М-да, неудобно перед Сэмом. Хоть и мысленно наклепал, а все равно неудобно, гаденько.
Но кто-то ведь здесь все же был! Кто-то шуровал! Будь это Сэм (пардон! пардон!), не видать Гребневу расписки – в папке таки рылись и не найти не могли! Будь это не Сэм – то… кто?! Валентина? Говорит, что не была. Или врет, что не была. А к чему ей врать? Где логика? Ах да, с логикой у нее того… Надо же! «Ты бы разобрался со всеми своими бабами!». Но если и была, зачем ей рыться в бумагах, в папке с «Мельником»? Не начиталась утром в присутствии Сэма?! Кстати, Сэму очень хотелось тогда отыскать в Дале аббревиатуру. Знаем мы эту аббревиатуру!.. Да, но расписка-то на месте!!!
Или все-таки показалось Гребневу, что – не так? Нет уж! Что-что, а зрительная память у него еще та, с армии выработана: из двенадцати предметов все двенадцать фиксировал после их передвижки и команды «Круго-ом!». Теперь определяйте! И сейчас определил безошибочно – не так.
Что получается? Получается по логике, что Валентина была, не дождалась, ушла, а потом в сердцах насвистела ему по телефону. Чтобы не думал о себе слишком много: приходи, жди его, а он неизвестно где, неизвестно с кем.
Вот на этом Гребнев и остановится. А то полный бред получается – гангстеры, пираты двадцатого века, агенты и прочая, прочая. Ему, Гребневу, и так пока таинственностей хватит. Расписка Н. Я. Звягина. Завтра Гребнев выяснит, что это за расписка. Придет к Н. Я. Звягину в приемные часы и выяснит.
Только как он, интересно, придет? Без костылей – ни шагу… Какая же зараза его толкнула? А может, случайно? Ничего себе, случайности! От души ладонью в спину, и костыли – тю-тю. Какая же зараза?!. Этак Гребневу завтра носа не высунуть из дому. Разве что Пестунову звонить, чтобы по аптекам побегал? Или Сэму – чтобы на его горбу до поликлиники рысью? Нет, но какая же зараза?!
И в чем завтра идти? Не высохнет. Гребнев изошел потом и матом, пока сдирал с себя одежду, пока отжамкивал ее в ванной – сплошная глина потоками. Извертелся, измаялся, пока вымылся сам. Очень относительно вымылся – гипс и на гипс стал непохож. Будто Гребнев как раз раненной ногой землю рыл. Нет, но какая же зараза?!. Ни шиша до завтра не высохнет! А джинсы на гипс не налезут. Да, дела-а…
А когда наконец ушел в кровать, сон его буквально убил. Наповал.
– Старик! Я что говорил?! Три-один! Англичане их сделали, как детей! Вот забой будет, если они в четвертьфинал выскочат, а потом в полуфинале с Аргентиной скрестятся! Ой, кто-то кому-то Фолкленды припомнит! – так начался четверг 17 июня. Четверг начался звонком Пестунова. – Старик, ты что, не проснулся еще? Ах да, тебе же что футбол, что городки! Тогда слушай! Ты слышишь, да? Сейчас я тебя развеселю! Я еле выпросил у Хинейко! Слушай! «Черт с моей женой дернул меня купить этот холодильник! А теперь у него течет между задних ножек!». Га! Ты будешь реагировать или нет, балбес?!
– Смешно, – отреагировал Гребнев. – А чего звонишь?
Пестунов моментально сориентировался по тональности. Пестунов это умел – ориентироваться. И верно. Коллега обезножел, а он, Пестунов мало того, что вчера так и не навестил, но еще и неуместно перлы зачитывает, совместно повеселиться приглашает. Не желает коллега веселиться? Не хватает у коллеги на то настроения? И ладно! Собственно, Пестунов ему по другому поводу звонит:
– Собственно, я тебе чего звоню! Жди гостя!
– Какого еще гостя?!
– Не твое дело! – прямо-таки распирало Пестунова сообщить, какого гостя…
– Ладно, жду.
Выдержали аукционную паузу. Кто раньше сорвется? Гребнев ли: «Так какого-такого гостя?». Или Пестунов: «А вот какого!». Ничья. Не хочешь отвечать, не надо. Не хочешь спрашивать, не надо. Ни тебе, ни мне.
– А может, надо чего-нибудь? Ты извини, я вчера закрутился и никак не мог.
– Понимаю. У меня же телевизора нет…
– А, брось, Гребнев! Что ты, в самом деле! Ceгодня я точно буду. Увидишь! Говори, что тебе надо!
– Костыли.
– М-можно. Только если достану – к концу дня. Ты пока никуда не собираешься? Га! – пошутил Пестунов.
– Пока нет, – нажимая на «пока», пошутил Гребнев.
Пестунов повесил трубку. Позвонили в дверь. Вот и гость! Оперативно! Допрыгал кое-как, открыл. Там – Сэм. И под мышкой у него – два костлявых костыля.
– Извиняюсь, Павел Михайлович. Я на секунду. У меня там толпа. Я опять про афористов не принес, зато…
Телефон снова зазвучал.
– Момент! – обратно к аппарату. – Это кто? О, привет! Бадигина, тебя по телефону не узнать!
– А кто это? О, Гребнев! Тебя по телефону не узнать! Как нога? Я как раз собиралась. Ты черноплодную рябину любишь? Тебе кто готовит? Ты с голоду не помираешь? Дотерпишь? Хотя бы до обеда? А то Камаев меня поймал – у него дыра на сто строк.
Я до обеда управлюсь, и жди. Тебе постирать не надо? А подмести не надо?
– Мне Пестунова надо! – оборвал Гребнев. Так вот какого гостя имел в виду Пестунов. Бадигину он имел в виду.
– Он уже смылся, только что…
– Павел Михайлович, я ведь на секунду, – напомнил о себе Сэм. – У меня там толпа. Вот…
Он положил перед Гребневым костыли, застенчивый и вежливый Сэм. А Пестунов, значит, смылся уже, найдет ли? В область, как Валентина, он не поедет. И смылся-то, Кот, не по причине, а по поводу. Теперь Сэм.
– Я как раз на работу иду. И как раз там, где вчера. Вдруг спотыкаюсь, а это они. Они просто в грязи утонули. Я думаю, как вы без них? И вот… сразу к вам. Только у меня там толпа. Сегодня абонементы пришли. Я и так опоздал. Чтобы вам костыли занести… Ну, я побежал?
Сэм побежал. Бадигина шепелявила в отставленной от уха трубке:
– Что Пестунову передать, когда придет?
Ничего не надо передавать. В крайнем случае, две пары подпорок у Гребнева будет. В самый раз объявление на заборе вешать: «Кто хочет ходить на костылях, обращаться по адресу такому-то к Гребневу П. М.».
– Тогда я трубку Парину передаю, – обрадовала Бадигина. – Он очень хочет.
– Павел Михайлович! – участливый голос у старшего товарища Парина, проникновенный.
– О-о! – приподнято сказал Гребнев. – Кого я слышу! Добр… – надавил на рычаг, -… рый день! – продолжал пустой трубке, симулируя разъединение. Надоел ему Парин дальше некуда.
Телефон опять зазвонил – Гребнев заалекал в ответ Парину, убедительно ругнулся, дал отбой. Опять зазвонило – опять, «не слыша» Парина, костерил телефон. Все, молчит. Отстал.
Гребнев дотянулся до костылей, придвинул. Это были его костыли. Умница, Сэм! Нашел-таки! И принес! С полдороги вернулся, невзирая на то, что у него там толпа… Где же он их нашел? «И как раз там, где вчера…». Как раз там, где вчера какая-то зараза толкнула Гребнева в спину и где Гребнев исшлепал ладонью всю слякоть, – так вот… не было там костылей. Он достаточно глух, когда ему не хочется слышать Парина, но он недостаточно слеп, чтобы в зоне собственного падения не найти ходуль, без которых никуда.
«Они просто в грязи утонули», – сказал Сэм. «И вот… сразу к вам», – так он сказал.
Костыли были чистенькие, отмытые. И сухие…
– Меня хлеб ждет, – сказал мельник.
– Тюрьма тебя ждет, – устало сказал следователь.
Следователь действительно устал. Щека дергалась – подпрыгивал уголок рта, будто человек вот-вот расхохочется. Но не до смеха!
– Итак?
– Меня хлеб ждет!
– Ты! Пособник врага!
– Я партизанам пособлял.
– Кто подтвердит?
– Люди.
– Люди видели, как тебя расстреляли. Люди видели – тебя увели. Ковтун и Сагадеев утром, после разгрома отряда Чекмарева, и расстреляли. Как предателя.
– Я им пособлял, чекмаревцам. Они меня расстреляли, чтобы немец мельницу не тронул. Там же Варя оставалась. И хлеб. Хлеб кто-то должен молоть?
– Для врага?
– Хлеб каждому нужен.
– Так! Значит, признаешь, что пособничал врагу?
– Хлеб и мальцу нужен, и старику, и бабе. И партизану. Немец, не будь моей мельницы, достал бы где хлеба. А людям его откуда было взять? От немца и отсыпал.
– Помогал, значит, людям? – щека задергалась еще сильней. – Чекмаревцам помогал? За что же они тебя расстреляли?! За помощь?! Кто может подтвердить?!
– Люди из отря…
– Отряд Чекмарева был уничтожен весь до единого человека. Кто еще?
– Люди.
– Люди видели, как тебя увели Ковтун и Сагадеев. Кто еще?
– Ковтун. И Сагадеев.
– Ковтун и Сагадеев погибли. Тогда же, у мельницы. Люди же видели. И слышали.
– Но я-то жив.
– Вот именно! Вот и хотелось бы знать, каким образом?
– Горазд ты смешной, паренек…
– Я тебе не паренек! – взвился следователь. Вцепился в свою щеку, усмиряя тик. Хлопнул ладонью по столу.
Стакан-карандашник опрокинулся, веером разбросав карандаши. Несколько их покатилось, упало на пол.
Мельник нагнулся с табурета..
– Сидет-ть! – следователь сдвинулся со стула, медленно опустился на корточки. Спина прямая, глаза – в мельника. Нашарил один карандаш на полу, второй, третий.
Мельник смотрел на него сверху.
– Как же мне называть-то тебя?
– Гражданин следователь! – он вернулся на стул, зажав в руке пучок карандашей.
– И чего же ты от меня хочешь, гражданин… хороший?
– Признание!
– В чем?
– Во всем!
Мельник склонил голову набок, смотрел долго, изредка смаргивая. Тихо было. За окном хмурился дождь.
– Ну, гляди… – мельник привстал, собираясь придвинуться ближе к столу. Звук был – металлический писк гвоздей, выдираемых из дерева.
Следователь подскочил, упал спиной к стене, прикрыв вжатую в плечи голову рукой. Будто сейчас, вот сейчас метнет карандаши-дротики в мельника. Загрохотал опрокинутый стул. В дверь плечом вперед заскочил конвойный, сдергивая автомат – уставил в мельника.
Мельник стоял посреди комнаты, перекидывая с ладони на ладонь «грибок» табурет, разглядывал. Выдранные гвозди бряцали в гнездах корневища табурета.
– Брось! – надсадно скомандовал конвоир, следуя дулом.