Танец кончился так же, как начался: неторопливо и небрежно, двигаясь в унисон с ритмом своего напева, Дейрдре взошла по устланной бархатом лестнице; оказавшись на площадке, на мгновение замерла маской к публике, как замирает лишенная воли металлическая марионетка, когда кукловод выпустил из рук управляющие ею нити.
И вдруг расхохоталась.
Мелодичным, чарующим, грудным смехом; она смеялась, запрокинув голову, тело ее покачивалось, плечи содрогались, и смех, отражаясь от сводчатого потолка, заполнял пространство, словно музыка; он проникал в сердце слушателя, не громкий, но интимный, словно каждый зритель остался наедине со смеющейся женщиной…
Ведь теперь она была женщиной, облаченной в пелерину человечности, и человечность эта была осязаемой. Любой, кто однажды слышал этот смех, сразу сообразил бы, что перед ним та самая Дейрдре. Но прежде, чем до зрителей дошло, кто смеется им со сцены, смех перешел в пение — с плавностью, недоступной человеческому голосу, — и душу каждого слушателя пронзил знакомый рефрен. Мелодия обрела слова, и чистый, ясный, очаровательный голос Дейрдре пропел:
Цветет в моем сердце янтарная роза Эдема…
Песнь Дейрдре. Впервые она исполнила ее в эфире за месяц до того, как сгорела вместе с театром. Ничем не примечательная песенка, достаточно простая, чтобы завоевать первенство в сердце нации, предпочитающей незамысловатые мелодии, но вместе с тем искренняя, без вульгарного душка в ритмической и мелодической структуре, из-за которого столь многие шлягеры растворяются в тумане забвения, едва утратив глянец новизны.
Никто и никогда не умел петь, как Дейрдре, и пение отождествлялось с ее образом. Вскоре после пожара собратья по эфиру пробовали сделать мемориальную запись в честь погибшей актрисы, но попытка закончилась предсказуемым провалом: никто не сумел придать песенке нужный флер, и она умерла. Никто не способен был даже намычать эту мелодию, не подумав при этом о Дейрдре и не окунувшись в приятную ностальгическую печаль о сгинувшей красоте.
Но сегодня песенка звучала вовсе не печально. Если среди зрителей оставались те, кто до сих пор не понял, чей разум, чье «я» управляло этим гибким сверкающим металлом, теперь сомнениям пришел конец, ибо в зале звучал голос Дейрдре и ее песнь, а существо на сцене двигалось с чарующей грацией, не менее узнаваемой, чем знакомое лицо.
Не успела Дейрдре исполнить первый куплет, как публика узнала ее.
И не дала допеть. Реакция зрителей оказалась куда красноречивее напряженного молчания. По залу пронесся недоверчивый шепоток, сменившийся вздохом восхищения, и Харрис не к месту вспомнил, как у кинозрителей до сих пор перехватывает дух, когда на экране впервые появляется великолепный Валентино, ушедший много поколений тому назад. Но этот вздох не умолк, не растворился в себе, за ним скрывался невероятный надрыв, в нем зарождалось восхищенное цунами: сперва рябь отдельных возгласов и нарастающие всплески хлопков, а потом рев овации, от которой содрогнулись стены театра, овации столь оглушительной, что картинка на телеэкране дрогнула и смазалась из-за грома аплодисментов.
Немая перед ними, Дейрдре могла лишь жестикулировать; она кланялась и кланялась, а рев нарастал, и видно было, что триумфальная фигура на сцене дрожит и переливается всей палитрой человеческих эмоций.
И снова невыносимая иллюзия: Дейрдре лучезарно улыбается, а по щекам струятся слезы. Когда Мальцер подался вперед и выключил телевизор, Харрису показалось, что она посылает публике воздушные поцелуи — проверенный временем жест благодарной актрисы, — что она, сверкая золотыми руками, разбрасывает по залу невесомые прикосновения воображаемых губ.
— Ну что? — спросил торжествующий Харрис.
— Дурак вы — вот что. — Мальцер дернул головой столь сердито, что очки едва не слетели с переносицы, а размытые за линзами глаза как будто обменялись местами. — Ясное дело, ее встретили овацией. А как иначе, после такого-то выступления? Но это ни о чем не говорит. Да, признаю, сделать публике сюрприз — очень умно с ее стороны. Но зрители аплодировали не только ей, но и самим себе — из-за волнения и чувства признательности, ведь они присутствовали на историческом представлении. Короче говоря, массовая истерия. Теперь же начнется настоящее испытание, а сегодняшний шквал аплодисментов вовсе не помог Дейрдре подготовиться к грядущим трудностям. Болезненное любопытство, когда расползутся новости… Дейрдре забудет, что она не человек, и ее поднимут на смех. Поверьте, так и будет. Всегда найдутся те, кому только дай повод посмеяться. Эффект новизны пройдет, и начнется постепенная утрата человечности из-за отсутствия прежних раздражителей…
Сам того не желая, Харрис вспомнил сегодняшний эпизод, мысленно отодвинутый в сторонку для последующего анализа. Чувство, что за словами Дейрдре скрывается что-то незнакомое. Неужели Мальцер прав? Неужели Дейрдре уже изменилась? Или ответ на этот вопрос не столь очевиден? Разумеется, она прошла через испытания, ужас которых не осмыслить обычному человеку. Душа ее иссечена чудовищными шрамами. Или же она, переменив тело, тоже металлизировалась и обрела свойства, неведомые человеческой душе?
Несколько минут оба молчали. Потом Мальцер вскочил и уставился на Харриса сверху вниз, хмуро и рассеянно:
— Будет лучше, если вы уйдете.
Харрис изумленно смотрел на него. Мальцер снова принялся мерить комнату дробными шажками. Бросил на Харриса беглый взгляд и добавил:
— Я принял решение. Пора все это заканчивать.
— Скажите-ка, — Харрис встал, — почему вы так уверены в своей правоте? Ведь вы не станете отрицать, что все это по большей части инсинуации? Спорные домыслы? Не забывайте, я говорил с Дейрдре, и она уверена в обратном — не меньше вашего. Действительно ли для сомнений есть реальные причины?
Мальцер снял очки. Старательно и не спеша вытер нос. Похоже, ему не хотелось отвечать. Но он все же ответил, и в голосе его прозвучала неожиданная твердость:
— Есть у меня причина. Но вы мне не поверите. И никто не поверит.
— А вы попробуйте рассказать.
— Никто попросту не способен в такое поверить, — покачал головой Мальцер. — Ведь между двумя людьми никогда не бывало отношений, подобных тем, что сложились у меня с Дейрдре. Я помог ей вернуться из… небытия. Знал ее, прежде чем у нее появились слух и голос. Когда я установил первый контакт, она являла собой лишь разум, обезумевший из-за трагедии и страха перед тем, что будет дальше. Она в буквальном смысле родилась из этого плачевного состояния, и я с самого начала контролировал каждый ее шаг. Представьте себе, я способен предугадать ее мысли — еще до того, как они придут ей в голову. Когда столь близко знаком с сознанием другого человека, разрушить узы не так-то просто. — Он снова надел очки и глянул на Харриса из-за мутных линз. — Я знаю, что Дейрдре сильно переживает. Верьте не верьте, но я… скажем так, я это чувствую. Повторю, я сблизился с ее сознанием, поэтому не способен ошибиться. Допускаю, что вы этого не замечаете. Возможно, она сама этого не знает, но ее переживания — несомненный факт. Когда мы вместе, я их чувствую. И не хочу, чтобы они подобрались к поверхности сознания ближе, чем сейчас. Надо поставить точку, пока не стало слишком поздно.
Харрису нечего было ответить. Беседа вышла за рамки его опыта. Поэтому он пару секунд молчал, а потом спросил лишь:
— Как?
— Пока не знаю. Но надо решить, пока она не вернулась. И я хочу встретить ее без вас.
— По-моему, вы заблуждаетесь, — попытался вразумить его Харрис. — Даете волю воображению. Вряд ли вы сумеете ее остановить. Это не в ваших силах.
— В моих. — Мальцер косо глянул на него и тут же продолжил: — Хватит. Она почти человек. Способна жить нормальной жизнью, как все остальные люди, не возвращаясь на экран. Может, она удовольствуется сегодняшним приключением. Я должен ее убедить. Если она уйдет на покой прямо сейчас, то никогда не узнает, насколько жесток бывает зритель. Быть может, ее глубинные переживания — расстройство, тревога, что бы то ни было, — не выйдут на поверхность. Не должны. Дейрдре хрупкая, ранимая, она такого не переживет. — Он звонко шлепнул кулаком о ладонь. — Я обязан ее остановить. Ради нее самой! — Он снова обернулся и заглянул Харрису в глаза. — Прошу, уйдите.
Но Харрису не хотелось уходить. Не хотелось как никогда в жизни. Он подумал, не стоит ли просто ответить: «Нет, не уйду», но вынужден был признать, что Мальцер прав. Хотя бы отчасти. Вопрос должен решиться между Дейрдре и ее создателем; это кульминация года отношений — пожалуй, столь же близких, как отношения между супругами, — и пора уже разобраться, кто играет в них первую скрипку.
Харрис не станет вмешиваться… По возможности не станет. Ведь последний год прожит ради этой решающей схватки, и один из них должен выйти из нее победителем. После двенадцати напряженных месяцев и Дейрдре, и Мальцер весьма неуравновешенны. Не исключено, что от исхода этой стычки зависит душевное здоровье одного из них или даже обоих. Но поскольку мотивацией для сей диковинной коллизии послужит не эгоизм, а волнение за оппонента, Харрис понимал: Дейрдре и Мальцер должны разобраться без его участия.
Только на улице, пытаясь поймать такси, он осознал всю значимость слов Мальцера. Тот заявил, что способен остановить Дейрдре, и голос его звучал как-то странно.
Харрис вдруг похолодел. Мальцер — ее создатель. Ну конечно, он может ее остановить, будь на то его воля. Неужели есть секретный ключик, обездвиживающий золотое тело? Неужели Дейрдре — пленница в клетке своей брони? Ведь ее тело, по сути, первая в истории тюрьма для человеческого разума. Мальцеру надо лишь запереть сознание Дейрдре на ключ, а тот может оказаться каким угодно. К примеру, Мальцер может перекрыть источник питания, дарующий жизнь ее мозгу, — каким бы он ни был, этот источник. Стоит только захотеть.
Но Харрису не верилось, что Мальцер способен на такой поступок. Он не безумец и поэтому не пойдет наперекор собственным интересам. Источник его решимости — волнение за Дейрдре; даже в крайнем случае он не станет спасать свою подопечную, заключая ее в темнице собственного черепа.