— Люцифер…
Но печалился Он не о тягостном уделе человека и женщины.
— Люцифер, недруг мой, покажись из-под Древа. — Вынося приговор, Глас был исполнен божественного сострадания. — Будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей[68].
Из древесной тени выползла и заструилась средь травы блестящая лента. Пришел час и змею расстаться с красотой — с пламенным великолепием проникшего в его облик Люцифера. Но неземная гибкость у него осталась, как и сияющие переливы при движении. Клинообразная голова повернулась в сторону Евы, и язычок в пасти затрепетал. Потом змей исчез в траве, заволновавшейся ему вслед. Ева подавила рыдания, вспомнив сумеречный час в зелени Сада, о котором Адам даже не догадывался, и проводила змея долгим взглядом.
— Адам и Ева, — мирно продолжил Глас, — рай теперь не ваш.
Он говорил бесстрастно и скорбно, а Сад молча внимал Ему.
— Я создал вашу плоть слишком слабой, потому что ваша божественность столь велика, что ей нельзя доверять. Вы не виноваты в том — лишь Я один. Но Адам… и Ева… Что за могущество Я вложил в вас, если даже стихии огня и тьмы сродни вам? Что за изъян мешает вам — единственным в мире человеческим тварям — доверять друг другу?
Адам горестно посмотрел на Лилит, недвижно стоящую вверху, у края лощины, облеченную безупречной красотой, которую он сам задумал для нее, но отныне для него недосягаемую. Ева все еще следила за движением змея в траве, и ее глаза туманились от первых в Эдеме слез. Оба промолчали.
— Вы пока недостойны прикасаться к Древу жизни, вкушать его плоды и жить вечно, — обратился к ним Глас. — Мужчина и женщина, вы еще не заслужили совершенного знания или бессмертия. И доверия вы тоже не заслужили. Поскольку виной всему Лилит, пробравшаяся в Эдем, чтобы вас одурачить, Я удаляю вас от искушения. Вы должны работать в поте лица своего, чтобы вымолить прощение, — но за пределами рая. Адам, Я усомнился в твоей близости к земле, из которой ты взят, поэтому проклята земля за тебя[69]. Вы с ней отныне порознь. Одно могу обещать… в нее ты в конце концов возвратишься.
Глас смолк, и в вышине вспыхнул огненный меч, поставленный у райских врат. Среди безмолвия раздался чистый и звонкий смех Лилит, стоявшей у спуска в лощину.
— Порази и меня, — безжизненно произнесла она. — Мне нет смысла дальше существовать в мире без Адама. Убей меня, Иегова!
— Ты и так наказана, — ровно ответствовал Глас, — плодами деяний своих.
— Жестоко наказана, — отчаянно взмолилась Лилит. — Так положи этому конец, Иегова!
— Конец придет, — спокойно сказал Господь, — но для всего мира людей. Вы четверо нарушили божественный замысел, и пока не создадите собственный, ваши муки не прекратятся. Вы построите новое здание, взяв четыре элемента от каждого бытия: Адам — это Земля, Люцифер — Огонь, Лилит — Воздух и Тьма, а Ева, мать всех живущих, — изобильный Океан, откуда происходит все живое. Земля, Воздух, Огонь и Вода — вы осмелились оспорить Мой замысел. Что ж, действуйте!
— Где же нам обитать, Господи? — робко спросил Адам.
— На земле и в воде, — ответствовал Глас. — Тебе отдаю земные владения, где поселятся жена твоя и дети твои.
— Но прежде женой Адама была я, — ревниво напомнила Лилит. — Что будет со мной… и моим потомством?
Глас ненадолго смолк, но потом спокойно ответил:
— Выбирай сама, повелительница воздуха и тьмы.
— Пусть наши с Адамом дети преследуют ее детей до смертного часа, — немедленно решила Лилит. — Мое потомство лишено наследства — пусть отомстит за себя! Ева и ее отпрыски будут шарахаться от моего семейства, стенающего в ночи, и знать, что заслужили его злобу. Пусть мои дети служат напоминанием, что Адам вначале принадлежал мне!
— Да будет так, — произнес Глас.
На мгновение в Эдеме все смолкло, только тени будущих эпох непостижимо проносились перед Господним оком. Лилит разглядела их вспышки сквозь сияние, озарившее Эдем. Оно осветило весь Сад до последней травинки так, что стало больно глазам. Лилит увидела человека, питающего к месту своего рождения такую глубокую привязанность, словно он появился на свет из этой земли. Смутно он еще помнил времена, когда вся земная поверхность была для него то же, что и собственное тело. Она увидела человека, преданного единственной женщине, словно та была его собственной плотью, но не забывающего недосягаемую и прекрасную Лилит, утраченную вместе с Эдемом. Она поглядела вниз, в лощину, и встретилась взглядом с Адамом. Они безмолвно распрощались.
В этот момент никто не смотрел на Еву. Она смахивала слезы, вспоминая заветный час и ослепительную красоту, повергнутую в прах по Божьему соизволению. И вдруг… что-то едва слышно прошелестело в воздухе, и приятный голос отчетливо прошептал ей на ухо:
— Ева…
Она оглянулась — никого.
— Ева, — повторил тот же голос, — отомсти и за меня — отомсти человеку. Слышишь, милая? Назови первого сына Каином. Ева, ты ведь сделаешь, как я прошу? Пусть этот Каин станет орудием моего мщения и ввергнет Адамовых потомков в братоубийство. Запомни же, Ева…
Ева послушно прошептала:
— Ка-ин, Ка-ин…
Даэмон
Слова даются мне с трудом, падре. Уже давно мне не приходилось говорить по-португальски — больше года. Мои здешние собеседники не привыкли к людским наречиям. К тому же, падре, знайте, что в Рио, где я родился, меня прозвали Луис О’Бобо, что значит Луис Простодушный. С головой у меня было что-то не в порядке, поэтому руки мне все время мешали, а ноги то и дело заплетались. Память у меня была никудышная, зато я многое видел. Да, падре, я видел то, о чем другие люди и не догадываются.
Я и сейчас вижу. Знаете ли вы, падре, кто стоит рядом с вами и слушает меня? Впрочем, не важно. Я ведь по-прежнему Луис О’Бобо, хотя этот остров издавна славится исцеляющими свойствами. Теперь-то я помню, что случилось со мной несколько лет назад. Помню даже лучше, чем то, что было на прошлой или позапрошлой неделе. Год пролетел как один день, потому что время на этом острове течет по-иному. Стоит человеку поселиться с ними, как время исчезает. Я говорю о нинфа и им подобных.
Я не лгу. К чему мне это? Я ведь умираю — скоро умру, и в этом вы были правы, падре. Но я и так знал. Давно знал. У вас красивое распятие, падре. Вон как сияет на солнце. Увы, не для меня. Верите ли, я всегда знал про людей, что кого ожидает. А про себя нет. Может, потому, что у них есть душа, а у меня нет, оттого я и простодушный. А может, дело в одаренности, которая дается только умным. Или то и другое вместе, не знаю. Знаю только, что умираю. Нинфа уйдут, и тогда жить станет незачем.
Вы спрашивали, как я попал сюда, и я расскажу, если хватит времени. Вы не поверите. Пожалуй, это единственное место на всей земле, где до сих пор встречается такое, во что вы не верите.
Но прежде, чем я расскажу о них, я должен обратиться к прошлому, когда был еще юнцом и жил на берегу синей бухты Рио, у подножия Сахарной Головы[70]. Помню доки в Рио и мальчишек, дразнивших меня. С виду я был большой и сильный, но умом все равно О’Бобо, не отличающий «вчера» от «завтра».
Minha avу, моя бабушка, была добра ко мне. Она была родом из Сеары[71] — области неумолимых ежегодных засух — и, полуслепая, страдала от вечных болей в спине. Она работала, чтобы нас прокормить, и не слишком журила меня. Я знаю, она была доброй. Это-то я понимал, на это у меня хватало способностей.
Однажды утром бабушка не проснулась. Я дотронулся до ее руки — она была холодная. Я не испугался, потому что добро не сразу ушло от нее. Я прикрыл ей глаза, поцеловал ее и ушел. Мне хотелось есть, а поскольку я был О’Бобо, то надеялся, что кто-нибудь накормит меня по доброте душевной.
Кончил я тем, что стал рыться в мусорных кучах. Нет, я не голодал, но был предоставлен самому себе. Вам приходилось испытывать подобное, падре? Похоже на резкий ветер с гор, от которого не спасает никакая овчина. Однажды я забрел в портовый кабачок и запомнил, как сверкали глаза у темных теней, во множестве сновавших среди пьянствовавших там матросов. У моряков были красные обветренные лица и просмоленные ладони. Они поили меня до тех пор, пока все не завертелось у меня перед глазами и не провалилось во мрак.
Я проснулся на грязной койке. Доски пола скрипели, а сам он качался подо мной. Да, падре, меня увезли обманом. Я пробрался на палубу, где чуть не ослеп от яркого солнечного света, и встретил там человека необычного и сияющего даэмона. Человек тот был капитаном судна, хотя тогда я этого еще не знал. Я его едва видел. Я смотрел на его даэмона.
Почти за каждым человеком следует даэмон, падре. Наверное, вы сами знаете. Какие-то из них темные, вроде тех, что я видел в таверне. А некоторые — сияющие, как у моей бабушки. Бывают цветные, такого бледного оттенка, словно пепел или радуга. А у того человека даэмон был ярко-алый. Настолько яркий, что по сравнению с ним кровь покажется золой. Этот цвет ослепил меня. Но в то же время он и притягивал. Я и взора не мог отвести, и долго смотреть на него не мог: болели глаза. Никогда прежде я не видел цвета столь прекрасного, но и столь пугающего. Сердце у меня в груди сжалось и затряслось, словно собачонка при виде хлыста. Если у меня все же есть душа, наверное, это она и трепетала. Я испугался красоты этого цвета ничуть не меньше, чем ужаса, который он пробудил во мне. Негоже видеть красоту в том, что злонамеренно.
У других людей на палубе тоже были свои даэмоны. Помимо видимых теней за ними следовали и невидимые — у кого светлее, у кого темнее. Но я заметил, что все они шарахаются от того прекрасного алого существа, что нависало над капитаном судна. У других даэмонов глаза светились, а у алого даэмона очей не было. Его прекрасное слепое лицо было все время обращено к капитану, словно он не мог смотреть иначе, как его глазами. Я видел очертания его закрытых век. И мой страх перед его красотой и порочностью не шел ни в какое сравнение с ужасом от того, что красный даэмон вот-вот приподнимет веки и взглянет на мир.