блескивая солнечными зайчиками, гибкая, словно пантера; теперь оба видели, какая сила скрывается за ее грацией; теперь понимали, что перед ними далеко не беспомощное существо, но пока что не осознали истину во всей ее полноте.
— Ты ошибался на мой счет, Мальцер, — спокойно сказала она, но Харрис понимал, как непросто дается ей это спокойствие. — Но также был прав, хоть и не понимаешь в чем. Я не боюсь людей. Мне незачем их бояться. Представь себе, — в голосе мелькнуло презрение, — я уже стала законодательницей женской моды. К понедельнику ты не увидишь на улицах женщины без маски вроде моей, и всякое платье, отличное от моей хламиды, безнадежно устареет. Я не боюсь людей! И разорву с ними связь, если только сама того захочу. Я многое поняла. Слишком многое. — На мгновение голос ее стих, и перед внутренним взором Харриса промелькнула ужасающая картина: уединенный дом, где Дейрдре экспериментирует с диапазоном голоса, пробует новые режимы зрения — микроскопический и телескопический — и проверяет возможности слуха: ведь он, подобно голосу, тоже обрел нечеловеческую гибкость. — Ты боялся, что у меня нет больше чувств. Осязания, обоняния, вкуса, — продолжала она, по-тигриному расхаживая вдоль стены. — Думаешь, зрения и слуха недостаточно? Почему ты игнорируешь важность зрения? Да, оно развивается последним, но не по значению, а по порядку!
Она не шептала, но им казалось, что она шепчет; казалось, что голос ее доносится издали, и скукоженный разум Мальцера и Харриса отказывался воспринимать изрекаемые ею слова.
— Нет, — говорила Дейрдре, — я не утратила связь с человечеством. И не утрачу, если сама того не пожелаю. Это слишком… слишком просто. — Она опустила маску к сверкающим своим стопам и с горечью продолжила: — Я не собиралась об этом говорить. И не говорила бы, не случись то, что случилось. Но я не могла допустить, чтобы ты погиб, уверенный в собственном фиаско. Ты создал идеальную машину, Мальцер, и даже не представляешь, насколько она идеальна.
— Ох, Дейрдре… — вздохнул Мальцер, зачарованно глядя на нее. — Ты утверждаешь, что мы с тобой добились успеха… В таком случае что не так? Я же чувствую — и всегда чувствовал, — что ты несчастна. Почему, Дейрдре?
Она вскинула голову, пронзила его взглядом отсутствующих глаз и спросила ласково:
— Откуда такая уверенность?
— Думаешь, я способен ошибиться? Ведь я насквозь тебя вижу! Но я не Франкенштейн… Ты говоришь, что мое творение безупречно. В таком случае что же…
— Ты сумеешь создать дубликат этого тела? — перебила его Дейрдре.
— Не знаю. — Мальцер опустил глаза на дрожащие руки. — Сомневаюсь. Я…
— А кто-нибудь другой сумеет?
Мальцер молчал, и Дейрдре ответила за него:
— Вряд ли. Думаю, что я — особенный случай, непредсказуемая мутация, нечто среднее между металлом и человеческим телом. Противоестественная случайность… новая ветвь эволюции, ошибочная, но не тупиковая. Другой человек, очутись его мозг в подобном теле, мог бы погибнуть или лишиться рассудка — ведь этого ты боялся, Мальцер? Слишком уж тонок искусственный синапс. Тебе со мной… скажем так, повезло. Я уже поняла, что еще один такой… причудливый союз, скорее всего, невозможен. — Она помолчала. — По сути дела, ты разжег костер для феникса. И обновленный, идеальный феникс восстал из пепла. Помнишь, почему ему пришлось воспроизвести самого себя?
Мальцер помотал головой.
— Так я напомню, — сказала Дейрдре. — Дело в том, что в целом мире был только один феникс.
Они молча смотрели друг на друга. Наконец Дейрдре едва заметно повела плечами:
— И он восстал в самой совершенной своей ипостаси. Я не слаба, Мальцер, и впредь можешь не забивать себе голову подобными глупостями. Я не ранима и не беспомощна. Не называй меня недочеловеком, — сухо усмехнулась она, — потому что я — сверхчеловек.
— Но ты несчастна…
— Нет, Мальцер, дело не в том, что я несчастна. Мне страшно. Я не хочу отдаляться от человечества. И надеюсь без этого обойтись, а потому возвращаюсь на сцену — чтобы поддерживать связь с людьми, покуда это в моих силах. Но жаль, что таких, как я, больше нет. Мне… Мне одиноко, Мальцер.
Снова тишина. Затем Мальцер заговорил — так, словно их разделяло стекло, словно он все же канул в пучину забвения:
— Выходит, я все-таки Франкенштейн.
— Быть может, — еле слышно подтвердила Дейрдре. — Пока не знаю. Быть может.
Отвернулась, уверенно прошла по комнате и встала у окна. Теперь, когда Харрис все знал, он слышал звон мощи металлического тела. Коснувшись золотым лбом стекла (оно издало музыкальный звон), Дейрдре заглянула в глубины, над которыми совсем недавно висел ее демиург, собираясь отправиться в головокружительный полет и обрести покой на дне глубокого Нью-Йорка.
— По-моему, у меня одно лишь ограничение, — почти неслышно сказала она. — Только одно. Лет через сорок мозг сработается. За это время я многое узнаю… я изменюсь… узнаю все, о чем сегодня могу лишь догадываться. Это пугает. Мне не нравится об этом думать. — Золотые пальцы изогнулись, легли на защелку, легонько приоткрыли окно. Завыл ветер. — Сейчас я могла бы все закончить. Если хотела бы… Но не решусь. Ведь столько всего неизведано… У меня человеческий мозг, а ему свойственно любопытство. Но все же… все же…
Харрис знал этот тихий голос; голос, которым говорила и пела Дейрдре; голос столь сладкий, что ему покорился весь мир; но теперь в нем звучала печаль. Когда Дейрдре не слушала себя, голос ее менялся, терял естественность и походил на эхо, отраженное от железных стен.
— Все же… — повторила она, и Харрис понял: со временем в этом голосе станет куда больше металла.
Плод познания
Наступило первое воскресенье. Легкий ветерок овевал райские поляны. Окрест не было заметно ни малейшего движения, лишь одно маленькое крылатое создание, позевывая, перепорхнуло через долину и исчезло среди листвы, раздвинувшейся ради него в стороны. По воздуху прошло волнение, похожее на рябь, которая тронула и гладь необыкновенно прозрачной воды. Откуда-то издалека, с небес, неясно слышался слаженный хор: «Осанна… осанна… осанна…» Это пели серафимы, окружавшие престол.
Озерцо на краю долины переливалось цветными бликами, словно огромный тусклый бриллиант. Впрочем, оно могло также служить и зеркалом. Женщина, склонившаяся над его поверхностью, тотчас это обнаружила. Она нагибалась все ниже, пока спутанные темные волосы едва не коснулись воды. Ее окутывала необычная тень, подобная тончайшему покрову, не вполне скрывающему красоту тела, и, несмотря на затишье, эта тень странно колебалась, а волосы слегка развевались, как от несуществующего ветерка.
Женщина застыла в неподвижности, так что даже пролетавший мимо херувим засмотрелся на нее, зависнув, подобно колибри, над своим отражением в воде.
— Прелесть! — заявил херувим писклявым голоском. — Ты здесь новенькая?
Женщина подняла глаза, тягуче улыбаясь и откидывая назад копну волос.
— Да, — тихо подтвердила она.
Голос звучал не совсем уверенно: до нынешнего момента ей не приходилось разговаривать, тем более вслух.
— Тебе в Саду понравится. — Херувим позволил себе нотку снисходительности, слегка затрепетав радужными крылышками. — Тебе помочь? Я сейчас не занят и с радостью покажу окрестности.
— Спасибо, — уже увереннее произнесла женщина и улыбнулась. — Я не заблужусь.
Херувим пожал цветными крылышками:
— Как хочешь. Кстати, надеюсь, тебя предупредили о Древе?
Женщина метнула на него быстрый взгляд, прищурив затененные ресницами глаза:
— О Древе? Оно что, опасно?
— Вообще-то, нет. Просто не надо его трогать. Оно стоит посреди Сада — Древо познания добра и зла, ошибиться невозможно. Вчера я видел, как человек очень долго его разглядывал. Ах да, ты уже виделась с человеком?
Женщина склонила голову, и волосы покрывалом упали ей на лицо.
— Он уже ждет меня.
— Вот как? — изумился херувим. — Ну, так он сейчас в апельсиновой роще, восточнее Древа. Отдыхает. Сегодня ведь день отдохновения. — Херувим заговорщически приподнял бровь, указывая глазами ввысь, и добавил: — Он тоже отдыхает от трудов. Слышишь пение? Он только вчера сотворил человека — прямо из этой земли, на которой ты стоишь. А мы все смотрели. Так чудесно… Потом Он назвал человека Адамом, и уже Адам дал названия животным… Ну а тебя как зовут?
Женщина улыбнулась своему неясному отражению в воде и, помедлив, произнесла:
— Лилит.
От удивления глаза херувима расширились, превратившись в две синие бусины. Он собрал розовые губки пучком и тихо присвистнул.
— Как же это? — пробормотал херувим. — Ты что же… повелительница воздуха и тьмы?!
Затаив в глазах насмешку, женщина кивнула. Херувим еще некоторое время ошеломленно взирал на нее, не в силах произнести ни слова. Потом замолотил по воздуху радужными крылышками и молча ринулся сквозь листву, оставляя позади себя полупрозрачную волнистую дорожку. Лилит, загадочно улыбаясь, смотрела ему вслед. Полетел предупредить Адама. Она улыбнулась шире. Ну и пусть.
Лилит обернулась, чтобы еще раз полюбоваться своим новым странным обликом, отражавшимся в водоеме. Этот облик был последним из элементов творения — даже Господь пока не знал о нем. Она с удивлением поняла, что даже нравится себе в таком виде. Вопреки ожиданиям, ее вроде бы ничего не теснило, не душило, и ей определенно были по душе и нежное дуновение ветерка, овевающего тело, и сладкие весенние ароматы, дразнящие обоняние, и трава под босыми ногами. Сад был исполнен красоты, которую она осознала, лишь когда приобрела человеческое зрение. Все, на что падал ее взгляд, удивительно отличалось от того, что она видела прежде. Во плоти все ее способности словно обострились, и она, ранее прозревавшая все с кристальной ясностью, теперь взглянула на мир сквозь радугу. Это пришлось Лилит по нраву, и ей захотелось продлить пребывание в теле пяти чувств — таком же, как у Адама.
Но время торопило. Она взглянула на неослабное ослепительное сияние, разливающееся над деревьями, словно хотела сквозь небесный испод рассмотреть Всевышнего, восседающего на престоле в неизъяснимом великолепии, окруженного бесконечными сверкающими рядами славословящих Его серафимов. Он мог в любой момент спохватиться и, наклонившись, бросить взгляд на Эдем.