— Этот букварь необходимо перенести на бумагу, — сказал Арчер после недолгого молчания. — И чем скорее, тем лучше. Без него нам не обойтись.
— Думаю, мы посвятим его Фергюсону, — язвительно предложил Лоусон.
Он взял трубу, нежно коснулся клавиш, и в комнате завибрировала очередная чистая нота.
— Вот смотрю на вас и вижу Иисуса Навина, — сказал Арчер.
— Гавриила, — лаконично поправил Лоусон и ухмыльнулся.
Фергюсон вглядывался в экран. Наконец тот мигнул и голос сказал:
— Извещение об отказе в страховке, выданное четвертого ноября Бенджамину Лоусону.
Голос не умолкал, и ошеломленный Фергюсон поначалу слушал его, но потом перестал. Вот она, цепная реакция, говорил он себе, держа разум под контролем и игнорируя вещавший с экрана голос. Вот оно, персональное зло, которого боялся всякий человек с тех самых пор, как упала первая бомба. Но не такой реакции мы ждали. Никто не предвидел подобного разделения на два человечества, старое и новое. Никто ничего не знает, никто, кроме меня и Арчера, и я не смогу предупредить остальных…
Это поражение. Продолжать борьбу бессмысленно. Фергюсон видел губительное крушение надежд. Видел, что люди теряют контроль над Землей и Лоусон правит всей планетой, как Нерон правил чернью. Видел, ибо до последнего цеплялся за аутистическое мышление. Он видел, как останавливается прогресс, и воспринимал эту остановку как самую последнюю бездну, в которой его ограниченный разум не различал ничего, кроме черной пустоты. Так пал последний рубеж обороны, и Фергюсон позволил себе услышать слова, что повторялись с экрана:
— Лоусон хотел застраховаться от вероятности, что сотрудник СЛП Грегори Фергюсон сойдет с ума. Поскольку следствие выявило, что Фергюсон уже вышел за пределы допуска на ошибку, приемлемого для вероятности параноидальных психозов…
В неизведанном космосе лайнер под названием «Нестор» вновь столкнулся с неприкаянной боеголовкой, но теперь это произошло в сознании Грегори Фергюсона, и после белой вспышки его разум погрузился в бесконечную тьму.
Увольнение в детство
1. Джерри перекинулся
А если какой губошлеп рискнет обозвать меня пупсом, то получит по морде — да так, что улетит прямиком в категорию «Д».
Меня звать Джерри Кэссиди, я сержант морской пехоты США. На весах тяну ровно двести фунтов, а наружностью смахиваю скорее на Уоллеса Бири, чем на Бэби Сэнди, хотя бывали времена, когда это утверждение погрешило бы против истины.
Но тому олуху, который заведет разговор про пупса, лучше бы для начала обзавестись железякой вроде кастета. Не будь док Маккинли славный старикан, я бы шею ему свернул, ведь это из-за него я угодил в такую катавасию. Надо же, обмен мозгами!
В общем, расскажу, как все было. Но предупреждаю, рассказ выйдет закидонистый.
Детина я рослый и на вид беззлобный; потому-то, наверное, капитанская жена и решила, что, если доверить мне Поросенка Доусона, с ним не случится ничего дурного. С миссис Доусон я столкнулся на Парк-авеню, когда выруливал с Центрального вокзала, а миссис Доусон, доложу я вам, та еще фифа — аккуратненькая, блондинистая, и глаза с такой поволокой, что голова кругом идет. В общем, катит она коляску, видит меня и говорит «привет».
— Здрасьте, миссис Доусон, — отзываюсь я, — хочется верить, что вы в добром здравии.
— В добрейшем, Джерри, так что вечером мы с капитаном идем на танцы, — кивает она, а сама посмеивается под нос. — Как же хорошо, что он снова дома. А ты, Джерри? Ты тоже в увольнении?
— С полным на то основанием. Сами смотрите: вот она, увольнительная. — И я продемонстрировал ей бумагу. — Вечером тоже собираюсь на танцульки в «Радугу». Моя… э-э-э… подружка считает, что, если не филонить, рано или поздно из меня еще и танцор получится.
— Ну да, ну да. — Миссис Доусон с сомнением глянула на мои ноги. — Кстати, как тебе Нью-Йорк?
— Да черт его знает… Не сказал бы, что сильно похож на Нью-Джорджию. Моя Билли освобождается в пять, а до тех пор я, по правде говоря, просто убиваю время.
— На Парк-авеню? Тебе тут не скучновато?
— Скучновато, — признаюсь я. — Но где-то здесь квартирует мой знакомый эскулап, док Маккинли. Когда-то он жил в Киокаке, а сам я тоже из Киокака, вот и собрался его проведать.
Тут миссис Доусон пожевала губу, задумчиво так, и говорит:
— Джерри, не сделаешь ли мне одно громадное одолжение?
Я отвечаю, что непременно сделаю, а потом интересуюсь, о каком одолжении речь.
— Присмотри за Поросенком. Всего полчасика, не дольше. Присмотришь? Неловко тебя просить, но служанка сегодня выходная, и оставить его не с кем, а к вечеру мне обязательно надо купить новое платье, потому что мы с капитаном так давно не виделись, ну и… сам понимаешь.
— Это запросто. Я его покараулю, вашего… э-э-э… мелкого чувачка, — пообещал я, — а вы, миссис Доусон, ступайте себе и не спеша выбирайте платье.
— Вот спасибо! Я мигом. И… ага, точно! Куплю твоей Билли подарок. На той неделе я присмотрела восхитительный комплект дамского белья!
— Б-белья? — Под воротником у меня вдруг припекает, а шея, поди, раскраснелась сильнее обычного.
— Джерри, ну не глупи! Она будет в восторге. В общем, жди здесь, а если надоест, сбегай вон в ту аптеку и возьми себе попить. Например, колу. Договорились?
— Да, мэм, — сказал я, и она уходит, а я чувствую, что с ладонями у меня что-то не так, словно были руки как руки, а стали ручищи. Смотрю на них, а они тоже пунцовые. Дамское белье! Это ж надо! Вряд ли Билли придет в восторг от такого подарка. Хотя… как знать. Иной раз дамочкам импонируют самые парадоксальные штуки.
Я зыркнул на капитанского отпрыска. Он оказался упитанным младенцем самого дурацкого вида, слегка косоглазым и с такими огроменными щеками, что они растеклись у него по плечам. Ладошки как морские звезды, пальчонки растопырились во все стороны, а еще он пытался сожрать свою ногу, и у него это неплохо получалось. Тут я подумал, что если малец пошел в папашу, то характер у него не сахар, поэтому решил не спорить с ним насчет пожирания ног, а вместо этого сунул в рот сигарету и стал смотреть на всякое.
В самом скором времени Поросенок начал подвывать: лежит на спине весь красный, сучит руками-ногами и таращит глаза, а голосина точь-в-точь как у родителя, когда тот устраивал мне выволочку в Сиднее, где я однажды принял на стаканчик больше нужного и слегка повздорил с какими-то матросами.
Я решил, что он истосковался по своей ноге. Поэтому сунул ее на прежнее место, но оказалось, что малец утратил к ней всякий интерес. Из красного он сделался фиолетовым и заорал пуще прежнего. На меня стали смотреть люди, я перепугался и хотел уже дать деру, но не бросать же парнишку на произвол судьбы.
Поэтому я заглянул в аптеку и спросил аптекаря, как быть, а тот ответил, что не знает. Сказал, что все младенцы время от времени орут и от этого им сплошная польза.
Но в нашем случае все было иначе. Я заметил, что на ногах у Поросенка недостает пинетки, и мне стало худо.
— О господи, — охнул я, — этот чертов страус все-таки ее сожрал!
Я поднял его за ноги и аккуратно встряхнул, но без толку, разве что он совсем разорался. Вокруг собралась толпа, но в ней не оказалось никого из Женской службы Сухопутных войск, Чрезвычайной добровольческой службы или, на худой конец, Женского резервного отряда береговой охраны. Я в замешательстве гадал, что будет, когда миссис Доусон вернется и обнаружит, что карапуз преставился, заглотив собственную пинетку. А что будет? Военно-полевой суд, не иначе. Но меня волновал вовсе не суд: меня волновала судьба этого горемыки.
Тут я вспомнил про дока Маккинли. До его кабинета был один квартал, поэтому я вцепился в коляску; она оказалась хорошая, покатила по Парк-авеню не хуже быстроходного джипа — так, что в воздухе висели капли пота с моего лба, а Поросенок вопил, визжал, ревел и верещал на все лады. Короче говоря, никак себя не сдерживал.
— Что там у тебя, браток, переносная рация? — усмехнулся мне какой-то матрос, и я хотел было его стукнуть, но драться было некогда, так что я выхватил Поросенка из его экипажа, взмыл по ступенькам и забарабанил в дверь с табличкой «Док Маккинли». Мне открыла медсестра, и у нее был озадаченный вид.
— Доктора мне, живо! — потребовал я. — Карапет сожрал пинетку!
— Но… Но…
Тут открылась дверь напротив, и я узрел хорошо знакомую сморщенную физиономию с седыми патлами, торчащими наподобие петушиного гребня. Док кого-то выпроваживал, причем весьма настойчиво.
— Нет! — шумел он — Меня это не интересует! Ваши документы не внушают мне доверия, и я сию же секунду звоню в ФБР! Проваливайте!
Здоровяк с сонными глазами и щетинистыми усиками хотел было возразить, но тут же захлопнул свою крысоловку. Судя по виду, он был вне себя от ярости, однако спорить не стал: просто развернулся и двинул прочь, а проходя мимо, бросил в моем направлении свирепый взгляд.
— Док! — сказал я.
— Чего? Кто… Матерь божья, кого я вижу! Джерри Кэссиди! С каких это пор тебя произвели в сержанты?
— У меня вопрос жизни и смерти. — Я сунул ему младенца. — Малец того и гляди задохнется! Он что-то сожрал. Подозреваю, что пинетку.
— Какую еще пинетку?
Я объяснил. Док кивнул медсестре, впустил меня в кабинет — довольно большой и со всевозможным оборудованием — и занялся карапузом, а я следил за его манипуляциями и леденел от страха. Прошло какое-то время, и док пожал плечами:
— По-моему, все с ним нормально.
— Тогда чего он так надрывается? Говорю же, обувкой подавился!
Тут вошла медсестра.
— Гляньте-ка, что нашлось в коляске. — Она помахала недостающей пинеткой. — Док, вам помочь?
— Нет, спасибо. — Док натянул пинетку Поросенку на ногу, но проблемы это не решило. Медсестра удалилась, а малец продолжал орать.
— Ладно, ничего, — рассеянно бормотал док. — Скоро выдохнется. Так где ты его взял? На тебя он вроде не похож.
— Ясное дело, не похож! Он моего капитана жены… то есть капитанский сын… тьфу, док, ну сделайте хоть что-нибудь!
— Например?
— Почему он так орет?
— Это, — глубокомысленно изрек док Маккинли, — величайшая загадка всех времен. Никто не знает, почему младенцы так орут. Разве что у них колики, или им под ногти загоняют иголки, или им пора менять подгузник.
— Ну а у него что? — выдохнул я. — Первое, второе или третье?
— Ну… я бы предположил, что это колики, — ответил док, — поскольку подгузник пока сухой, а иголок под ногтями я не вижу.
— Что же этот сосунок говорить-то не умеет?! — простонал я. — Ужас-то какой!
— Ох ты ж, совсем забыл! — Док распрямился. — Короче, Джерри, пару секунд, и все будет в норме. Наконец-то испытаем мое изобретение в условиях, приближенных к боевым. Вот, — он открыл сейф, — смотри. Транспортер мыслительной матрицы.
Он вытащил из сейфа пару мягких шлемов и вручил один мне. Шлем оказался кожаный, с вшитыми проводками, а над ухом — крошечный переключатель.
— Вы что, предлагаете рот ему заткнуть? — спросил я. — Док, это не дело. К тому же нам хватило бы и носового платка.
— Цыц! — велел док. — Я гуманист и филантроп! Потому-то и придумал эти транспортерные шлемы. Для мыслеобмена.
— Сменять одну мысль на другую я и без шапки могу, — возразил я, но док вырвал шлем из моих рук и нахлобучил мне на голову, а второй натянул на себя.
— Сейчас покажу. Поверни-ка переключатель.
Я послушался. Что-то тихо загудело, и голове стало жарко.
Док тоже щелкнул тумблером. На секунду все поплыло, а потом со мной приключился легкий приступ головокружения, так как комната развернулась на сто восемьдесят градусов.
— А вы изменились, док, — сказал я, и голос у меня оказался странный: скрипучий и надтреснутый.
И правда, док Маккинли был похож не на себя, а на рослого детину с физиономией как у гориллы в нокауте… и тут я узнал эту физиономию, потому что вижу ее каждое утро, когда бреюсь.
Док выглядел точь-в-точь как я!
Он с ухмылкой щелкнул переключателем, подошел ко мне, выключил мой шлем и громыхнул:
— Не переживай! Мы просто обменялись, так сказать, телами — хоть и не на самом деле. Такова природа дистанционного управления. Этот обмен не затрагивает самых глубин психики, но переносит мыслительную матрицу — то есть базовую характеристику твоего сознания.
— Док! — взмолился я. — Спасите! Помогите!
У меня заболела голова, а еще мне стало страшно.
— Ну хорошо, — усмехнулся док, — сейчас перекинемся обратно. Ну-ка, где кнопка… Ага, вот она. А теперь…
Комната снова перевернулась, и я понял, что смотрю на дока Маккинли — стало быть, возвратился в собственное тело. Когда док выключил свой шлем, я тоже машинально щелкнул тумблером, после чего рухнул в кресло и сказал:
— Ого! Вот это колдовство!
— Ничего подобного. Я всего лишь изобрел идеальное средство диагностики. Теперь врачу достаточно обменяться сознанием с пациентом, и он сразу прочувствует все его недуги и недомогания. Дело в том, что непрофессионал не способен точно описать свои симптомы, и врач, оказавшись в шкуре больного, справится с такой задачей не в пример лучше.
— У меня голова разболелась.
— А сейчас болит? — с интересом спросил док.
— Хм… — Я задумался. — Странное дело. Уже не болит.
— Вот-вот! А у меня болит с самого утра. И ты, естественно, чувствовал головную боль, пока находился в моем теле.
— Дичь какая-то, — сказал я.
— Вовсе нет. Человеческий мозг испускает энергетические волны, и у них есть базовая матрица. Слыхал когда-нибудь о дистанционном управлении?
— Ну да, слыхал. И что? — Мне стало интересно.
— Физическая трансплантация головного мозга, — док Маккинли задумчиво потер высокий лоб, — невозможна с хирургической точки зрения. Но само сознание — то есть ключевая матрица — вполне поддается транспортировке, потому что имеет выраженный вибрационный алгоритм. А за обмен отвечают мои шлемы, работающие по принципу коротковолновой диатермии. Понятно?
— Угу, — ответил я, — понятно, что ни черта не понятно. Поросенок никак не уймется, и если вы не способны помочь, то что, спрашивается, мне делать?
— Еще как способен, — возразил док. — И помогаю. О таком варианте я раньше не думал, но он очень элегантный и вполне логичный. Младенец не может объяснить, что у него болит, потому что не умеет разговаривать. Но ты умеешь. Дай покажу.
Он снял свой шлем, аккуратно надел его на Поросенка и повернул переключатель. Не успел я сообразить, что происходит, как док пулей метнулся ко мне, протянул руку и… и…
— Агугуга, — сказал я.
С глазами было что-то не то. Все вокруг плыло и туманилось. Надо мной нависла огромная круглая клякса…
А еще кто-то оглушительно басил, словно свихнувшийся церковный орга́н. Приложив чудовищное усилие, я свел глаза в кучу и понял, что смотрю на физиономию дока Маккинли. Почувствовал, как его пальцы ощупывают мне голову. Что-то щелкнуло.
Где-то на фоне продолжали басить. Горло и нёбо стали непривычные: мягкие и пупырчатые. Язык норовил уползти в глотку. Я потянулся к доку, и в поле зрения возник пухлый розовый объект, похожий на морскую звезду.
Моя рука!
Боже мой!
— Гуга агугу, док, угага гу кхе! — сказал я самым что ни на есть младенческим голосом.
— Джерри, все нормально, — успокоил меня док, — ты просто в теле младенца. Оно в твоем полном распоряжении. Говори, как самочувствие, а потом я поменяю вас обратно.
— Выпусисе, сисяз зе выпусисе! — На сей раз я говорил более осмысленно, хотя заметно присюсюкивал.
— Как ты себя чувствуешь? Ведь сам хотел узнать, что беспокоит малыша.
Я кое-как привстал, то есть переместился в сидячее положение. Ноги подвернулись, и у них был совершенно бесполезный вид.
— Чувствую себя прекрасно, — сумел выговорить я, — но очень хочу обратно в мое тело.
— Ничего не болит?
— Нет. Нет!
— Значит, он просто капризничал, — заключил док. — Эмоции передаются вместе с сознанием, но сенсорный аппарат остается в организме. У малыша приступ раздражительности. Смотри, он до сих пор не унялся.
Я посмотрел. Мое тело — тело сержанта Джерри Кэссиди — лежало на спине, подвернув руки и ноги, крепко зажмурившись и разинув рот в беспрестанном вопле. По его — вернее, моим — щекам градом катились слезы, и каждая была размером с горошину.
Мой же младенческий рот был как будто набит манной кашей, но я сумел объяснить доку, что меня все это совсем не устраивает. Негодование обострилось от того факта, что Поросенок, разлегшись на спине, сосал мой большой палец и сонно пялился в потолок. Ну что ж, хотя бы выть перестал. Пока я его рассматривал, он сомкнул веки и захрапел.
— Ну, вот он и уснул, — сказал док. — Наверное, транспортировка мыслительной матрицы оказала на него умиротворяющее действие.
— На него, но не на меня, — еле слышно вякнул я дрожащим сопрано, — и мне это не нравится. Вытащите меня отсюда!
2. Младенцу надо выпить
Док собрался переместить меня назад в мое законное тело, но тут в приемной началась какая-то возня, медсестра коротко вскрикнула, и я услышал глухой стук. Затем дверь распахнулась и в кабинет вошли трое крепких ребят с пушками в лапах: у одного был револьвер «уэбли», а у остальных — пистолеты, маленькие и плоские. Оказалось, что типчик с револьвером — тот самый увалень, которого док совсем недавно прогнал из своей лечебницы. Усы над его пастью, похожей на крысоловку, совсем растопорщились, а взгляд стал еще более сонным. Что касается остальных, это были обычные головорезы.
— Смит! Ах ты, нацист поганый! — воскликнул док и хотел было схватиться за скальпель, но Смит его опередил.
Дуло револьвера гулко стукнуло в висок, и старикан свалился на пол, откуда извергал потоки проклятий, пока Смит не припечатал его снова.
— Gut! — сказал один из головорезов.
Все это время я сидел на кушетке, но теперь вскочил и бросился к Смиту, намереваясь выдать ему первоклассный апперкот. К несчастью, ноги меня не послушались и я брякнулся ничком, носом в клеенку, и это было крайне неприятно.
— А это еще кто? — спросил чей-то голос.
Я перекатился на спину. Второй головорез (он, как и Поросенок, маялся косоглазием) тыкал пистолетом в мое прежнее тело, а оно знай себе похрапывало, мирно свернувшись на коврике. Смит предупреждающе поднял руку:
— Наверное, пациент. Судя по храпу, под эфиром.
— На нем тот самый шлем!
— Йа, Йа, — бросил Смит, — тот самый, в котором так нуждается херренфольк[22]. А вот, — он снял шлем с моей младенческой головы, — еще один. Номер Третий будет доволен. Выходит, оборудование достанется нам бесплатно.
— Разве мы собирались за него платить, герр Шмидт?
— Найн, — ответил герр Шмидт, — и помни, что глупость не красит человека. Не зря же я замаскировался под государственного чиновника. Ха! Но мы теряем время, Раус. Встретимся сегодня вечером — сам знаешь где.
— Йа, в цирке, — подтвердил косой.
— Тихо!
— А кто нас слышит? Младенец? Унзинн!
— Нет, не вздор. Осторожность никогда не помешает, — возразил Смит, запихивая оба шлема в маленький черный ранец, лежавший у дока на стеклянном столике с инструментами. — А теперь уходим!
И они ушли, а я в некотором ошалении остался сидеть на кушетке. Потом крикнул:
— Док!
Нет ответа.
Пол был черт-те где, но я понимал, что надо как-то спуститься. Поползал по клеенке, выквакивая всякие нехорошие слова, и вдруг обнаружил, что для таких мизерных размеров у меня на удивление крепкая хватка: ножки слабенькие, но с ручками дела обстоят не так уж плохо.
Я спустил ноги с края кушетки, повис, поболтался на руках и шмякнулся на пол, а поскольку я был упитанный младенец, то отскочил и шмякнулся еще раз. Потом собрался с силами, осмотрел кабинет, и мне померещилось, что он увеличился в размерах. Стол, стулья и все остальное маячило где-то над головой, а бесчувственный док лежал в углу. Туда-то я и пополз.
Док дышал, а это уже было неплохо. Но привести его в чувство я не сумел. Наверное, у него было сотрясение мозга.
Хм.
Мое тело по-прежнему похрапывало, и я тряс его за голову, пока не разбудил, после чего кое-как выговорил:
— Малой, постарайся меня понять. Нам нужна помощь. Слышишь?
Но у меня совсем вылетело из головы, насколько юн этот младенец. Он схватил меня сзади за подгузник и стал возить мною по полу, словно я был щенок, и при этом басовито гулил, и мне сделалось дурно, и я обзывал его обидными словами. Наконец он отпустил меня и снова принялся жрать ногу, но теперь уже не свою, а мою!
Я вспомнил про медсестру. Переполз в приемную и обнаружил, что девица распласталась на столе и сознания в ней не больше, чем во вчерашней треске из холодильника. Я глянул на телефон, и у меня появилась мысль. Достать его я смог, лишь подергав за провод. Наконец телефон свалился на пол, да так близко, что едва меня не пришиб.
Набирать номер было непросто: пальцы все время прогибались и складывались. Я догадался схватить карандаш — тот удачно упал со стола вместе с телефоном. Телефонистка спросила, с кем меня соединить.
— Агуг… гу… с полицией! С полицейским управлением!
Как я ни силился привести мягкие ткани горла и языка в говорильное положение, все равно то и дело срывался на кашеобразное бульканье.
— Дежурный сержант у аппарата. Я вас слушаю.
Я стал рассказывать ему, что хотел — с чего все началось и еще про налет на лечебницу дока, — но он меня перебил:
— Кто это говорит?
— Сержант Кэссиди, морская пехота США.
— Что ж вы, черт возьми, так непонятно лепечете? — Он передразнил меня, имитируя писклявый от природы голос: — Фервант Кеффиди, мовская пефота Фэ-Фэ-А. У вас что, кляп во рту?
— Нет! — пропищал я. — Проклятье! Высылайте наряд.
— Наяд?
Я начал было рассказывать, как нацистские громилы сперли изобретение дока, но мне хватило ума заткнуться, пока не наплел лишнего. Чувствовалось, как полицейский на другом конце линии переполняется скепсисом, но в конце концов он сказал, что пришлет человека. Что ж, и на том спасибо.
Повесив трубку, я уставился на свои младенческие ноги и крепко призадумался. Убедить кого-то в существовании транспортерного шлема? Пожалуй, даже доку это было бы не под силу. Его бы мигом записали в психи и сдали в клинику для опытов. Тем более что док — ученый, а я, строго говоря, даже не морпех, ведь младенцев в морскую пехоту не берут.
Но эти шлемы — ценные штуковины. Я не понимал, для чего они понадобились Смиту, но чуял, что в Германии им найдут какое-нибудь применение.
И тут до меня дошло: елки-моталки, шпионаж!
Немецкие мозги, да в союзнической каске — это же разведка высшей пробы! Даже по отпечаткам пальцев ничего не узнаешь! Теперь нацисты могут посадить своих шпионов на ключевые посты и… и… выиграть войну!
Вот так так!
Но, пропади оно пропадом, мне никто не поверит! Быть может, док сумеет объяснить все в подробностях и полицейские прислушаются к его словам, вот только я не знаю, когда он очнется. А Смит тем временем отнесет шлемы Номеру Третьему, кем бы тот ни был, и встреча состоится… вот именно, в цирке.
Хватало у меня и собственных забот. Вот он я, в Поросенковом теле. Что будет, если я не заполучу эти шлемы? Придется провести остаток жизни младенцем — по крайней мере, пока не вырасту. Я представил, как буду рассказывать капитану Доусону обо всем, что случилось, и меня не очень порадовала эта картина.
Тем временем поселившийся в моем теле Поросенок гулил и агукал в соседнем кабинете, и я решил, что пора уже что-то делать, и чем быстрее, тем лучше. Попробовал встать на ноги. У них была склонность подламываться, но в целом я неплохо справился. Наверно, все дело в том, что я — в отличие от Поросенка — знал, как ходить. Не скажу, что мышцы у него были слабые. Нетренированные, только и всего.
Дверь была закрыта, открыть ее я не мог, но в скором времени придвинул куда надо самый легкий стул, по-мартышечьи взобрался на него и повернул ручку. Этого оказалось достаточно. За дверью была лестница, и ступеньки добавили мне проблем: пришлось сползать с них задом наперед, чувствуя при этом, что с тыла меня никто не прикрывает. Крайне неприятное ощущение, доложу я вам. Наконец я очутился в вестибюле, окинул взглядом здоровенную входную дверь и понял, что с ней мне не совладать, так как стульев здесь не имеется.
Но тут за стеклом мелькнула тень. Дверь распахнулась, и в вестибюль ворвался коп. Глядя вверх, а не вниз (и посему не заметив моего присутствия), он стал подниматься по лестнице, а я тем временем рванул наружу, пока дверь не закрылась. Она была с пневматическим доводчиком, так что мне повезло, хотя я, протискиваясь на улицу, едва не лишился подгузника.
В общем, я выбрался на Парк-авеню, и мне там совершенно не понравилось. Все люди превратились в великанов, и некоторые поглядывали на меня, проходя мимо, и я понял, что надо двигать отсюда.
Пару раз упал, но не расшибся, хотя остролицая дама с уксусным голосом взялась меня поднимать, приговаривая что-то насчет бедняжки-потеряшки. Я, не особенно стесняясь, громко высказал мнение, после чего дама выронила меня, словно я был не младенец, а раскаленный кирпич, и взвизгнула:
— Боже правый, ну и выраженьица!
Однако последовала за мной, и я понял, что надо бы от нее отвязаться. Прежде мою особу никогда не преследовали дамочки, пусть и не первой свежести. Впереди я увидел бар и понял, что меня замучила жажда, да и по-любому мне надо было выпить — как и всякому, с кем приключилась бы подобная напасть.
Если взять пиво или чего покрепче, посидеть и все обмозговать, наверняка что-нибудь придумается.
Так что я завернул в бар, без проблем совладав с пендельтюром, а дамочка осталась снаружи и раскудахталась как умалишенная. Бар был из тех, где потемнее и поспокойнее, народу в нем оказалось немного, так что я, не привлекая лишнего внимания, взгромоздился на высокий табурет у стойки, и мои глаза оказались на уровне столешницы цвета махагони.
— Ржаного виски, — сказал я.
Бармен — старый, толстый и в белом переднике — завертел головой, не понимая, от кого поступил заказ.
— Ржаного! — повторил я. — И пива вдогонку.
На сей раз он меня приметил. Подошел, облокотился на стойку, выпучил глаза и наконец расплылся в ухмылке:
— Вы только посмотрите на этого бутуза! Это ты сейчас просил ржаного? Я не ослышался?
— Что, приятель, — проворчал я, — по башке давно не получал?
— Чем именно? — осведомился он. — Погремушкой? Хо-хо!
Ему, видите ли, смешно стало.
— Заткнись и наливай! — пискляво рыкнул я, после чего он отыскал бутылку и стакан; я уже облизывался, но, вместо того чтоб выдать мне порцию ржаного, толстяк выпрямился и торжествующе посмотрел на меня:
— Мне, старина, необходимо взглянуть на твое приписное свидетельство. Хо-хо-хо!
На языке у меня завертелись разные слова, и, если бы я сумел их произнести, бармен тотчас убедился бы, что перед ним далеко не самый безвинный ребенок, но мой рот, по обыкновению, наполнился манной кашей, и я сказал: «Бе-бу-ба-гы-гу» — или что-то в этом роде.
Величественный старикан с блестящей часовой цепочкой подошел к стойке, взял меня на руки и прогудел:
— Надо же! Что же это за мать, которая детей по барам таскает, да еще таких маленьких!
Он стал пытливо озираться, но никто не предъявлял своих прав на меня. На диване расположилась милая девица в голубом платье; потягивая куба либре, она сказала, что я не с ней, что я просто чудо, и спросила, можно ли меня подержать.
До меня наконец дошло: Билли!
Но где она, а где я?
Вот-вот. К тому же мне не хотелось, чтобы она увидела меня в младенческом облике. Совсем не хотелось. Но других вариантов, похоже, не было.
Беда в том, что я понятия не имел, как с ней связаться.
Старикан уже готовился передать меня милашке. Меня это не устраивало, поэтому я стал пронзительно вопить и дергать его за часовую цепочку, чтобы получше донести до всех свою мысль. Наконец милашка сказала:
— Вижу, вы ему нравитесь, так что оставьте его себе. Наверняка мамаша объявится с минуты на минуту.
— Да-да. Тони, мне еще один скотч. Вот так. — Старик плюхнулся на диван и усадил меня к себе на колени. Я и сам не заметил, как заигрался с часовой цепочкой, а старикан пощекотал мне шейку, и захотелось обругать его страшным ругательством, но я сдержался.
— Бедненький малыш… ты же у нас бедненький, да?
В самую точку. Я был на мели — ни гроша, банкрот и так далее. Проще говоря, мучился от острой денежной недостаточности.
Наигравшись с цепочкой, я стал шарить у старика по карманам. Надежды оправдались — я наскреб кое-какую мелочь, но этот тип вознамерился ее отобрать. Завязалась потасовка, деньжата высыпались из моей ладошки и зазвенели по полу.
— Ай-ай, какой негодник! — воскликнул жадный старик и аккуратно усадил меня на диван, после чего дождался бармена и стал вместе с ним подбирать монетки.
Я сполз с дивана, своровал пятицентовик и нетвердо поплелся вглубь зала, где чуть раньше приметил телефонную будку. Толстосум бросился вдогонку, но я этого ожидал. Поэтому свернул к милашке в голубом платье и потянулся к ней ручонками.
Она усадила меня к себе на колени. С этим я смирился, но продолжал тыкать пальцем в сторону телефона.
— Что такое, малыш? Ой, какой же ты красивенький! Чмоки?
Спорить я не стал — чмоки так чмоки — и поцеловал ее, а целоваться я умею, так что милашка едва не свалилась с дивана. Кажется, она слегка оторопела. Ну да ладно. Я все показывал на телефон; прошло некоторое время, и она поняла, чего я добиваюсь. Подошел жадина и навис над нами с похабной ухмылкой, но в тот момент мы с милашкой не питали интереса к подтухшей козлятине.
— Как вижу, мисс, вы ему понравились, — сказал старик.
— Да, — уклончиво ответила моя спасительница. — По-моему, он чего-то хочет.
— Телефон, — сказал я, не рискнув вдаваться в детали.
— Ой, он разговаривает! Выходит, ты знаешь некоторые слова? — улыбнулась она мне. — Какой хороший! Но тебе нельзя давать телефонную трубку, ты еще слишком мал.
— Угу, — сказал я, — тогда чмоки.
Милашка застеснялась, поспешила встать, отнесла меня к телефону и даже придержала трубку. Извернувшись, я сумел поставить ноги на сиденье, после чего замахал руками и завопил:
— Кыш!
Ничего не понимая, милашка выскочила из будки. Я попробовал задвинуть дверь и не смог, но за дверью приплясывал старик: он горел желанием помочь, и дверь наконец задвинулась без моего участия.
— Ох, как бы он там не поранился, — запереживала милашка, но было уже поздно: вооружившись трубкой, я сунул в автомат пятицентовик и стал лихорадочно набирать номер, в то время как пальцы изгибались под самыми произвольными углами. Старик с милашкой пялились на меня во все глаза, поэтому я, дозвонившись до Билли, постарался говорить как можно тише:
— Алё, Билли, это Джерри…
— Какой еще Джерри?
— Кэссиди! — сказал я. — Мы с тобой знакомы. У нас сегодня свидание.
— Ну да, свидание. Но я знаю голос Джерри, и он не похож на твой. Поэтому извини, но сейчас я занята.
— Погоди! У меня… горло разболелось! Это я, честно! И у меня тут ситуация!
— А когда у тебя не ситуация? Стой… Тебя же не поколотили, нет?
— Нет, не поколотили, но мне страшно нужна помощь! Билли, милая, это вопрос жизни и смерти!
— Ох, Джерри! Ну конечно я помогу! Ты где?
Я продиктовал ей адрес бара.
— Приезжай, как только сможешь. Найдешь здесь меня… то есть не меня, а младенца. Забери его и вызови такси. И не удивляйся, если младенец скажет что-то необычное.
— Ну а ты-то где? И что там за младенец?
— Позже объясню. А сейчас ноги в руки и дуй, куда сказано.
Старик открыл дверь. Я повесил трубку и выдал правый хук ему в челюсть, но этот субчик решил, что я играюсь.
— Нет, вы гляньте, какой умненький! Прикидывается, что умеет звонить по телефону! Думаю, мисс, нам с вами надо выпить за его здоровье.
— Ну что ж, я не против. — Она взяла меня на руки, и я не возражал, хотя понятия не имел, как быть дальше. Поэтому сидел у нее на коленках, пока старик поил ее всякими напитками, и каждый раз, когда старикан спрашивал милашку, не договориться ли им о свидании, я поднимал крик, и вскоре он стал испытывать ко мне некоторую неприязнь. Интересно, с чего бы?
3. Шаловливые ручонки
Когда явилась Билли — нахальная модница с блестящими кудряшками до плеч, да и все остальное тоже при ней, — я уже боялся, что старик затискает меня до смерти. Поэтому, едва она вошла в бар, я стал орать как резаный, пинаться и размахивать руками.
Билли сделала удивленное лицо, но вопросов задавать не стала. Старик смотрел, как она подплывает к нашему столику, а потом спросил:
— Не ваше ли это дитя, мадам?
— Ма-а-а-ма-а-а! — взвыл я, заметив, что Билли растерялась. Ясное дело, она не могла сообразить, в чем подвох. От вытья в горле у меня совсем пересохло, но Билли наконец кивнула и взяла меня на руки, после чего стала озираться в поисках сержанта Кэссиди (то есть меня), но сержант Кэссиди (то есть я) на тот момент был в штатском — если, конечно, трикотажные ползунки считаются за штатское.
Я не рискнул подать голос, но надеялся, что Билли помнит наш телефонный разговор. Оказалось, она не забыла: вынесла меня на улицу и поймала такси.
— Куда вам, мисс?
— В Гарден! — пропищал я.
Водитель не заметил, от кого исходили эти слова, но Билли заметила. Она вылупилась на меня, до предела распахнув глаза.
— Спокойно, милая, — сказал я, — держи себя в руках. Случилось кое-что страшное.
— О-хо-хо, — прошептала она, — страшное. Это точно. Я сошла с ума. У-у-у!
Билли изменилась в лице и зажмурилась. На мгновение мне показалось, что она в обмороке, да и сам я едва не лишился чувств, потому что знать не знал, каким образом младенцы оказывают первую помощь, да еще и в такси.
— Билли! — квакнул я. — Гу-га-гу! Очнись! Это я, Джерри! Не вздумай отключиться!
— Н-но… — Она истерически захихикала, и я понял, что с ней все нормально. — О господи! Ты, несомненно, карлик. Но притворяешься, что ты Джерри.
Я до упора запрокинул голову, чтобы видеть ее лицо. Мои глаза, как и прежде, фокусировались с огромным трудом; я был зол; я оставил любые надежды; и еще меня подташнивало. Да что я рассказываю, вы сами тоже были младенцами и помните, каково это. Вот только мне было в два раза хуже.
— Билли, послушай и постарайся понять, — заговорил я. — Расскажу как есть, и это полное безумие, но ты обязана мне поверить.
Билли вздохнула и побледнела до самых ушей, но сказала:
— Давай. Я попробую.
И я выложил все как на духу, а пока говорил, пытался сообразить, как выпутаться из ситуации. Если Билли не согласится, то помощи ждать неоткуда, разве что от дока Маккинли, а он сейчас небоеспособен. С копами я уже созванивался, а потому мог себе представить, как случившееся выглядит в глазах дежурного сержанта. Если пару дней назад какой-то придурковатый младенец взялся бы играть со мной в подобные игры, я бы посмеялся и прогнал его взашей. Но теперь я сам очутился в младенческой шкуре, то есть в незавидном положении, и это еще мягко сказано.
А если говорить как есть, положение было швах. Я всегда мог постоять за себя — да и, чего греха таить, склонен был задираться, ведь раньше я, раздевшись до трусов, весил две сотни фунтов, причем в этих фунтах не было ни капли жира. Кроме того, я знал кое-какие приемчики: умел бороться по-японски и размахивать ногами в манере апашей. Чрезвычайно полезные навыки — но не теперь, когда я даже из легкого пистолета не смог бы стрельнуть.
Другими словами, младенцы ни на что не годятся.
Но потом я стал думать про капитана и миссис Доусон и пришел к выводу, что они очень дорожат своим Поросенком. Миссис Доусон, наверное, уже вернулась из магазина и обнаружила, что я пропал. О-хо-хо!
К тому же по некой причине я ужасно устал: мышцы как будто превратились в водянистый яичный желток, а спать мне хотелось как никогда в жизни.
Я с грехом пополам дорассказал Билли обо всем, что случилось, а потом закемарил прямо у нее на руках. Когда проснулся, мы уже были в телефонной будке. Билли трясла меня и приговаривала:
— Просыпайся, Джерри! Ну проснись же!
— Ба-ба-ба, — пробубнил я, — ва-ва… Ох. Что…
— Ты задремал, — объяснила Билли. — Младенцам надо много спать.
— Хватит уже про младенцев! Я… Стоп! Как ты меня назвала? Джерри? То есть ты мне поверила, да?
— Поверила, — хмуро кивнула Билли. — Как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Только жажда одолела. Выпить хочется.
— Чего?
— Пива, — сказал я.
— Никакого пива. Только молоко.
— Молоко? — Я сдавленно охнул. — Билли, бога ради! Я все тот же Джерри Кэссиди, хоть и в карапузьем теле.
— Молоко, — твердо повторила она. — Куплю тебе бутылочку с соской.
Но этой черты я переступить не мог, а потому уломал Билли на компромисс: она заказала молоко, но не в бутылочке, а в стакане, но справиться с этим чертовым пойлом оказалось непросто, и я сильно облился. В итоге мы пришли к выводу, что лучше мне пить через соломинку.
Молоко, конечно, не пиво, но оно пошло мне на пользу, и я перестал умирать от жажды. В общем, я посасывал белую жидкость, а Билли рассказывала обо всем, что было, пока я спал.
— Я позвонила в штаб, Джерри. Сказала, что не могу тебя найти.
— Да? Хм. Сьто… Ой! Что случилось?
— Доктор Маккинли все еще без сознания, как и его медсестра. Ничего серьезного, но обоих увезла «скорая». К тому же… — Она умолкла.
— Давай договаривай, — велел я, и Билли, набрав полную грудь воздуха, выпалила:
— Мне сказали, что в смотровой действительно нашли сержанта Кэссиди: то ли пьяного, то ли сдуревшего. Он только и делал, что ползал по кабинету, грыз ногти на ногах и горько плакал. Сказали… что дело можно закрывать. Он… то есть ты… то есть Джерри, по всей видимости, тронулся умом и оглушил обоих — и врача, и медсестру.
— Тронулся умом… — слабо повторил я. — Это уж точно. Переехал из одной башки в другую. Прямиком в эту чертову тыкву! — И я стукнул пухлым кулачком по младенческой черепушке.
— Ну и дела… — протянула Билли. — Интересно, как ты выглядел в младенчестве. Наверное, был страшно милый.
— Хватит уже про младенчество! — вскричал я. — У нас полно дел!
— Даже не знаю, Джерри, что тут можно сделать. Наверное, доктор что-нибудь придумает, когда очнется.
— А как же нацисты? — спросил я. — Смит, Номер Третий и все остальные?
— Ну и как мы им помешаем?
— У них рандеву в Гардене, — объяснил я. — В цирке. Отличное место для встречи, потому что там всегда толпа. У Смита в ранце транспортерные шлемы. Готов спорить, что он попробует тайком передать их Номеру Третьему.
Билли кивнула, и я продолжил:
— Отведешь меня в цирк, понятно? Походим туда-сюда, осмотримся. Как только увижу Смита и его подручных, ты крикнешь копа. Наплетешь ему какую-нибудь белиберду, какую угодно. Сделаешь так, чтобы коп задержал Смита или… Короче, нам надо забрать ранец. Если заберем, дело в шляпе.
— Может, я сумею его стащить?
— Не-а. Эти нацисты вооружены. Не хочу, чтобы ты рисковала. Делай, как говорю, и все получится. Черт! — воскликнул я. — Вот бы мне пистолет или лимонку! — Я покрутил в голове эту мысль и усмехнулся. — Ведь в этом штате младенцев пока не приговаривают к смерти?
— Джерри, ну что ты несешь!
— Кстати говоря, где мы?
— На Восьмой.
— Авеню? Рядом с Гарденом? В самый раз! Ну, пошли.
— Без билетов?
— Ой-ой. Деньги есть?
— Вчера была получка, — кивнула Билли. — К тому же тебя пропустят бесплатно.
— Это в долг, — твердо сказал я, — потому что Джерри Кэссиди не жиголо.
— Возраст неподходящий, — согласилась она. — Если начнешь отплясывать самбу на этих тестоподобных ножонках, будешь иметь весьма нелепый вид.
Я проглотил это замечание, хоть оно мне и не понравилось, и с достоинством сказал:
— Тогда вперед.
Билли расплатилась, взяла меня на руки и вынесла наружу. Судя по тому, как меня растрясло, она не умела обращаться с младенцами.
Прошагав примерно милю, Билли оказалась возле Гардена. Билет пришлось взять у обдиралы-перекупщика, но так или иначе мы оказались внутри, где совершенно растерялись, потому что Мэдисон-сквер-гарден — очень большое место.
— Ну и где твой Смит встречается с Номером Третьим?
— Понятия не имею, — беспомощно сказал я. — Давай просто побродим, и я непременно замечу негодяя. Рано или поздно. Ну, надеюсь…
И мы стали бродить. Повсюду были толпы, но в них не наблюдалось ни сонного нациста с щетинистыми усиками, ни двоих его подручных. Что касается Номера Третьего, я, естественно, не представлял, как он выглядит.
Мы зашли в паноптикум, где поглазели на пожирателей огня, шпагоглотателей, карликов, скелеты и дородных дам. Потом отправились в зверинец, где видели львов, слонов, пару гиппопотамов и какую-то жирафу с ее жирафом. У одной клетки собралась большая толпа, и мы решили узнать, в чем дело. Дело было в горилле размером с Гаргантюа или Тони Галенто: она сидела на корточках за решеткой и стеклянным защитным экраном и развлекалась с миской — то нахлобучивала ее на голову, то сдергивала, — а стоявший у двери смотритель зоопарка толкал нескончаемую речь, на которую люди слетались словно мухи. Но я так и не увидел ни Смита, ни ранца с транспортерными шлемами.
Вдобавок ко всему мне снова захотелось спать, да и настроение было ужасное. Если Смит провернет свой фокус, тогда… пиши пропало! Шпионы во всех наших рядах, включая высший командный состав! Причем такие шпионы, которых невозможно изловить!
К тому же у меня хватало и других забот. Что, если док не выживет? Что, если он потеряет память? Что, если он не сумеет сделать такие же шлемы? Весь остаток жизни мне придется величать капитана Доусона папашей! Если только он меня не прикончит за… за… Кстати, а что это было? Похищение? А ну как он разжалует меня и навеки сошлет на кухню? Мне представилось, как я — дутыш в подгузниках — днем и ночью чищу картошку. Или сижу на гауптвахте, весь закованный в цепи. Эх!
Одно я знал точно: роль сержанта Джерри Кэссиди мне не по зубам. Как прикажете управляться с пулеметом? Что до винтовки, я ее и поднять-то не смогу.
Может, Поросенка в моем теле отправят обратно на передовую. Вот-вот! Только представьте: на него прет япошка с пристегнутым штыком, а Поросенок завалился на спину и грызет ногти на ногах. О-хо-хо!
Тут Билли заметила, что меня опять сморило, и стала трясти. Раскрыть глаза я сумел, но сфокусировать взгляд оказалось непросто.
— Все в порядке, — прошептал я.
И зевнул.
— Джерри, сейчас не время спать!
— Я… это… не сплю. — Но на самом деле я спал.
Ничего не мог с собой поделать. Младенцам надо много спать, а я к тому же совершенно вымотался.
Поэтому Билли меня ущипнула. Я взвизгнул, проснулся и увидел, как к нам со стальным блеском в глазах подруливает дама размером с линейный корабль. Когда Билли заметила ее, было уже слишком поздно.
— Что вы сделали с ребенком? — осведомилась линкорная дама.
— Ничего, — сконфуженно ответила Билли. — Просто ущипнула, чтобы не спал. А то все время засыпает.
— Ущипнула? Господи боже! Что ж вы за мать такая?
— Я не мать! — отрезала Билли, стараясь удержать меня, чтобы я не свалился на пол. Схватила за руку, за ногу и стала заворачивать меня в самого себя, словно я был не младенец, а осьминог. — Я даже не замужем.
Старушенция ахнула и осведомилась, с какой стати Билли разгуливает здесь с чужим младенцем на руках. Да таким тоном спросила, словно это зрелище оскорбило ее в лучших чувствах.
— Я планирую выйти за него, — брякнула Билли, вконец запутавшись. — И жду, когда вырастет. Ой, уйдите. Мы очень заняты.
— Гм! Все это выглядит крайне подозрительно. Девушка, а вы, случаем, не пьяны?
— Нет. И этому… этому… — она помахала мной перед носом у линкорной дамы, — сегодня тоже пить запрещаю, чтоб вы знали. А он все время просит пива.
— Что? Сегодня? А в другие дни вы поите младенца пивом?
— Обычно мне не надо его поить. — Тут Билли охнула, потому что я едва не вывернулся у нее из рук. — Он сам себе заказывает, если только не хлещет ржаной виски. Этот парень способен целое море вылакать.
— Святые угодники! Бедненький младенчик, невинное дитя! Я приму меры, чтобы вас наказали!
К тому времени бедненький младенчик (то есть я) отрепетировал в уме целую тираду и взвыл:
— Ах ты, старая сорока! Проваливай, хватит нервировать мою Билли, а не то еще полминуты, и она меня уронит! Если хочешь помочь, тащи сюда бутылку пива. Я пить хочу, чтоб тебя черти драли!
— Боже! — выдохнула линкорная дама, слегка позеленев под боевой раскраской, после чего сделала несколько неопределенных жестов, скрючила пальцы, развернулась и умчалась прочь на крейсерской скорости.
— Видишь, что ты наделал? — сказала Билли. — Теперь бедняжка думает, что сбрендила.
— И поделом! — тоненько прорычал я. — Давай шевелись! Надо найти Смита, пока я снова не заснул. Предлагаю поискать его вон на том шоу, где акробаты.
Там имелись незанятые места, но Билли встала у входа, а я осмотрелся, после чего испустил приглушенный писк:
— Вон он! Видишь, у той колонны? Усатый!
— Где? Да-да, вижу. Ну и что… что мне теперь делать?
Смит сидел один, без соседей. Нахохлившись, он пристально следил за выкрутасами гимнастов на трапеции, а в ногах у него я приметил черный ранец.
— Думаю, лучше поискать копа, — шепнул я. — Не испытывай судьбу, Билли.
Но она, по всей видимости, не услышала. Не выпуская меня из рук, поднялась по центральному проходу и уселась рядом со Смитом. У меня засосало под ложечкой. Сонноглазый нацист покосился на нас и снова стал разглядывать акробатов. Должно быть, не признал меня. На вид все младенцы одинаковые: вислощекие и пухлые.
Буквально в трех футах от меня покоился ранец с транспортерными шлемами — если Смит еще не передал их Номеру Третьему. Я рискнул предположить, что этого пока не произошло: Смит отдал бы сообщнику весь ранец, чтобы не привлекать внимания, выуживая шлемы.
Я поозирался в поисках головорезов Смита, но среди публики их не оказалось. Билли не отважилась заговорить со мной, да и я не рискнул бы ей ответить, ведь рядом сидел враг. Поэтому я тоже сидел у Билли на коленях и раздумывал, какой у нее план, да и сам пытался выдумать план-другой.
Может, стащить ранец и удалиться?
А что, это мысль. Я поймал взгляд Билли, подмигнул ей и указал вниз. Через минуту она усадила меня на соседнее место, а пока Смит пялился в другую сторону, опустила меня на пол. Чтобы скрыться от посторонних глаз, я нырнул под сиденья, но там оказалось пыльно, и пыль набилась мне в глотку, и снова разыгралась жажда.
Но пива под сиденьями не наливали, поэтому я миновал Биллины ноги и пополз дальше, пока не оказался позади синих саржевых брюк. Между ботинками у Смита стоял черный ранец — частично под сиденьем, куда нацист затолкал его, наверное, в целях конспирации. Тащить ранец к себе я не решился: Смит сразу бы это почувствовал.
Вот бы потихоньку открыть его и слямзить шлемы…
Этим я и занялся, понимая, что в любую секунду Смит может посмотреть под ноги, а потом раздавить меня каблуком, но уйти без шлемов я не имел права. Это была моя первостепенная и архиважная задача: даже если Смит сумеет ускользнуть, придется ему ускользать без шлемов.
С защелкой на ранце пришлось повозиться, ведь мои пальцы были сделаны из манной каши, они постоянно выгибались в противоестественных направлениях. Когда я наконец справился с замком, он щелкнул так, словно выстрелили из пистолета. Я замер, понимая, что вот-вот меня начнут топтать ногами.
Но музыканты в тот момент разыгрались особенно громко, и на самом деле щелчок был не настолько оглушительный, как мне показалось. Смит не посмотрел вниз. Как только мое сердчишко вернулось на место, я стал дюйм за дюймом открывать ранец. Не настежь. Ровно настолько, чтобы просунуть в него руку и ощупать содержимое.
Ощутив под пальцами гладкую ткань шлема, я выудил его и полез за вторым. Схватил, но тут послышался громкий топот и в поле зрения появилась еще одна пара ног в брюках. Кто-то сел рядом со Смитом. Новопришедший приставил свой ботинок к Смитовому и принялся вытаптывать какой-то шифр.
Номер Третий!
4. Грубая сила
Ну и ну! Глядя на бурые твидовые ноги и коричневые «оксфорды» с длинной царапиной на одном носке, я вспотел от страха. Если Смит обнаружит, что творится под сиденьем, Поросенку — или Кэссиди, или кем бы я в тот момент ни числился — придет конец!
Но никто не двинулся с места. Очевидно, нацисты никуда не спешили, а Билли спокойненько сидела рядом с ними. Что ж, хоть какая-то передышка. Что дальше?
Проблема решилась сама собой. Я услышал знакомые завывания остролицей линкорной дамы:
— Вот она, девчонка! Вот она! Уверяю вас, она похитила младенца!
Дама явилась с полицейским. Как только голос с сочным сельским акцентом приказал Билли не шуметь и пройти куда положено, я понял, что тайное вот-вот станет явным. Ого! Если Билли уйдет и оставит меня в обществе этих мерзавцев, лавочка Джерри Кэссиди закроется раз и навсегда!
Билли тоже это понимала. Я почти ничего не видел, но услышал какую-то возню, возглас линкорной дамы и голос Билли: на повышенных тонах она говорила о нацистских лазутчиках.
— Вот они, эти люди, сэр! — втолковывала она полицейскому. — Вот они, прямо перед вами. Это вражеские агенты, они похитили важное изобретение.
— Ну же, ну же, — сказал коп, — дамочка, не горячитесь.
Но Смит допустил ошибку. Полез за ранцем, ощупал и понял, что тот раскрыт.
— Доннер унд…[23] Господин полицейский, эта девушка — воровка! Она украла мои шлемы!
Номер Третий пнул Смита по ноге, и придурок заткнулся, но поздно: он уже сделал фатальное признание, а нью-йоркские копы схватывают все на лету.
Я услышал возглас и громкий хлопок; ноги в синих саржевых брюках раздвинулись, и оказалось, что я смотрю прямо в лицо Смиту: тот нагнулся, чтобы заглянуть под сиденье. Увидел, что я пытаюсь стянуть транспортерные шлемы, и протянул руку, чтобы меня схватить. Я едва успел отползти.
— Погодите-ка, мистер, — сказал коп. — Эй вы, бросьте пистолет!
Думаю, он обращался к Номеру Третьему, поскольку в тот момент Смит вскарабкивался на сиденье, намереваясь атаковать меня с тыла. Прозвучал еще один хлопок, но на сей раз это не был стук каблука. Это был пистолетный выстрел.
Коп не стал палить в такой толпе. Вместо этого он бросился вдогонку за Номером Третьим. Оба налетели на Смита, и у меня появился шанс вынырнуть в центральный проход. Повсюду вскакивали с кресел ничего не понимающие люди, где-то свистел свисток, а Билли с линкорной дамой катились вниз по проходу, сцепившись в рукопашной. Тут я углядел знакомое лицо: косой головорез, подручный Смита, скрылся за дверью, ведущей в зверинец.
Я увидел его лишь мельком. Смит выпутался из кучи-малы и снова ринулся на меня, а я опять нырнул под сиденья. Малые размеры давали мне некоторое преимущество, но оно нивелировалось слабосильностью, и мои руки были заняты шлемами. А Смит уже выхватил свой «уэбли».
Я метнулся к следующему проходу, поднял глаза и вовремя заметил второго головореза: он шагал мне навстречу и ухмылялся во всю безобразную пасть. Я пополз, извиваясь, словно головастик. Младенцы — отменные ползуны, и на пересеченной местности у них сплошные преимущества. Ряды сидений чинили моим преследователям некоторые неудобства, и это было хорошо.
Теперь ни о какой конспирации не могло быть и речи. Вспыхнула всеобщая паника. Повсюду были люди, они верещали и топали, да так шумно, что я едва не оглох.
— Готт! — взвизгнул нацист слева от меня. — Эрик выпустил гориллу! Пристрелите эту тварь!
— Найн! — крикнул Смит в ответ. — Пусть будет хаос! Так мы сумеем незаметно уйти. Но сперва шлемы! Живо!
И они снова бросились ко мне, а я сменил маршрут: до этого полз вверх, а теперь двинул вниз. Так было быстрее. К счастью, в меня не стреляли. Наверное, немцы боялись повредить шлем, зацепив его пулей.
Я увернулся от стремившейся ко мне руки и мячиком покатился вниз. Остановиться не мог, но по-прежнему крепко сжимал добычу. Наконец мое нисхождение закончилось рядом с опустевшей ареной. Люди пробивались к выходам из зала, а в двадцати футах я узрел гориллу: она скалила зубы и неслась прямиком на меня!
Я бросился в отступление так резво, что мне позавидовал бы сам Роммель. Понятно, что сиденье, под которым я скрылся, оказалось бы неважнецкой защитой, вознамерься зверюга меня сцапать, но бомбоубежища рядом не нашлось. Я не знал, что стало со Смитом и его приятелем, но слышал, как где-то надо мной полицейский до сих пор единоборствует с Номером Третьим. Что касается Билли, она куда-то пропала.
Горилла призадумалась. Казалось, ей хочется уйти, но как только она уйдет, ко мне приблизится Смит и я окажусь в ловушке.
Тут я вспомнил, как в клетке горилла нахлобучивала миску себе на башку. Ну а почему бы и нет? Вот он, мой шанс!
Я щелкнул тумблерами на обоих шлемах и бросил один из них обезьяне. Подающая рука у меня была не та, что прежде, но горилла все же заметила шлем и загорелась любопытством. Подняла его, поморгала и устремилась прочь. Я что-то крикнул ей вдогонку. Смита я не видел, но слышал, как он подкрадывается все ближе.
Горилла обернулась и посмотрела на меня. Я выкатился на арену. Глянул за спину и обнаружил, что подручный Смита бросился на помощь Номеру Третьему: полицейский еще сопротивлялся, но его лупили пистолетом.
К тому же, огибая сиденья, ко мне подбирался не только Смит, но и косоглазый увалень, выпустивший гориллу из клетки.
Мои ноги запутались до полной бесполезности, а еще я выбился из сил, потому что младенцы не рассчитаны на подобные нагрузки. Я понимал, что, если Смит ринется вперед, у меня не будет никакой возможности сдвинуться в сторонку и избежать столкновения. Поэтому я уселся на виду у гориллы и надел шлем на голову.
И сразу снял. Тупая обезьяна разинула пасть. Она совсем забыла про шлем, который держала в лапах. Вот дура!
Я продолжал надевать шлем и сдергивать его с головы. Наконец горилла настолько заинтересовалась, что шагнула в моем направлении, при этом выпустив шлем из лап. Посмотрела под ноги, подняла изобретение дока и с любопытством потыкала в него пальцем.
— Эй! — пропищал я. — Ну давай! Делай как я!
Горилла уставилась на меня. Я снова надел шлем, и в этот момент здоровенная ладонь схватила меня за руку. Я попробовал вырваться, но задача оказалась непосильной. Передо мной мелькнула сонная физиономия Смита с накрепко захлопнутой крысоловкой, а потом…
А потом я очутился уже не там, а на арене, откуда видел, как Смит поднимает младенца. Мои руки, тоже поднятые, поудобнее устраивали шлем на голове.
Шлем! Голова, кстати, тоже была не моя. Шлем едва налез на волосатую макушку. Я посмотрел вниз, и одного взгляда хватило, чтобы понять: я уже не младенец, а дикий зверь!
Вот это да!
Шлем едва не свалился у меня с головы, и я неловко поймал его, еще не до конца привыкнув к новому телу. Задумался, что делать дальше, и тут увидел на той стороне арены Билли: она вставала с распростертого тела линкорной дамы. Я крикнул ей, чтобы шла ко мне, но получился лишь басовитый гулкий рев. Однако Билли хотя бы обратила на меня внимание.
Я бросил ей шлем, а сам бросился к Смиту.
Где-то начали стрелять, но это меня не смущало, потому что пули разлетались куда придется. Когда-нибудь пробовали вести прицельный огонь по горилле, которая мчится на вас и при этом ревет во всю глотку? Нет? Вот и не пробуйте.
Короче, я попер на Смита. Тот выронил младенца и завалил ряд кресел, но я поймал карапуза в полете, аккуратно усадил его на пол и продолжил движение. Не утруждая себя прыжками через сиденья, я попросту крошил их в труху, ломился сквозь них вдогонку за нацистом и остановился лишь однажды, чтобы подхватить косоглазого громилу — одной рукой, поскольку руки у меня оказались на диво могучие, да и громила был не такой уж тяжелый, — и швырнуть его в Смита.
Оба грохнулись на пол, а я приземлился сверху — с таким хрустом, словно подо мной раскололось полено, — и мои противники остались лежать на месте.
Кто-то выстрелил в меня. Оказалось, это второй подручный Смита. Они с Номером Третьим наконец вырубили копа, хотя для этого им пришлось измочалить его рукоятками пистолетов в стиле «двое на одного», а потом Номер Третий куда-то спрятался.
Стрелок думал, что мне до него не дотянуться, но забыл, что у горилл чрезвычайно длинные лапы. Я и сам этого не понимал, пока не размахнулся, не услышал глухой звук удара и не увидел, как подручный Смита улетает куда-то вдаль и при этом крутится, словно детская бумажная вертушка. Вставать ему тоже не захотелось.
Билли закричала. Я тотчас развернулся на звук. Она, преодолев пол-арены, со всех ног мчалась к Поросенку и второму шлему, а за ней гнался Номер Третий с пистолетом на изготовку. У выходов посетители устроили форменную давку, поэтому никто не замечал, что творится. Хорошо хоть я заметил.
Гориллы — неважные марафонцы, но превосходные спринтеры. Однако у Номера Третьего было серьезное преимущество: он бы настиг Билли прежде, чем я поймал бы его. Поэтому настало время выкинуть какой-нибудь стремительный фокус.
Я бросился вниз по следам учиненных мной разрушений, а потом прыгнул что было сил. Гимнасты сбежали, но их снаряды остались на месте, и одна из трапеций висела именно там, где нужно было мне. Я ухватился за перекладину. Под моим весом трапеция сорвалась с фиксатора, и я полетел через всю арену — прямиком к Номеру Третьему.
Билли нагнулась за Поросенком, а Номер Третий остановился и тщательно прицелился ей в спину.
Тут я понял, что не попадаю в него, поскольку трапеция уводила меня влево. Я разжал пальцы, извернулся в воздухе как только мог и со свистом устремился к цели. Если промахнусь, Номер Третий точно не промажет!
Перед приземлением я извернулся еще сильнее. Бахнул пистолет, но за долю секунды до выстрела я обрушился на врага всем громадным обезьяньим телом, и Номер Третий смягчил мне приземление.
Зато ему самому не поздоровилось. Позже, когда в зале наводили порядок, Номера Третьего даже собрать не смогли. Пришлось вытирать пол тряпкой.
Я встал, отряхнулся и увидел, что Билли жива-здорова. Хотел окликнуть ее по имени, но сумел издать лишь нечленораздельный рев.
Должно быть, Билли уловила в нем знакомые интонации. Она остановилась и глянула назад. Говорить я, разумеется, не мог, поэтому стал жестикулировать, и Билли поняла, что я имею в виду.
Мне нужен был один шлем, и она бросила его мне, хотя старалась держаться от меня подальше. Убедившись, что тумблер находится в положении «ВКЛ», я старательно надел шлем на голову и заметил, что ко мне подкрадываются люди — смотрители зоопарка и прочие. Времени у нас не было, и я стал жестикулировать вдвое сильнее.
Билли натянула второй шлем на Поросенка. Он был выключен, но я продолжал делать указующие движения, и Билли нашла тумблер.
Вот, собственно, и все.
Я перестал быть гориллой и очутился у Билли на руках. Я задыхался от усталости, и мне страшно хотелось пить, а еще страшнее хотелось спать.
— Джерри, — выдохнула Билли, — ты цел? Ты ли это?
— Ага, — ответил я. — Когда поймают гориллу, забери второй шлем. Он понадобится, чтобы… чтобы… гу… у… хр-р…
Без толку — я превратился в пюре.
Когда проснулся, по привычке пополз вперед, но теперь не очень-то получалось, и я понял, что наконец-то вернулся в собственное тело.
Я лежал на диване, а Билли сидела рядом и рассматривала меня. У нее был утомленный вид.
— Черт возьми! — сказал я. — Что такое, милая?
— Джерри!
— Угу. Собственной персоной, для разнообразия. Кстати, что я проспал?
— Доктор Маккинли пришел в себя. Оказалось, что сотрясения у него не было. Он поколдовал со своим изобретением, пока ты спал. Поросенок теперь нормальный младенец, а ты… ты у нас герой. Про тебя напишут во всех газетах. А еще приехали люди из правительства, чтобы поговорить с доктором насчет этих шлемов.
Рассказ был сумбурный, но общую суть я уловил.
— Поросенок в норме?
— С ним все хорошо, цел-целехонек. А ты, Джерри, ни в чем не виноват. Все это случилось не по твоей воле, так что не переживай.
— О чем? — Я недоумевающе взглянул на нее.
— Ну, ты же поймал вражеских шпионов и все такое… Надеюсь, он не слишком круто с тобой обойдется.
— Кто?
— Капитан Доусон, — ответила Билли. — Он ждет снаружи. А миссис Доусон забрала Поросенка и отправилась домой.
— Ох, — сказал я, с трудом сдерживая волнение. — Ну и какой у капитана вид?
— Вид у него очень сердитый, — ответила Билли. — Стой, ты куда?
— Там еще одна дверь, видишь? А вон за тем окном, — объяснил я, — пожарная лестница. У меня в запасе еще два дня увольнения. Не исключено, что за это время капитан Доусон раздумает отдавать меня под трибунал. Но сейчас… Подозреваю, что сейчас лучше не попадаться ему на глаза.
— Ты, наверное, прав. Но я пойду с тобой.
— И это замечательно, — сказал я. — Что мне сейчас необходимо, так это кружка пива. Ну, бежим!
И мы сбежали.
С капитаном я встретился, только когда закончилось мое увольнение, и к тому времени он остыл — но не сильно. Все те ругательства, которыми он меня осыпал… Понятия не имею, где он набрался таких выражений, и отказываюсь воспринимать их буквально. Ну, как есть, так есть. Лишь одно радует: теперь я герой, пусть даже и получил десяток внеочередных нарядов на самые тяжелые работы.
Но повторяю: если какой губошлеп рискнет обозвать меня пупсом… В общем, я вас предупредил!