Харрис недоверчиво взглянул на Мальцера.
— Да, она по-прежнему красива, — с чувством повторил тот. — Прекрасное сочетание мужества и поразительной безмятежности. Она не обижена на жизнь. Случившееся ее совершенно не волнует. Она не боится приговора публики, каким бы он ни оказался. Но я боюсь, Харрис. Более того, я в ужасе.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Наконец Мальцер пожал плечами, встал и указал стаканом на дверь:
— Она там.
Не говоря ни слова, не оставляя себе шанса пойти на попятную, Харрис шагнул в комнату, полную ясного, чистого света — отраженного от стен огня, пылающего в белом кафельном очаге. С тяжелым сердцем стал на пороге. Увидел ее не сразу. Комната была совершенно обычная: просторная, светлая, с симпатичной мебелью и букетами на столиках. Свежий воздух напоен ароматами духов, но Дейрдре не видно.
Затем скрипнуло кресло у камина: она уселась поудобнее, незаметная за высокой спинкой. Заговорила. Момент был жутковатый: в комнате прозвучал ровный металлический голос бездушного механизма:
— При-вет.
Дейрдре рассмеялась и попробовала снова. На сей раз Харрис узнал легкую хрипотцу, которую уже не надеялся услышать.
— Дейрдре! — воскликнул он, сам того не желая, и ее образ возник перед ним.
Словно она, прежняя, поднялась из кресла — высокая, золотистая, — качнулась и обрела идеальное равновесие танцовщицы, а очаровательные несовершенные черты озарило сияние, делавшее ее прекрасной. Да, память сыграла с ним злую шутку, но голос… После первой пробы голос звучал идеально.
— Подойди, Джон, и взгляни на меня.
Харрис заставил себя приблизиться, и мимолетная вспышка памяти едва не выбила почву у него из-под ног. Он избегал суждений, пока не увидел то, что до сих пор видел только Мальцер. Никто, кроме Мальцера, не знал, что за образ ныне облачает прекраснейшую женщину Земли, чья красота сгинула в прошлом.
Каких только картин Харрис не навоображал себе. Здоровенный неуклюжий робот, цилиндр с шарнирными конечностями, стеклянная банка, где плавает мозг, обремененный придатками для обслуживания своих нужд. Дикие видения, кошмары на грани реальности, один другого бредовее, ибо что есть жестянка? Жестянка есть неказистое вместилище мозга, разума, под чьим гипнозом однажды разомлел целый мир.
Он обошел кресло и все увидел.
Человеческий мозг — сложный механизм, временами функционирующий не самым идеальным образом. Сознанию Харриса пришлось обработать череду стремительно сменяющих друг друга образов. Сперва — не сказать, что к месту, — воспоминание из детства: на оградку фермы совсем по-человечески облокотилась странная, нескладная, негуманоидная фигура (мгновением позже стало ясно, что это не фигура, а нагромождение ведер и метелок). Глаз увидел грубые очертания живого существа, а внушаемый мозг послушно дополнил картину. То же случилось и теперь, рядом с Дейрдре.
При первом взгляде — шок, сомнение и недоверчивый внутренний шепот: «Это Дейрдре! Она совсем не изменилась!»
Затем трансформация образа, новый шок. Глаза и мозг заявляют: «Нет, это не человек, а свитый из металла конструкт. Никакая не Дейрдре». И это было хуже всего. Все равно что увидеть во сне друга, которого любил и потерял, а потом проснуться и понять: это лишь душераздирающий образ, и его никак не воскресить к жизни. Дейрдре больше нет. В цветастом кресле громоздится механическое чудище.
Но затем механизм шевельнулся — изящно, плавно, до боли знакомо, — принял грациозную позу, и очаровательный хрипловатый голос произнес:
— Это я, мой милый Джон. Видишь, это на самом деле я.
Да, это была она.
Метаморфоза третья и последняя: иллюзия вошла в равновесие, обрела реальные черты и воплотилась в Дейрдре.
Чувствуя себя так, словно в теле разом растворились все кости и мышцы, Харрис безвольно осел в кресло. Он смотрел на Дейрдре, утратив дар речи, ни о чем не думал и не пытался подыскать рациональное объяснение увиденному, лишь дал волю органам чувств, чтобы те впитали образ Дейрдре.
От нее по-прежнему исходило золотистое сияние: ей оставили умение дарить теплый свет, коим некогда лучились шелковистые волосы и абрикосовых оттенков кожа. Но творцам нового тела достало чувства меры, и они не зашли слишком далеко. Не рискнули вылепить восковую фигуру прежней Дейрдре. (И в тот же миг внутри все оборвется. Прекрасней женщины и не было, и нет…)
У нее не было лица. Вместо головы — образчик тактичности скульптора, гладкий овоид с чем-то… чем-то вроде маски в форме полумесяца — там, где расположились бы глаза, в которых нынешняя Дейрдре, по всей видимости, не нуждалась. Узкий полумесяц рожками вверх. Маска похожа на мутный кристалл, наполненный полупрозрачным веществом аквамаринового цвета — цвета погибших глаз Дейрдре; ведь теперь у нее нет глаз, теперь она обречена смотреть на мир сквозь маску, ставшую зеркалом ее души.
Других черт у нее не было. И правильно, подумал Харрис, что ей не сделали лицо. Подсознательно он страшился увидеть лицо марионетки, скрипучую образину с жалкой пародией на человеческую мимику. Наверное, у Дейрдре все же имелись глаза, причем на прежних местах, дабы имитировать стереоскопическое зрение, свойственное сгоревшей актрисе, но Харрис рад был, что не видит искусственных глазниц, инкрустированных хрустальными шариками. Пожалуй, маска — самое удачное решение.
Странно, но он ни разу не вообразил, как покоится в металле обнаженный мозг. Маска в достаточной мере символизировала женщину, сокрытую в этой оболочке. Загадочная маска — не понять, то ли Дейрдре изучает твою реакцию, то ли ушла в себя и рассеянно смотрит в пустоту. Маске не хватало мимических вариаций, что озаряли невероятно подвижное лицо Дейрдре — пожалуй, самое живое лицо на свете. Но глаза, даже человеческие глаза, загадочны сами по себе. Они лишены выражения, если не считать движений век, и мерцающая в них жизнь — лишь отблеск мимики. Разговаривая с другом, мы машинально ловим глазами его взгляд, но если собеседник говорит с нами лежа, запрокинув голову, мы столь же машинально смотрим на его губы; наш взгляд разрывается между губами и глазами, нервно мечется от одного к другому, ведь губы и глаза поменялись местами, то есть зеркало души для нас — не столько органы зрения, сколько их расположение на лице. Маска Дейрдре находилась на должном месте, и легко было представить, что под ней скрываются глаза.
Когда схлынул шквал первого шока, Харрис увидел, что безволосому золотистому черепу Дейрдре придали на редкость красивую форму. Голова грациозно повернулась на металлической шее, и Харрис разглядел деликатно намеченные скульптором линии скул, придающие пространству под маской тонкий намек на человеческое лицо, — лишь намек, чтобы зритель мог уловить поворот головы, чтобы бесстрастный золотой шлем обрел ракурс и перспективу, чтобы свет, скользя по гладкому золотому яйцу, встречал на пути хоть какое-то препятствие. Сам Бранкузи не создавал столь утонченного и одновременно простого шедевра.
Разумеется, лицо было напрочь лишено любой экспрессии. Былая живость растворилась в дыму театрального пожара вместе с очаровательными, подвижными, лучистыми чертами прежней Дейрдре.
Что касается тела, Харрис не мог рассмотреть сокрытых под одеянием форм; дизайнеры не решились обрядить новую Дейрдре в один из тех костюмов, что она носила в зените славы, ведь такое смотрелось бы весьма нелепо. Даже мягкость ткани наводила бы на болезненную мысль, что под соблазнительными складками нет человеческого тела; к тому же металл не нуждается в защитном тканевом покрове. Однако, понял Харрис, без одежды Дейрдре выглядела бы довольно странно, казалась бы обнаженной — ведь тело ее, отнюдь не угловато-механистичное, было создано по образу и подобию человеческого.
Дизайнер разрешил сей парадокс, облачив Дейрдре в тончайшую металлическую сеть. Она ниспадала с покатых плеч прямыми складками, подобно длинной греческой хламиде, гибкая, но имеющая достаточный вес, чтобы не облегать корпус, а опутывать его паутиной.
Стопы, лодыжки и руки, коими наделили Дейрдре, оставались обнажены. С конечностями ее нового тела Мальцер сотворил настоящее чудо — по существу, механическое, но в первую очередь глаз оценивал совершенство художественного и анатомического решения.
Руки сияющие, светло-золотистые, гладкие, конусообразные, без намека на имитацию человеческих. Гибкие по всей длине, состоящие из тесно сочлененных друг с другом металлических браслетов все меньшего и меньшего диаметра, они оканчивались тонкими округлыми запястьями. В отличие от остального тела ладони почти как у людей, но тоже из крошечных секций, соприкасающихся так, чтобы имитировать гибкую живую плоть. Пястно-фаланговые суставы крепче, чем у людей, а сами пальцы тоже конусообразные, с длинными кончиками.
Стопы под конусами лодыжек были сконструированы с оглядкой на человеческие. Благодаря искусно сработанным подвижным сегментам у Дейрдре имелись пятка, подъем и гибкий передний отдел стопы, напоминавший средневековый латный ботинок.
Она и впрямь походила на создание, закованное в броню, — конечности в тонком пластинчатом доспехе, безликий шлем головы, стеклянное забрало и кольчужный покров, — но ни один рыцарь не способен был двигаться так, как двигалась Дейрдре, и не надевал латы на тело столь нечеловечески точных пропорций. Так утонченно мог бы выглядеть лишь воин из иного мира, рыцарь Оберона.
Харрис дивился изяществу пропорций ее миниатюрной фигуры. Он ожидал увидеть тяжеловеса вроде обычных роботов, а теперь осознал, что значительный объем в корпусах механических автоматов отводится под скудоумный, но увесистый электронный блок, руководящий действиями этих устройств; в теле же Дейрдре находился живой мозг, изделие гораздо более искусное и тонкое, чем творения рук человеческих. Металлическим было лишь тело, и его конструкция казалась не слишком сложной, хотя Харрису пока не объяснили, как оно функционирует.
Харрис потерял счет времени, рассматривая фигуру в мягком кресле. Она по-прежнему очаровательна — да, она все та же Дейрдре. Он созерцал ее, и морщины недоверия на его лице — лице человека, изучающего нечто небывалое, — постепенно разглаживались. Скрывать от Дейрдре свои мысли? Зачем?