— Не знаю. — Билл пожал плечами. — Тогда я ничего не записывал. Как я мог узнать, чем мы с тобой будем заниматься?
Он помолчал и добавил:
— Нет, не думаю.
— А что не так? — Морган прищурился, глядя на него сквозь дым.
— Мелочи. Например, это выражение в его глазах, с которым он проснулся какое-то время назад. Ты заметил? Какая-то сардоническая радость. Он стал менее серьезно ко всему относиться. Он… больше не соответствует собственному лицу. Этот суровый вид… раньше ему подходил. Теперь, когда он вдруг просыпается и смотрит на тебя, он… как будто из маски выглядывает. И маска меняется… Да-да, я чувствую — она меняется. Фотография это доказывает. Но меняется она не так быстро, как его душа.
Морган демонстративно выдохнул дым длинной клубящейся струей.
— Я бы не стал очень волноваться. — Он старался успокоить Билла. — Знаешь, он ведь никогда не станет снова таким же человеком, каким был десять лет назад. Мы же не стираем ему память. Может быть, за то десятилетие, которое он только что отмотал назад, он изменился больше, чем ты думаешь. И в сорок, и в тридцать лет он все равно останется человеком, который прожил семьдесят с лишним лет. Это будет уже не та душа и не тот человек, который жил в восьмидесятые годы. Парень, ты просто перенервничал!
— Нет. У него лицо изменилось! У него другой наклон лба! Нос начал загибаться. Скулы стали выше, чем когда-либо были. Я ведь это не придумал, а?
— Не увлекайся. — Морган лениво выпустил колечко дыма. — Проверим прописанные препараты. Может быть, мы ошиблись с дозировкой какого-нибудь. Ты же знаешь, как это может повлиять на костную ткань. В любом случае вреда никакого нет. Он в хорошем физическом состоянии и чувствует себя все лучше. У него ясный рассудок. Билл, я сейчас больше о тебе беспокоюсь, чем о нем.
— Обо мне?
— Да. Ты кое-что сказал, прежде чем мы пошли наверх. Что-то про Фауста. Помнишь? Ну, что у тебя на уме?
— Я не помню. — Билл виновато посмотрел на него.
— Ты говорил что-то о морали. Ты, кажется, думаешь, что нам последует наказание сверху, если наши побуждения окажутся недостаточно чисты. Ну, так?
Билл защищался, хотя слова выбирал другие.
— Не стоит насмехаться над традицией только потому, что это нынче модно. Ты меня убедил, что старички знали больше, чем сообщили нам. Помнишь, как алхимики писали свои формулы секретным кодом, чтобы они звучали, словно магические заклинания? «Кровь дракона», например, означала, кажется, серу. Записанные шифром, формулы часто превращались в весьма складные сочинения. А фонтан молодости вовсе не случайно означал воду. Все это было очень символично. Жизнь появилась из воды… — Он помолчал. — Ну хорошо, моральный шифр может иметь такую же прочную основу. Я говорил, что для того, чтобы что-нибудь совершить, нужно затратить силу. Мефистофель ничего не делал — демону сила принадлежит по праву рождения. Это Фаусту надо было тратить энергию. Согласно шифру формулы — свою душу. Все звучит разумно, когда расшифруешь те слова, которыми они пользовались.
Широкие брови Моргана сомкнулись над переносицей.
— Значит, ты думаешь, что кому-то придется заплатить. Кому и чем?
— Откуда мне знать? В конце книги нет глоссария, в котором Марло объяснил бы, что он имел в виду, когда писал «душа». Все, что я могу сказать, — мы успешно повторяем тот самый эксперимент, через который прошел Мефистофель. И Фаусту пришлось заплатить, так или иначе, и мы никогда не узнаем, как именно. Или… — и он поднял испуганный взгляд, — узнаем?
Морган показал зубы и выругался.
— Хорошо, хорошо. То же самое — мы делаем то, что еще никто до нас не делал, кроме… — Билл помолчал. — Погоди-ка. Может, был не один такой эксперимент. Или это просто совпадение?
Морган посмотрел, как Билл беззвучно шевелит губами, и через какое-то время произнес:
— Ты что, ты в своем уме?
— «Отец твой спит на дне морском», — процитировал Билл. — А что? «Он тиною затянут, и станет плоть его песком, кораллом кости станут. Он не исчезнет, будет он лишь в дивной форме воплощен»[62].
Морган фыркнул:
— Забудь и давай по делу. Так что за прецеденты?
— Ну хорошо, представим, что был всего один. Вот тот самый. И нам не помешает воспользоваться всем, чем мы можем, из того, что узнал наш предшественник. Воспользоваться мы можем немногим. Все спрятано в легендах и шифрах. Но одно мы знаем: кем бы ни были в реальной жизни Фауст и Мефистофель и чем бы они ни пользовались, чтобы попасть туда, где мы находимся сейчас, у них были неприятности. Эксперимент вроде удался, до определенного момента, а потом взорвался им в лицо. Согласно легенде, Фауст потерял душу. Что это на самом деле означает, не знаю. Но в нашем эксперименте появляются первые слабые признаки того, что он выходит из-под контроля, и, боюсь, однажды нам станет известно, что этот шифр означает на самом деле. Мне бы не хотелось узнать это за счет моего собственного отца.
— Прости. — Морган погасил свою недокуренную сигарету. — Утешит ли тебя, если я скажу, что ты позволяешь своему воображению уводить тебя слишком далеко? Или ты решил, что Мефистофель — это я?
— Сомневаюсь, что тебе нужна его душа. — Билл усмехнулся. — Но знаешь что, в старые времена ты бы попал в неприятности. В гипнозе слишком много… волшебного. Особенно когда это такой гипноз, который ты предлагаешь Руфусу. — Он заговорил серьезно. — Ты отправляешь его разум куда-то прочь… Что он находит там? Как же выглядит время? Как ощущает себя человек, стоя лицом к лицу с ним?
— Опустим это. Тебе надо побеспокоиться о своем рассудке, а не о Руфусе. С ним-то все в порядке.
— Верно ли, Мефистофель? Ты точно знаешь? Знаешь ли ты, куда отправляется его рассудок, когда ты выманиваешь его по вечерам?
— Откуда мне знать? Никто не знает. Пожалуй, и Руфус не знает, даже во сне. Но мой метод работает. И это самое главное. Времени нет, пока мы его не производим.
— Я знаю, его не существует. Но Руфус его видел. Руфус хорошо его знает. Руфус и Фауст. — Билл поднял голову и посмотрел на фотографию на каминной полке.
Весна в тот год пришла рано. Дожди смыли остатки снега, и длинную кривую улицу за окнами Уэстерфилда начали скрывать распускающиеся зеленые листья. В семейном кругу зима уступила место весне, и впервые в записанной на бумаге истории человечества зима человеческой жизни повернула к его личной невероятной весне.
Билл больше не мог думать о нем как об отце. Теперь это был Руфус Уэстерфилд, незнакомец приятной наружности, хотя память хранила весь его путь назад, из старости, и никакие провалы на этом пути не превращали отца в абсолютного чужака, с которым и поговорить не о чем. Однако на вид это был здоровый, полный сил, красивый незнакомец. Вернулась крепкая плоть и снова одела красивое изящное тело, которое помнил Билл. Ему даже казалось, что и в молодые годы отец не был в такой отличной физической форме, но, с другой стороны, медицинская помощь, которую он сейчас получает, намного превосходит уровень, доступный тогда. И как подчеркнул Морган, их цель была не вернуть копию Руфуса из прежних лет, а восстановить его утраченную силу.
Наибольшую загадку для них представляли перемены, произошедшие с его лицом. Тело человеческое меняется по совершенно естественным причинам, но лицо, наклон лба, носа, подбородка должны оставаться неизменными. У Руфуса было не так.
— У нас какой-то подменыш получается, — признал Морган.
— Несколько месяцев назад ты это отрицал.
— Ничуть. Я отрицал твое толкование. И по-прежнему с ним не согласен. За переменами стоят вполне очевидные причины — убедительные причины, которые ничего общего не имеют ни с волшебством, ни с приключениями под гипнозом, ни с договором, который заключают с дьяволом. Мы просто пока не выяснили, каковы же причины изменений.
Билл пожал плечами:
— Самое странное, что и он, кажется, не знает.
— Есть многое на свете, друг мой, чего он, кажется, не знает.
Билл задумчиво на него посмотрел:
— Это пусть подождет. — Он помолчал. — Мы не можем позволить себе увлекаться играми с несообразностями разума, когда еще и про тело ничего не понятно. Нам нельзя привлекать ни одного нового человека, пока нужда не заставит. Психиатру нелегко будет объяснить, что стоит за такой забывчивостью.
— Иногда, — сказал Морган, — я жалею, что мы решили сохранить все это в тайне. Но пожалуй, у нас не было выбора. По крайней мере, до тех пор, пока мы не запишем «что и требовалось доказать».
— Но до этого момента предстоит сделать еще немало. Если только нам удастся. Если течение не окажется слишком сильным для нас.
— Опять боишься? Не беспокойся, он остановится на тридцати пяти. Еще один курс уколов, потом, положим, еще месяц, чтобы установить баланс в деятельности гормональных желез, и он снова начнет стареть вместе с нами. Если бы он не был твоим отцом, ты бы не стал так переживать.
— Может быть, нет. Может, и не стал бы. — В голосе Билла слышалось сомнение.
Как-то утром в мае они, как всегда, сидели в гостиной. Собираясь что-то сказать, Морган поднял голову; в этот момент дверь открылась и в комнату вошел сорокалетний Руфус Уэстерфилд.
Он был красив солидной, спокойной красотой мужчины среднего возраста. Волосы снова приобрели густой темно-рыжий цвет, остались лишь залысины над бровями домиком. Черные, неглубоко посаженные глаза изменили разрез, а взгляд их показался бы абсолютно странным для любого Уэстерфилда, который когда-либо носил это имя. И лицо, и скрываемая им душа были одинаково чужими для Уэстерфилдов. Но перемена была едва заметна. Сам Руфус ее не ощущал.
Он вошел, насвистывая.
— Прекрасное утро, — радостно сказал он. — Прекрасный мир. Вы, юнцы, не можете это оценить. Человеку надо побыть стариком, чтобы снова радоваться молодости. — и он отвел шторы в стороны, любуясь новыми листьями и свежим майским утром.