Какое-то время Харрис стоял на тротуаре. Не стоит ли вернуться? Но что он может сделать? Даже если допустить, что Мальцер, презрев собственные интересы, изберет подобную тактику, он сделает это тишком, и никто на свете не сумеет его остановить. Нет, решил Харрис, Мальцер на такое не пойдет. Нахмурившись, он забрался в кеб. Завтра оба выйдут на связь: и Дейрдре, и создатель ее тела.
Но этого не случилось. Харриса беспрестанно дергали восторженными звонками по поводу вчерашней передачи, но сообщение, которого он ждал, так и не поступило. День показался ему чудовищно долгим. Наконец, ближе к вечеру, Харрис сдался и сам позвонил Мальцеру.
Ему ответила Дейрдре. На экране появился бесстрастный шлем, и на сей раз Харрис не разглядел в нем знакомых черт. Увидел лишь загадочную и безликую маску.
— Все в порядке? — спросил он, слегка стесняясь.
— Ну да, конечно, — ответила она с металлическим призвуком, словно глубоко задумалась о чем-то своем и не потрудилась настроить высоту голоса. — Если ты про Мальцера, вчера вечером у нас был долгий разговор. Ты знаешь, чего он хочет. Но пока что мы ничего не решили.
Харрису стало не по себе. Он вдруг почувствовал, что Дейрдре — существо из металла. Ничего не понять: ни по лицу, ни по голосу. Все чувства под маской.
— Что будешь делать? — спросил он.
— В точности то, что собиралась, — сообщила она механически ровным голосом.
Харрис не понял ответа. Будучи человеком практичным, спросил:
— То есть можно начинать продажу билетов?
— Пока нет, — покачала она элегантно исполненным черепом. — Ты, несомненно, видел сегодняшние рецензии. Я… я действительно понравилась публике. — Это было преуменьшение, и голос ее впервые потеплел, но теперь в нем слышались озабоченные нотки. — Я планировала сделать перерыв после первого выступления. Пусть подождут. Хотя бы пару недель. Ты же помнишь, Джон, что у меня есть дача в Джерси? Сегодня выезжаю. Там не будет никого, кроме слуг. Даже Мальцера не будет. И тебя не приглашаю. Мне надо многое обдумать. Мальцер согласился дать нам обоим время на размышления. Он тоже отдохнет. Я свяжусь с тобой, как только вернусь, Джон. Хорошо?
Она отключилась, едва он успел кивнуть, прежде чем с губ его слетели первые возражения, и ему оставалось лишь смотреть в пустой экран.
Следующие две недели тянулись бесконечно долго. Харрис много думал. Теперь ему казалось, что во время последней встречи с Дейрдре он ощутил в ней то глубинное беспокойство, о котором упоминал Мальцер; не беспокойство даже, а рассеянную задумчивость, ибо Дейрдре глодали сомнения и она не хотела — или, вернее сказать, не могла? — высказать их даже ближайшим наперсникам. Харрис спрашивал себя: если, по словам Мальцера, разум Дейрдре балансирует в хрупком равновесии, не выйдет ли так, что никто никогда не узнает, в своем ли она уме? Ведь по нынешнему ее лицу ничего не скажешь…
Но чаще всего он размышлял о том, как эти две недели, проведенные в новом окружении, скажутся на ее обновленном сознании в малознакомом пока что теле. Если Мальцер прав, при следующей встрече Харрис, наверное, заметит, что Дейрдре… опустошена. Он старался об этом не думать.
Мальцер позвонил ему утром того дня, когда Дейрдре планировала вернуться в город. Выглядел он ужасно. Похоже, вынужденные каникулы не пошли ему на пользу. Лицо его сильнее обычного напоминало голый череп, а в затуманенных линзами глазах горел подозрительный огонек. В остальном же Мальцер, как ни странно, был спокоен: должно быть, принял некое решение, подумал Харрис, но, каким бы оно ни было, руки Мальцера не перестали дрожать, а физиономию то и дело перекашивал нервный тик.
— Приезжайте, — без предисловий сказал Мальцер. — Она будет через полчаса. — И отключился, не дожидаясь ответа.
Когда Харрис явился к нему домой, Мальцер стоял у окна, опершись на подоконник в попытке унять дрожь в руках, и смотрел вниз.
— Мне ее не остановить, — сказал он монотонно и опять без предисловий (Харрису показалось, что последние две недели Мальцер без конца думал об одном и том же и любые слова для него — лишь вокальная интерлюдия в мыслительном марафоне). — Уже пытался, но куда там… Пробовал даже угрожать, но она видит, что я лишь сотрясаю воздух. Остается один лишь выход. — Он бросил на Харриса пустой взгляд из-за толстых линз. — Ладно, проехали. Позже объясню.
— Вы сказали ей то же, что и мне?
— Почти. Упомянул и те ее… переживания. Я же знаю, что творится у нее на душе! Но она все отрицала. И мы оба знали, что она лжет. После выступления ей стало хуже. Тем вечером я увидел ее и сразу понял: она чует неладное, но не желает в этом признаться. — Он пожал плечами. — Что ж…
В тишине едва слышно загудел лифт, спускавшийся с вертолетной площадки на крыше. Оба повернулись к двери.
Дейрдре совсем не изменилась. Как это ни глупо, Харрис сперва удивился, но одернул себя: не забывай, что она никогда не изменится. Пока не умрет. Сам он, быть может, доживет до седых волос и старческого слабоумия, но Дейрдре останется такой, как сейчас, — загадкой, заключенной в сверкающее гибкое тело.
У нее перехватило дух (разумеется, она теперь не дышала, но на слове «здравствуйте» голос ее заметно дрогнул), когда она увидела Мальцера и поняла, сколь стремительно тот деградирует.
— Рада, что вы оба здесь, — произнесла она чуть медленнее обычного. — Погоды стоят прекрасные, и Джерси — просто шик. Я уже забыла, как хорошо бывает летом. Ну а ты как, Мальцер? Отдохнул?
Он не ответил, лишь раздраженно дернул головой, и Дейрдре продолжила весело щебетать на отвлеченные темы, не касаясь ничего важного.
Сегодня Харрис смотрел на нее глазами искушенного зрителя: первый шок канул в прошлое — вместе с выцветшим образом прежней, живой Дейрдре; теперь перед ним металлическая Дейрдре, и отныне мир будет помнить ее лишь в этом образе. Но она не менее очаровательна и даже не менее человечна… пока что. Движения ее — апофеоз гибкости, чудо пластичной грации. (Отныне, понял вдруг Харрис, именно тело станет зеркалом ее души; Дейрдре обречена выражать эмоции движениями конечностей и гибкого окольчуженного торса.)
Но, вслушиваясь в ее интонации, уклончивые ответы, словесные выпады, Харрис отчетливо понимал: что-то не так. Вот о чем говорил Мальцер, вот что чувствовал Харрис в тот день, когда она уехала на дачу. Но сегодня ощущение усилилось; между ними и старой доброй Дейрдре, чей голос по-прежнему звучал в комнате, появилась вуаль отчужденности, и Дейрдре умело скрывала за ней свои страдания. За две недели уединения она что-то о себе узнала, и знание это задело ее до глубины души. Харрис с ужасом думал о сделанных ею открытиях и понимал, что Мальцер оказался прав.
Тот все еще стоял у окна, опираясь на подоконник, обводя невидящим взором бескрайнюю панораму Нью-Йорка, опутанного паутиной мостов, подмигивающего солнечными бликами на стеклах головокружительно высокого Нью-Йорка, уходящего вниз, в синеватые тени асфальтовых джунглей, и слушал легкомысленную болтовню Дейрдре. Наконец подал голос:
— Дейрдре, ты в норме?
Она обворожительно рассмеялась, подплыла к столу, разбрызгивая по комнате отблески солнца, заплутавшего в сладкозвучной кольчуге, и склонилась над сигаретницей:
— Закуришь?
Схватила ловкими пальцами коробку и подбежала к Мальцеру. Тот позволил ей вставить сигарету ему в губы и, сам того не замечая, поднес зажигалку к кончику продолговатого коричневого цилиндра. Вернув сигаретницу на место, Дейрдре проследовала к зеркалу на дальней стене и начала экспериментировать с серией зыбких жестов, вплетая в гладкое стекло тесную вязь бледно-золотых отражений.
— Ну конечно же я в норме, — сказала она.
— Врешь!
Дейрдре не обернулась. Она смотрела на него из зеркала, не переставая двигаться — томно, неуклонно, неумолимо.
— Нет, — ответила она.
Мальцер глубоко затянулся, рывком отворил окно и отшвырнул дымящий окурок в бездну городских улиц.
— Тебе меня не обмануть. — Голос его стал совершенно спокоен. — Милая, я же создал тебя. Я все про тебя знаю. Я давно уже чувствую, как в тебе нарастает тревога. И сегодня она гораздо заметнее, чем две недели назад. В Джерси что-то произошло. Не знаю, что именно, но ты изменилась. Признайся, Дейрдре, признайся хотя бы себе самой. Неужели ты еще не поняла, что тебе нельзя возвращаться в эфир?
— Даже не надейся. — Дейрдре покосилась на него сквозь зеркало, и движения ее замедлились, рисуя в воздухе ленивую паутину танца. — Я не передумала.
Снаружи — сплошной металл, и она бесстыдно этим пользовалась. Ушла в себя, скрылась за безликой маской, спряталась за собственным голосом. Даже тело, чьи непроизвольные движения могли бы предать ее, выдать ее эмоции, замаскировалось в череде ритуальных па. Пока она исполняет свой бесконечный танец, никому не понять, что происходит в сознании, заключенном в металлический шлем.
Харрис потрясенно понял, что Дейрдре навсегда ушла в себя. Во время прошлой их встречи она была настоящей Дейрдре, не пряталась за маской, и золотистое тело лучилось теплой энергией женщины, которую он так хорошо знал, но после выступления он уже не видел в ней знакомых черт. Почему же? Харрис лихорадочно искал ответ на этот вопрос. Неужели в миг триумфа она осознала, сколь непостоянной бывает публика? Неужели за гулом аплодисментов она уловила разрозненные смешки и перешептывания?
Или Мальцер был прав? Быть может, тот ее разговор с Харрисом оказался последним всполохом прежней Дейрдре, радостной от долгожданной встречи со старым другом, и эта демонстративная радость призвана была убедить его, что все в порядке? Но теперь прежней Дейрдре не стало. Ушла в себя, защищаясь от свойственной людям жестокости? Растворилась в металле? Не угадаешь… Быть может, Дейрдре стремительно утрачивает человечность, и латунная скверна одерживает верх над разумом, чьим вместилищем стал теперь железный конструкт?
Мальцер ухватился дрожащей рукой за край открытой фрамуги, выглянул наружу и произнес — впервые без нотки капризного недовольства: