаются с остающимися, в том числе с каким-то Гилей, – странное совпадение. Топот ног, крики, суета.
– Гиля, прощай, счастливого пути, – вновь слышу я. Теперь кричат во весь голос и я понимаю, что прощались не с каким-то Гилей, а со мной – это мои "приятели" по одесской камере.
– До свидания ребята, всего хорошего, – отзываюсь я.
Поезд трогается.
Я проскочил одесскую пересылку, отделавшись "легким испугом". У других было хуже.
У Соломона Дрейзнера хотели экспроприировать колбасу. Соломон отстоял колбасу и вызвал в камеру дежурного офицера. Выслушав Соломона, офицер издевательски заметил:
– Что же вы добровольно не поделитесь с товарищами?
И ушел, оставив Соломона после всего происшедшего в той же камере, одного, среди "товарищей".
А Миша Коренблит чуть не остался в Одессе навсегда. Когда он лег, сразу же увидел, что уголовники уже играют в карты на его вещи и делят их. Мало того, посреди ночи он услышал, как его соседи переговаривались с уголовниками из другой камеры, и понял, что не только его вещи – жизнь его в опасности. Назавтра, при возвращении с прогулки в камеру, он вцепился на лестнице в поручни и заявил, что предпочтет карцер возвращению назад. Его перевели в другую камеру.
Прощай, сумасшедшая одесская тюрьма! Прощайте, бестолково-беспорядочные этапы по Молдавии и Украине!
Из Малороссии поезд вползает в Россию, и сразу же становится меньше шума и больше порядка.
29
Три священных города у мусульман: Мекка, Медина и Кайруан. Три священных города у уголовников России: Одесса, Ленинград и Ростов. Еще с дореволюционных времен называли они Одессу "мамой", а Петербург – Питером и величали "папой". На пути от "мамы" к "папе" мы прошли через две пересылки: в Калуге и в Калинине.
Во времена Сталина проходили зэковские эшелоны через столицу, и тогда наполнялась гамом знаменитая "Матросская тишина"[22]. В послесталинскую эру Москву разгрузили, и "Столыпины" с зэками стали посылать в обход. Калуга и лежала на таком обходном пути.
Спокойная, нерасторопная калужская пересылка отличалась от сумасшедшей одесской, как провинциальная российская Калуга от многоязычной, бурлящей Одессы. Безо всякой суеты и нервотрепки я прошел процедуру приема, получил почти не порванные матрасник и подушку с наволочкой, алюминиевую кружку и ложку. Меня ввели в пустую камеру, пахнущую свежей краской. Все было только что выкрашено: пол, стены, железная кровать, большой железный лист с отверстиями, закрывающий нишу за кроватью (вероятно, в нише проходили трубы отопления). По тюремным меркам, камера была очень чистой, а чистота – мой бзик. Попробовав пальцем краску, не мажется ли, я сел на кровать и с удовольствием вытянул ноги.
– С прибытием, земляк! Откуда? – сказал кто-то громко рядом со мной, и я от неожиданности вздрогнул.
Я привстал и осмотрел камеру. Был я в ней один как перст. Снова сел.
– Чего же не отвечаешь, землячок? Откуда прибыл? – спросили у меня, теперь уже в два голоса.
Я вскочил как ужаленный. Можно было рехнуться. Но марксистско-ленинское материалистическое миросозерцание спасло. Я начал поиски научной основы мистического явления.
Снова пришли голоса, отчетливые и громкие, как звуки органа в Домском соборе в Риге. Мне стало ясно, что звуки идут со стороны железного листа. Прижавшись ухом к одному из отверстий, я тут же отпрянул: очередной вопрос мне выстрелили прямо в ухо.
– Из Одессы, – прокричал я в отверстие и тут же услышал свой гремящий голос и долгое эхо в образовавшейся звуковой трубе.
– Говори тише, – сразу же остановили меня из соседней камеры, – а то менты прибегут. Как зовут-то тебя?
– Гилель.
– Как? Как?
– Гилель.
– Не поняли. Повтори! – пришел снова вопрос после некоторого замешательства.
– Меня зовут Ги-лель, Ги-лель, – негромко, но отчетливо проскандировал я. – Это еврейское имя, по моему деду.
– Поняли, поняли, землячок, – обрадовались за стенкой. – За что сидишь-то, земляк?
– За самолет. Слышали, наверное? – я не считал нужным перечислять все свои грехи. Мой самолетный грех был главным, за него я получил статью об измене родине, и мне было важно, чтобы история с самолетом ходила по лагерям под правильным углом.
– Как же, слыхали. Это в Ленинграде-то прошлым летом?
По опыту я знал, что теперь интерес к разговору обеспечен.
Говорили долго, безо всяких помех. К концу разговора один из трех моих собеседников сказал мне наполовину в шутку, наполовину всерьез:
– Слушай, Гилель, взял бы ты нас с собой в Израиль, а?!
– Зачем вам Израиль, ребята, вы ведь русские, да?
– Русские мы, местные рожаки, – подтвердили из отверстия.
– Так зачем же вам в Израиль? Ваша родина – Россия. За границей вы все равно бы быстро соскучились по своей Калуге. Домой бы захотелось.
– Вообще-то ты прав, землячок, – с сомнением в голосе сказал один из них, но двое других тотчас заглушили его:
– А на хрена она нам нужна, Россия-то. Да пропади она пропадом.
Разговор долго не иссякал, но все же подошел к концу. И тогда из-за стены пришла просьба, обычная в таких случаях.
– Земляк, как там у тебя с куревом? Мы на мели – последнюю махорку выкурили. Выручай, землячок!
– У меня сигареты есть, но в личных вещах, в камере нет ничего.
– Слушай, браток, – обрадовались уголовники, – в четыре часа будет обход. Придет корпусной и спросит, какие есть просьбы или претензии. Попроси его принести курево в камеру, а когда принесут, попроси передать в нашу камеру. Он мужик хороший. Сделает.
Действительно, все было так, как соседи рассчитали. Их заработок был пять пачек сигарет. Когда меня забирали на этап, они услышали стук открываемой двери. Мгновенно из отверстия посыпались напутствия:
– Счастливого пути, земляк! Чтобы тебе быстрее добраться до семьи! Досрочного освобождения, браток, и счастливого пути на родину!
А в последний момент кто-то вспомнил и крикнул:
– Спасибо за курево!
Сдаю тюремные вещи, получаю свои и – в воронок. Будь здорова, Калуга, услада зэковских нервов.
Поезд широкой дугой огибает Москву с запада и устремляется к нашей следующей остановке – Калинину, который когда-то был Тверью. На этот раз мы попадаем в один отсек с Марком Дымшицем. Кроме нас, в отсеке человек двадцать уголовников, хотя столыпинский вагон был спроектирован царскими путейцами в расчете на 13 – 14 человек. Вагон идет с Кавказа, и в нем две категории "пассажиров" – воры с Кавказа и воры с Поволжья. Кроме воров есть, конечно, хулиганы и прочая мелочь, но они лишь приправа.
Нас принимают хорошо. Быстро знакомимся с грузинами. Они, хотя и в меньшинстве, держатся уверенно, независимо, дружно, как всегда держатся грузины вне Грузии. Между собой говорят только по-грузински, без всяких комплексов.
Один из грузин оказывается евреем! Он словоохотлив, весел, среди уголовников чувствует себя как рыба в воде, – это не первая его ходка на почве конфликтов с ОБХСС. Через полчаса мы знаем всю его подноготную, включая исчерпывающую информацию о том, где, когда, кому и сколько давал он взяток и за что. Конечно, в этот раз ему слегка не повезло, – этап идет в Коми АССР, на север. В прошлый раз, или в позапрошлый, он сидел у себя на Кавказе. Совсем другой коленкор. Небольшая старая уютная тюрьма в каком-то маленьком городишке. Однажды, когда их привели в камеру с прогулки, дверь сразу же не заперли. Они мгновенно сняли дверь с петель и прикрыли ее, как было раньше. Прошли надзиратели и заперли все двери. Но Михалашвили это мало трогало – со стороны петель дверь была открыта, надо было лишь ее отодвинуть. В ту же ночь они ушли. А утром вернулись. За ночь они взломали небольшой промтоварный магазин, в котором было полно рулонов мануфактуры. Это было не совсем в духе основной "профессии" Михалашвили, но в изменившейся обстановке пришлось импровизировать.
Всю ночь они катали рулоны материи в дом к какому-то добровольцу, который за несколько рулонов для себя согласился переправить остальное по указанным адресам.
– Слушай, вот удывылся мама, – говорил Михалашвили, гордо сверкая глазами, – когда начал получать рулоны с матэриалом. Как так, сын в турьма сыдыт и каждый дэнь падарки пасылает, да?
И он весело смеется.
Пришла немолодая медсестра с коробкой в руках. Спросила, есть ли больные. Больными оказались все, кроме нас с Марком. Уголовники бросились к решетке, слезно умоляя:
– Сестричка, что-нибудь от кашля. Всю ночь не спал.
– Сестра, от насморка.
– Сестричка, родненькая, от поноса. Замучился совсем. Еще пару таблеточек, сестреночка.
Два десятков зэков униженно клянчили лекарства от сотен болезней. Если бы минуту назад я не видел их всех в добром здравии и благополучии, мог бы испугаться. Повальная хворь уголовников была сюрпризом для меня, но не для медсестры. Она пригоршнями раздавала таблетки. Все жалующиеся на сердце, печень, понос, запор, кашель и насморк получали, как правило, одни и те же таблетки от всех болезней, но не роптали. Тут же они отдавали таблетки друг другу, обменивались. Скопившие много своих и чужих таблеток высыпали их в рот, не запивая. Сестра спокойно созерцала. Она знала, что наркоманам необходим кайф или его иллюзия.
Сестра смотрела на уголовников. Уголовники смотрели на сестру. Но не на лицо. Лежа на полу, они пытались при помощи карманных зеркалец заглянуть ей под платье. Секс и наркотики. Наркотики и секс. Начало мечты и ее конец.
Мне влетела в голову озорная мысль, и я попросил сестру:
– У вас есть что-нибудь от ностальгии?
И моментально получил ответ:
– Освободишься – уедешь на родину.