иво обращаясь за защитой к тем, кто его окружает. И именно развитый ум Руфуса с опережением обратного развития привел его к типичному для детства настрою мыслей, потому что как раз в этом возрасте он мог найти самую надежную защиту от ощущаемых подсознанием опасностей, которые оно ни в коем случае не позволило бы сознанию заподозрить.
На поверхности плыли, сливались и снова пропадали подталкиваемые алкоголем воспоминания об одном и о другом прошлом — медленно, лениво. Вначале воспоминания о другом прошлом напоминали полосы прозрачного дыма, медленно проплывавшие перед более ясными воспоминаниями, неотличимые от них. Прошло немало времени, прежде чем он сознательно сумел разделять эти два набора воспоминаний, многие из которых взаимно исключали друг друга, но появлялись в его памяти одновременно. Когда он научился различать их, период, в котором это его волновало, уже прошел. Неподвластные ему события происходили в неизменном ритме, плавно несшем его к цели, на которую он пока не пытался взглянуть — в свое время она придет, он ее не минует, и он к этому готов.
Теперь воспоминания о другом прошлом почти полностью заслонили все воспоминания Уэстерфилда. Оглядываясь, Руфус уже видел жизнь Уэстерфилда словно в каком-то тумане событий, которые казались ему ничуть не странными и не более чуждыми, чем воспоминания о молодости Билла или о своей давно покойной жене. Он уже не мог с одного мысленного взгляда определить, какое воспоминание принадлежало жизни Уэстерфилда, а какое — другой. Но они были разными. Совершенно разными, вообще-то. В воспоминаниях о сыне и Лидии появлялись какие-то люди: то как второстепенные лица, то как главные, он уже знал их имена, но пока еще не мог произнести, — эти люди очень много значили, наверное, в другом прошлом, в каких-то других местах.
Всех их вытесняло всеохватное безразличие, которое стало ему защитой и итогом его опережающего развития. Как и члены семьи Уэстерфилд, они принадлежали к тому периоду времени, который слишком быстро летел мимо Руфуса, и вникнуть, прочувствовать было некогда. У него не было времени, которое можно было бы потратить на праздные размышления о прошлом.
И он с удовольствием предавался воспоминаниям, ни о чем особенно не задумываясь, давая спиртному возможность высвободить двойной поток воспоминаний и позволяя им просто скользить мимо и исчезать из виду. Лица, краски, ощущения, для которых он и слов подобрать не мог, песни — подобные той, что он сейчас тихонько напевал на медленный ритм свинга.
Билл, поднявшись по ступенькам, услышал эту песню и поджал губы. Ему казалось, что мотива в ней нет никакого. Это была одна из тех надоедливых рулад, которые постоянно мурлыкал Руфус, даже не осознавая этого. И слова были не английские, когда вдруг он рассеянно произносил их, и мелодия была еще более чуждой, чем какофония восточной музыки. Билл отказался от попыток что-нибудь понять. За последний месяц он от многого отказался, после того как стало ясно: Руфус без остановки миновал возраст в тридцать пять лет, на котором преобразования должны были закончиться. Билл потерпел неудачу на полпути и признал это со всем самообладанием, какое только мог найти в своей душе. Ему нечего было собирать, кроме мужества, нужного для того, чтобы признать поражение.
Руфус в гамаке, кажется, дремал. Веки прикрывали раскосые черные глаза, и на лице застыло лишь выражение лени. Билла тревожило, что, хотя это лицо уже не было лицом Уэстерфилдов, оно все же сохраняло черты сходства с его собственным. В последнее время он с каким-то необъяснимым дискомфортом все чаще и чаще ощущал, что Руфус, меняя облик, словно натягивает его собственные черты, но как-то неловко. Конечно, это была неправда, потому что перемены лежали далеко за пределами простого соотношения элементов внешности, но тревожное ощущение Билла не покидало.
Когда шаги сына раздались на крыльце, Руфус не стал открывать глаза, но лениво спросил:
— Билл, не хочешь прогуляться?
— Нет уж, только не с твоими девушками. Я знаю, чего хочу.
Руфус, не открывая глаз, рассмеялся слепым, вялым смехом, в котором мелькнули его белые зубы. Потом он немного повернулся и посмотрел на своего сына, и Билл вдруг ощутил беспомощный страх. Лицо отца оказалось настолько нечеловеческим, что без всякой подготовки увидеть его было слишком тяжело.
Потому что черные глаза под веками Руфуса имели не тот привычный насмешливый и надменный взгляд, а смотрели лишь лениво и с любопытством. Что-то едва ощутимое, мутное заволокло его взгляд, а потом медленно отодвинулось, как на глазу кошки или совы. Совсем недавно у Руфуса появилась мигательная мембрана, третье веко.
Если он знал об этом, то не подал виду. Сейчас он радостно улыбался. Веко сдвинулось и исчезло, словно его никогда и не было. Руфус потянулся и встал с ленивой, медленной гибкостью, и Билл понял: о только что увиденном можно на миг забыть.
Тело Руфуса имело прекрасную мышечную координацию, которая сейчас в некотором роде тоже казалась трагичной. Ведь механизм, который ее обеспечивал, наверное, кардинально отличался от нормы. Билл не проверял, какие перемены свершились за последние две недели, но знал, что они не могут остановиться ни на минуту. С чисто клинической точки зрения происходящее должно было очень его волновать. Но нет. Он мог бы принять мысль о провале как неизбежную, но тогда ему вовсе не надо было искать причин неудачи. А ведь это было больше чем нерешенная проблема. Это была проблема, непосредственно затрагивающая его плоть и кровь. Как страдающий от неизлечимого заболевания человек скрывает признаки своей немощи, так и Билл решил больше не углубляться в подробности тех невероятных перемен, которые происходили в теле, бывшем наполовину его телом.
Руфус смотрел на него и улыбался.
— Как ты постарел, — пробормотал он. — И ты, и Пит. Я помню вас совсем молодыми — два или три месяца назад.
Он зевнул.
— У тебя свидание? — спросил Билл.
Молодой Руфус кивнул, и на миг его черные глаза почти закрылись, опять лениво мигнуло третье веко, наполовину скрыв радужку. Руфус стал похож на сонного, довольного кота. Билл не мог на него смотреть. К этому времени он достаточно привык к парадоксальным изменениям и не то чтобы был потрясен до потери самоконтроля, но все же спокойно смотреть на эту последнюю явную аномалию не мог. Он сказал лишь:
— Не будь таким самодовольным, — и поспешно ушел в дом, захлопнув за собой сетчатую дверь.
Руфус чуть пошире приоткрыл глаза, лишнее веко сложилось, но не полностью. Он смотрел вслед своему сыну, но спокойно, без любопытства, как человек, следящий за уходящей кошкой, — взглядом, затуманенным равнодушием к существам других видов.
В эту ночь он вернулся очень поздно и был очень пьян. Морган вместе с Биллом ждали его в кабинете, и оба молча вышли, чтобы забрать Руфуса из такси и привести в дом. Даже безобразно непослушное тело двигалось грациозно. А водитель был почти в истерике. Он отказался притронуться к пассажиру. Невозможно было понять почему: то ли Руфус что-то сказал, то ли сделал, то ли не сделал по дороге домой.
— Что же он пил? — Голос водителя постоянно срывался на последнем слове. — Чем можно так напиться?
Они ничего не могли ему ответить, а таксист не мог объяснить, зачем ему это нужно знать. Он уехал, как только Билл с ним расплатился — принять и даже дотронуться до денег из бумажника Руфуса он отказался и унесся, виляя из стороны в сторону и скрежеща передачами.
— Такое раньше случалось? — спросил Морган поверх болтающейся темно-рыжей головы Руфуса.
Билл кивнул:
— Не до такой степени, конечно. Он вспоминает эпизоды, когда ему приходилось напиваться. Наверное, в этот раз вспомнил что-то значительное. Потом он обычно все забывает, думаю, и на этот раз будет так же.
Руфус между ними пошевелился, что-то пробормотал на незнакомом языке и попытался развести руки в объятие, словно перед ним лежали широкие просторы. Он рассмеялся ясным смехом, совсем не пьяным, а потом окончательно отключился.
Они уложили его на втором этаже в большую кровать резного дерева под пурпурными драпировками. Он лежал неловко, словно ребенок, и его знакомо незнакомое лицо занятным образом напоминало жесткую маску, за которой никто не прятался. Смущенные мужчины отвернулись, чтобы уйти на цыпочках, и уже были на полпути к двери, когда Билл остановился и принюхался.
— Духи? — недоверчиво спросил он.
Морган поднял голову и тоже понюхал воздух:
— Жимолость. И много.
Тяжелый аромат стал почти тошнотворно-сладким. Они обернулись. Руфус дышал, открыв рот, и запах ощутимо исходил от кровати. Мужчины медленно вернулись.
Мощные волны запаха встречали их с каждым выдохом Руфуса. От него вовсе не пахло спиртным, но аромат жимолости оказался столь силен, что оставлял почти сахарный вкус на языке. Мужчины непонимающе посмотрели друг на друга.
— Да рядом с ним задохнешься, — наконец произнес Морган. — А мы можем его от этого запаха как-нибудь избавить?
— Я открою окна, — сдержанно ответил Билл. — Сейчас уже и не знаю, что ему вредно.
Когда они выходили, шторы тихо колыхались, обдуваемые ветерком из окон, и стены по всей комнате трепетали. В тишине было слышно только душистое дыхание Руфуса да стук часов, у которых дергалась секундная стрелка. Когда они были уже у двери, запах, выдыхаемый Руфусом, едва заметно изменился. Нельзя сказать, что он был приятный или неприятный, как-то неописуемо он перешел от одного оттенка к другому, как от оттенка к оттенку переходит цвет. Но новый запах был таков, что никому из людей его обонять не доводилось.
Билл замер, посмотрел на Моргана, а потом пожал плечами и вышел.
Внизу, в кабинете, Морган произнес:
— Он меняется очень быстро.
Какое-то время помолчал, а потом спросил:
— Билл, может быть, мне надо бы побыть здесь, пока все не кончится?
— Да, пожалуй. — Билл кивнул. — Это случится скоро. Думаю, ужасно скоро. Дети растут быстро, прямо на глазах. А у Руфуса годы спрессованы в недели.