Голос девушки звучал приглушенно, когда она уткнулась носом в юбку, сгорбилась — впервые на моей памяти.
Мать моя паучиха, что делать?! Это у неё "истерика"? Не похоже. А что? Встряхнуть хорошенько? Погладить по голове? Да не знаю я, не знаю, дьявол побери, что… что?
Что это за звуки? Как будто она резко и коротко дышит.
Секундочку, знакомая реакция… как это там…
— Ты плачешь?! Ла… Лаэли?
Дотронулся до плеча, боясь обжечься, осмелел, потянул.
— Дурак, — плечо дернулось, съежилось.
Насколько я помню, девушку нужно обнять и поцеловать. Но мне вообще-то дорога моя жизнь. Да и вообще, проведя день на конюшне… негигиенично.
Я дурак?
Сбегу. Вот сейчас встану — и уйду.
Не ушел. Лаэли, с тобой трудно держать обещания…
Пока я размышлял, всхлипывания стали громче.
— Лаэли, — уже жалобно взмолился я, — я не знаю, что мне с тобой делать! Хоть намекни.
Всхлипывания замерли. Теперь стало совсем тихо — у неё очень легкое дыхание…
Сжалась в комок, молчит. Руки так крепко стиснуты, что даже чуть дрожат. "Не справляюсь".
— Ла…
Накрыл ладонью её руку. Кожа прохладная, гладкая. Пахнет нарциссами — я знаю.
Осторожно, медленно-медленно: привстать на колени, расцепить её руки, прижать к себе. Ни о чем не думать — впервые во "взрослой" жизни.
Медно-рыжая голова прячется у меня на груди, всё так же тихо. Но теперь чувствую чужое сердце — в груди и на запястьях, в тонкой жилке на виске.
Тихо, тихо…
— Я потерялась. Дар, мы провалили всё… Если нет магии — как действовать? С чего начать? Сдаюсь.
Голову не поднимает. Птичка, во что я тебя втягиваю!
Последняя умная мысль пришла в голову неожиданно и запоздало — припозднившись, по крайней мере, на полгода.
— Рано. Отчаиваться рано.
— Но ведь мы абсолютно беспомощны — здесь…
— Да замолчи ты, глупая кобыла!
Голова сразу вскинулись, на меня уставились зеленющие непонимающие глаза.
— К-как?
— Да я не тебе.
Пегая кобылка фыркнула на меня лиловым глазом, переступила копытами.
— Да, умеешь ты утешать девушек, — вздохнула однокурсница, снова опуская голову.
— Как ты могла подумать, что я назову тебя глупой?
— А кобылой — в норме вещей, видимо?.. Всё в порядке.
Знаю я твоё "всё в порядке".
Еще ближе, еще громче чужое сердце. Закатные пряди щекочут кожу лица. Взять ладонь, приложить к губам. И правда — нарциссы… А Алхаст сказал бы — фиалки, потому что…
— Не отчаивайся.
— Я уже…
Не отдергивает руку. Как кукла, сломанная, заброшенная в нафталинном сундуке. Видеть эти губы без улыбки — это больше, чем я могу выдержать!
— У меня вообще-то даже была идея, — и идея действительно пришла.
— Идея?
— Да. Если магия здесь ушла в минус, значит, по аналогии с Источниками должны быть Анти-источники, где магии меньше всего. Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Не очень.
— Смотри.
Я оживился, отодвинул сено в сторону, начертил на песке график. В конце туннеля неохотно, зевая и ворча, забрезжил свет.
— Скрыть магию во всем мире — чересчур сложно. Что, если её просто обратили, сделали как бы негатив? Она ушла… внутрь. Воронками. Источники замкнулись сами на себе.
— Что-то в этом есть. Но как мы отыщем эти Анти-источники?
— Подумай. Что извечно является противником магии? Точнее — противницей. Церковь!
— Монастырь, — тень прежней улыбки вернулась к Лаэли. — Дар, ты просто гений… я бы сама ни за что не додумалась — так бы и барахталась на одном месте!
— Да ладно тебе, — отмахнулся, закусил губу. — Надо это обдумать. Попросишь завтра выходной? Сходим к монастырю, разведаем.
— Хорошо, обязательно.
У двери остановилась, стала в пол-оборота.
— Как я рада, что ты здесь, со мной.
Вряд ли больше, чем я.
Однако что это на меня нашло в последние два дня? Сты-ыдно, Архимаг. Мозги ведь от магии не зависят, так что зря я раскис.
Вот это правильно, — удовлетворенно отметил Иззмир. Хоть она тебя растормошила.
Секундочку! Так кто кого выводил из депрессии — я её или она меня?!
ЛАЭЛИ
Получилось, что ли?
Постояла за дверью, услышала, как дроу зашебуршал соломой, начал насвистывать, потом замер — задумался.
Теперь можно возвращаться на кухню, помочь Хоуп вымыть посуду. Конечно, мой рабочий день уже закончен, но я отпрашивалась утром на пару часов, чтобы сбегать к монастырю…
Да-да.
Дура! — шипела внутри гордость. — Что ты из себя строила? Теперь этот черноухий будет считать себя умнее тебя! Ты ему проиграла!
— Поддалась, — я отнекивалась, как могла, но гордость не унималась.
Ещё лучше. Ты меня рас-топ-та-ла! Слышишь?!
— Слышу, слышу. Ты так вопишь — странно, что ещё весь город не сбежался.
Она "поддалась". И что теперь? Дала чертовому эльфу еще один повод смотреть на нас свысока. Заревела! Малолетка! Сла…
— Заткнись! Думаешь, мне легко? — положительно, я себя когда-нибудь с ума сведу. — Парни — существа хрупкие, а эльфы — вообще китайские фарфоровые чайники. Если они в себе неуверенны, то зачахнут и засохнут…
Играть в поддавки оказалось непросто. Как же — извечному сопернику, дроу… А ведь я ещё вчера додумалась до противостояния магии и религии. Утром побывала у монастыря. И, если сравнивать отсутствие магии с временной слепотой и глухотой, то неподалеку от куполов храма я просто начинала задыхаться, как треска на сковородке.
И у меня даже появилась идея, как туда проникнуть… Но Дару об этом не узнать.
Но почему?! — раненым грифоном взвыла гордость.
— Потому что ему и так несладко. Пойми, бестолкоавя, вокруг не универ, мы играем в жизнь — здесь ставки крупнее. Считай, что я пожертвовала пешкой, чтобы после захватить коня.
Это я, значит, пешка…
С каким бы удовольствием я отравилась, но, боюсь, эта курносая зараза достанет меня и на том свете… Вообще, кажется, гордость у меня вместо совести.
Хоуп ещё не пришла, поэтому я сама стала разбирать грязную посуду.
Не нравлюсь я себе. Раздвоение личности — Люцифер с ним, уже привыкла. Куда больше волнует моя реакция на прикосновение Дара… Заметила уже давно, но с течением времени становится всё хуже.
Сначала думала, что меня передергивает от отвращения, но это непохоже на сие глубокоуважаемое чувство…
Подхватила тарелку у самого пола, сдула пылинки со спасенной и поставила на стол.
Так, о чем это я?
Ага. Он просто касается меня, а по телу пробегает словно разряд тока. И это… и это мне нравится. Кошмар какой-то. Я ж вроде не чудовище Франкенштейна, чтобы ловить кайф от розетки.
Ужасно — и стыдно. Почему с Алхастом — не так? Почему, когда Дар… нет, когда Кенррет смотрит на меня, становится так жарко? Такому не учат в МУМИ. И пугающе часто вспоминается тот дурацкий поцелуй в самом начале года — нечаянно, не вовремя. Впрочем, поцелуи — они всегда не вовремя.
Тогда глаза были закрыты — а что, если смотреть в них, в янтарные озера, касаться губами его губ…
Слишком много многоточий.
— Лаэли, ты заболела?
— Ч-что? — словно застигнутая на месте преступления, испуганно обернулась в сторону Хоуп.
— Ты красная, и глаза блестят как-то странно.
Женщина приложила сухую ладонь к моему лбу.
— Да ты горишь. Приляжешь?
— Нет, спасибо, — собрала нервы в кучу, запретила думать о страшном. — Я сегодня почти ничего не разбила, представляешь.
— Поздравляю.
Хоуп зажато улыбнулась, снова опустила взгляд на большой таз, в котором мыла вилки. Её не допускали в зал, оставляли на женщину только грубую работу — из-за клейма. Из-за него же сначала она пыталась сторониться меня по привычке, но потом позволила себе чуть-чуть оттаять. Я, в свою очередь, пыталась, как могла, стать её подругой — но за двое с лишним суток многое не успеешь.
Не нравится мне город, где женщин доводят до такого.
— Лаэли, можно тебя спросить? Вы с братом пришли издалека?
— Угу. О-очень издалека.
— В вашей стране, что… — она замялась, закончила едва слышно, — не ставят клеймо за грехи?
— Нет. У нас… нет, такого нет.
Моя родная страна слишком цивилизована, чтобы наказывать за преступления. А у дроу проще: палачи не скучают.
— Тогда понятно, почему вы за меня вступились тогда, перед мальчишками. Ведь я — грешница, чистые люди не должны меня касаться.
— Пф, — сказала я, не зная, как ещё выразить своё мнение. Ну, по-моему, это было достаточно ёмко, нэ?
— Знаешь, что значит буква "П"? Прелюбодейка, — Хоуп пытливо искала на моём лице признаки отвращения. Но не нашла.
— Почему ты покраснела, Лаэли?
— Жарко.
— Тогда пойдем на улицу.
Мы закончили уборку, подмели пол и вышли посидеть на крыльцо черного входа.
Хоуп неторопливо поправила чепец.
— Тебе было больно?
— Больно? Не знаю, я потеряла сознание. Они хотели знать, от кого у меня ребенок, — задумчиво и почти равнодушно начала женщина. — А я не сказала. Потом у меня родилась моя Мерси(1). И умерла. Потому что никто из врачей не хотел её лечить, когда она заболела.
Так вот почему твои волосы поседели раньше времени…
— Вот так, да. А на самом деле я думала, что Бог меня защитит. И её. Потому что — знаешь, кто её отец?
Я покачала головой.
— Проповедник. Он приходил к нам в город на неделю и говорил так красиво о служении Небесам. Он был такой красивый… И моя Мерси тоже стала бы такой. А потом мне поставили клеймо, а на неё поставила клеймо смерть.
— Значит, она ждет тебя на Небесах. Господь простит вас, непременно!
Я знаю, что ты хочешь услышать. И я скажу тебе это, и скажу так, что ты поверишь. Пусть даже я сама знаю богов, и знаю, что милосердие для них — пустой звук.
— Вы будете вместе, Хоуп. Надейся — и молись.
— Но я больше не верю Богу. Если он есть, то почему он покарал мою дочь?! Она ведь была безгрешна!
— Он хотел спасти её бессмертную душу от соблазнов этой жизни, — ложь потоком жирной грязи выплескивать наружу. Неудержимо захотелось вытереть рот. — Он всегда забирает к себе самых лучших; а ты, Хоуп, должна искупить грех молодости молитвой. Подумай сама, неужели тот, кто сотворил этот мир таким прекрасным, может быть жесток? Посмотри… Посмотри на облака. Они как будто пепел от костра! Разве существо, чуждое милости, могло создать такое?