Да кто нас, дескать, напоил?!
А мне так кажется.
Ну, когда кажется… сам, дескать, знаешь.
И Андрей – Наташа с Ниной прибыли на лифте, втроём бы там они не поместились – и тот, смотрю, по лестнице поднялся, вбежал почти, тут, уже на виду, на верхних ступеньках, бравый наш олимпиец, стоит за ними, за подружками; частичный, если печатки-перстни не считать, свой золотой запас, зубы, как на публичную продажу будто, выставил – через одышку улыбается – его дыхание я и отсюда, где стою, в дверях, слышу: словно закатал он уже, успел-управился между делами, конкурента, бизнесмена неугодного – долг свой гражданский и коммерческий исполнил – бегом, бегом везде – и запыхался; а в руках, в охапке, у него опять пакеты и мешки – загородился ими – хлебосольный, как будто рог у Амалфеи отломил, пусть и потратится – богатый – не на кого-то там – на одноклассников, один-то раз в столько лет – не обнищает; в лифт и поэтому ещё не поместились – с таким беременем.
Вошли они в квартиру, в квартирку ли – малогабаритная. И теперь в прихожей дружно кучимся – тесно всем нам, всех нас – много, раньше – в этом же составе – было бы гораздо меньше – так, топчусь вместе со всеми, наблюдательный, думаю. Мысли мои подправились, подточились – говорил уже, наверное, об этом – улавливают происходящее, как крючки на самолове рыбу, радуюсь я им таким, цепким, доволен ими, а собой самим – уж и того пуще.
Тапки, кому нужны, кому какие по размеру, одежда верхняя – у вешалки, как дети в школьной раздевалке, суетимся. А я, галантный, – так особенно: цепочку-петельку порвал у куртки кожаной, и куртка Нины – как нарочно – мстить, дескать, начал.
Ну а как же! Месть – штука сладостная.
Всем хорошо – не сомневаюсь сейчас в этом. И мне особенно – взрываюсь фейерверками, искрами, как пылающее смоляное полено, вокруг себя сыплю – квартиру бы не подпалить, а то греха потом не оберёшься – и меня хозяин закатает, с него станет.
Ну и сидим потом, общаемся. Теплее не бывает. Время, как иной раз напряжение в электрической сети, скачет, будто ворует кто-то его нагло – так для всех, для одного меня ли? – нет прибора, к сожалению, такого, чтобы проверить, есть зато предохранители: закупил Андрей достаточно, не поскупился – на всех, смотрю, не опасаюсь, хватит – батарея разноградусных.
Андрей на стол собрал – девчонкам не позволил, даже на кухню не пустил их, ещё и в фартук облачился – сразу понятно: не казак; с меня на кухне толку мало, мешать там только, я и не сунулся – дружба прошла, нужда отпала в холодильнике. Накупил он, Андрей, на закуску всякой всячины – заморской из магазина и нашей – с рынка – съездил туда, не поленился; живой воды только нет, но мёртвой, сказал уже, хватает. Раскрыл, нарезал, разложил снедь наш благоустроитель – ножки у стола едва не разъезжаются. Ну, думаю. Кстати, придвинули его к кровати – стол-то. Андрей – с кухни принёс её – на табуретке, и уже без фартука. Наташа – в кресле. На кровати – я и Нина. Сидим, угощаемся. Они, девчонки, винцо попивают, нахваливают да цене его неподдельно изумляются. Я – водку, что её хвалить. Андрей – коньяк, глотнёт, во рту подолгу его держит – гурман. Ну, к коньяку-то и они, девчонки, помню, приложились. Одна бутылка да вторая – уже пустые. Я уж молчу – ни слова про клопов, хотя язык и чешется, конечно; чуть погодя всё же скажу – ему в угоду, языку-то. Школу вспоминаем. Учителей, одноклассников. Всех добрым словом, никого – худым. То, перед тем как выпить, чокаемся, то так выпиваем, без чоканья. Есть уже и умершие и погибшие – тех помянули – каждого по отдельности. Есть и самоубийца – Ваня Мецлер, немец, и его очень пожалели – из-за жены неверной вены себе вскрыл – дурак-то: из-за такого-то добра – все мы с этим согласились: дурак, конечно.
Вспомним, что было, выпьем, как водится, как на Руси повелось… – это не мы все хором затянули, это во мне одном пропелось – слышу, грудная клетка даже срезонировала; другие, вижу, не заметили, а то сочли бы… Может быть, я… со мной ли что-то?.. Включает кто-то, выключает. Теперь мне – как говорит Андрей – до лампочки. Пусть, думаю, поразвлекается он, этот тайный радиолюбитель… хулиган ли. К тому же песня-то – Застольная… – что кстати… А мне сейчас они все очень дороги, и те особенно – которые перед глазами… Люблю горячими руками касаться золота, когда оно моё…
Сижу, смотрю на Цветкову влюблённо, масляно – со стороны так, наверное, и выглядит, но посмотреть сейчас сам на себя со стороны я не сумею – больше вовне, любовью переполненный, расширившийся от неё, – увидел бы, в себя, наверное, бы плюнул – так оглушительно, так страстно. Нина не кажется мне уже тёткой, отретушировал её – в уме-то – не нарадуюсь: девочка ты моя! – думаю. Подружкой кажется и близкой. Узнал, совсем её узнал, гляжу теперь не отрываясь – в зрачках её так много прошлого – всплывает, как из вулкана, выплескивается – не обожгло бы, не спалило. Душа похотствует, про тело не пойму. Мысли какие-то – затылок мой, рукой проведал его мельком, опять куда-то умотал – и появляются такие – плоские. Хотел сказать, конечно: плотские – язык меня уже подводит, а я старался для него… напомнил всем, коньяк чем пахнет… и сам попробовал – ну, точно… отец был прав – что если говорил, то уж прочувствовав, не колебал напрасно воздух.
Андрей мне так: ну, мол, Истомин… ты посмакуй во рту; букет – распробуй.
Плесни побольше, дескать, посмакую.
Каким, мол, был, таким остался.
Цветкова: точно.
Лучше уж водку, – это я, – её и пробовать не надо – распробована – как вода, – говорю вроде я, а слышу со стороны как будто, кто-то другой меня озвучивает словно. Уж не Наташа ли?
Наташа – всё и тараторит – внимал бы да внимал; не пила бы, не закусывала, и рта бы, наверное, не раскрыла.
После Галина, помню, позвонила – жена Андрея, секельдя. Ему, Андрею, на мобильный. Мы у Наташи, мол, у одноклассницы, так как неведомо ей про квартирку, про эту – малогабаритную. Хорошо помню, отчётливо – как разделительное что-то – что от чего, вот верно не скажу. Поговорили с ней по очереди все, и я тоже: да, вот, заехал, дескать, завтра уезжаю. Ну, мол, счастливого пути. Спасибо. Счастливо, дескать, оставаться. Поговорили и забыли: в одном с ней классе не учились, она на десять лет моложе. Нам до неё, и ей до нас… конечно. А тут ещё – глаза-то у Цветковой… И женщину люблю… когда глаза Её потупленные я целую… – но не в действительности это, а – в стихах, там и хранится пусть, но память мне не бередит.
И после:
Андрей – на кухне: не то глинтвейн, не то коктейль какой-то создаёт, то и другое, может, вместе – свои причуды у испорченных; чем водка в чистом виде не напиток, куда уж лучше, пей-хмелей – на заднем плане так в моём сознании отметил кто-то – я с ним согласен: пью да хмелею. Нина – на балконе, за занавескою едва блазнится – как наваждение; курит – табачный дым Андрею в лом, а на балконе – там пожалуйста. Меня туда же тянет, на балкон, как сквозняком, вроде и дверь, смотрю, закрыта… Вижу: сидит Наташа в кресле. Слышу внятно: тараторит. Ну, думаю. И думаю: ну, ладно. Потом опять балкон перед глазами, потом опять она – Наташа. Опять отец пришёл на память… Потом Андрей возник – принёс коктейль или глинтвейн. Ну, думаю. Тут уж и вовсе.
А дальше так:
Не то оно, время – в который раз по кругу пробежав, как поступить со мной, раздумывая, – меня настигло, не то я, оставаясь на месте, его, словно трамвай на кольцевой, дождался – в нём пребываю преспокойно. Но с перерывами: в прятки со мной играть вдруг стало – как только спрячется, так в моей памяти провал – как проминает. И не зависит это от того, сижу я с закрытыми глазами или с открытыми, как у ребёнка: закрыл глаза, и всё – никто тебя не видит будто, или свёл их, глаза, как соединившийся с Брахмою, в межбровье.
Осознаю после – как будто думал долго-долго и догадываюсь:
Девчонок нет – ещё и вспомнил о них как-то – ни тут, где я, ни на балконе, и оттуда, с кухни, голосов их не доносится – а далеко ли.
– Где?! – спрашиваю.
– Вызвал такси, домой отправил, – отвечает.
– А я?
– А чё ты?.. Спал.
– Неправда… Бодрствовал, только не здесь.
– Ну так а чё тогда – неправда?
Сидит он, Андрей, на кровати и зудит на баяне – как пилой мне по горлу.
– Прекрати, – говорю. – Врёшь, как сивый мерин… Пальцами по клавишам, как будто деньги на калькуляторе считаешь, барыш итожишь. Кто ж так играет?!
– А ты так сам меня учил.
– Плохо учил… Не мучай инструмент… Да и когда уж это было.
Смотрю – слёзы на глазах у Андрея горючие, как у крокодила, – от коньяка-то как расслабился. Эстет, гурман – насмаковался. Тебе не водка – водка закаляет, крепче айсберга от неё становишься – любой «Титаник» прошибёшь. Конечно, думаю, никто к нему не пристаёт: дай, дескать, денег, помоги – никто ему не угрожает, никто его тут не обманет – уже отвык от этого и не сдержался – Бог утешит, от меня не дождёшься.
– Ты чё разнюнился? – спрашиваю. – Акула капиталистическая… Людоед.
А после:
Уже и я, и он, Андрей, на кухне. Не помню, как переместились. Окно сбоку – нас отражает. Не плачем – ни тут, реальные, ни за окном. Я, по крайней мере, ещё слезинки не пустил.
Смотрю на Андрея пристально, как вглядываюсь, и говорю – как возвещаю:
– Твои деньги, буржуй, и железо на два миллиарда обладают тобой, а не ты ими… так и играешь потому… как сволочь.
– Да уж.
– Да уж. Ты принуждён, – говорю, – к определённому образу жизни, с определёнными людьми общаться, вынужден иметь вокруг себя попрошаек, подхалимов, завистников, покусителей на твою жизнь… Это не рабство?
– Нет, – говорит. – А ты-то?..
– И что великое, – спрашиваю, – ты можешь купить на свои деньги? На каждый вечер проститутку?
– И проститутку, – отвечает. – И многое другое, – говорит. – И тебя со всеми потрохами.