гарнизоне. И вернулся оттуда уже не с деревянной мордой, а с сообразительной. Сел на самый краешек полки, на которой лежит пожилая женщина. Слышу:
– Я экономист, – говорит Ваза На Тумбочке. – А Эдик – физик… Бог же никак не определяется физически, и значит – нет Его в природе, – Эдик её такому научил, наверное, коль – физик.
– Если Бога нет, – говорю я, – то какой же я после этого капитан!
– Вы капитан? – спрашивает Ваза На Тумбочке.
– Лебядкин, – отвечаю.
– Да это так же, – говорит пожилая женщина, – как поставить на радиоволны обычную рыболовную сеть, ничего в неё не поймать и заявить после, что радиоволн не существует.
– Если Бога нет, то Бог есть, – говорю я. – Бонавентура.
– Вы ж говорили, что – Лебядкин.
– Это фамилия моя, а это – имя.
Подкаблучник знает своё дело – молчит в присутствии жены в тряпочку. Не было бы её рядом, думаю, всем бы тут уши просвистел, хоть и не геолог. А так торчит себе в газете, только жене поддакнет иной раз.
– Без Бога, – говорит пожилая женщина, – как без отца. Это даже не быть клонированным, как овечка Долли, а быть выращенным масонами, даже и не из клетки, не из донорского семени, а из майской росы, собранной в полнолуние, и менструальной, извините за такие подробности, крови целомудренной девицы, в мутном мистическом тумане, под свист и топот возникнуть в колбе мужчиной и женщиной. Как всё же мерзко сатанинство.
Ого! – думаю. Сидеть неловко мне на краешке, сползаю – полки побольше занял, чуть подвинувшись.
– А кем вы работаете, где? – спрашивает Ваза На Тумбочке.
– Геолог, – говорю.
– Я не у вас…
– Преподаю историю студентам, – отвечает пожилая женщина. – В Алмаатинском университете… Преподавала.
Сижу. Думаю. И чувствую – как будто прохудился: цитаты из меня посыпались, как из министра культуры Швыдкова:
– Служение Богу – высшее проявление человеческого духа… В груди человека нет чувства более благородного, чем удивление перед тем, что выше его…
– Человек – венец творенья, – говорит Ваза На Тумбочке. – Но это ведь не так. Да, Эдик?.. Мы – часть природы, не самая, к тому же, лучшая.
И Подкаблучник ей поддакнул.
Ну, думаю. И говорю:
– Человек, который якобы не поклоняется никому и ничему, поклоняется сам себе, хоть и не самому лучшему… и служит своей бездуховной похоти… Простите, это не о присутствующих… Перед Кем предстоишь, Тем себя и измеряешь: Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный…
– Надо сходить, – говорит Ваза На Тумбочке. – Пока там, перед станцией-то, не закрыли. Вы не пойдёте?
– Пойду, – говорит пожилая женщина.
Подкаблучник молчит – при памперсе, наверное.
– Показаниям тела верят, – говорю я, – а свидетельствам духа нет… Безверие – рабство, и вынести его нелегко…
Женщины поднялись и, взяв с собой разные дамские туалетные штучки, удалились.
А я ещё не высказался будто, не излил душу, но взглянул на Подкаблучника – завяз тот своим носом в бумаге газетной, как иногда комар в человеческой коже, – и передумал с ним беседовать. Вспомнил про баночное пиво, которое всунул, когда провожал, в карманы моего рузлака Андрей, и, пользуясь моментом, пока полка свободная, нет на ней никого, поднял её и вынул из ящика рюкзак. Достал банки с пивом – сразу все, то есть четыре. Положил их на свою полку. Вспомнил тут же про орехи и Васеньку. Залез в мешок и нащупал в орехах какой-то свёрток. Развернул. Вижу: деньги – пересчитал их – десять тысяч. И записка. Прочитал: «Олег! Извини. Так бы ты не взял. А вдруг понадобятся». Ну, Дима, думаю, ну, Дима. Положил деньги и записку в карман куртки. Васеньке на стол орехов насыпал. Бабушка мне: «Спасибо, милый человек». Я ей: «Да не за что. Щелкайте на здоровье». Зубов-то нет, ей, дескать, не пощёлкать. Рюкзак – спрятал в ящик. Опустил полку. Взял банки с пивом и направился в гарнизон. Эдик, ясно, пить не станет.
А дальше – честно – утром уж проснулся.
Лежу. Вспоминаю вчерашний день, и разговор, что происходил, но не у меня с солдатами, а тут, в нашей плацкарте, и думаю:
Отец мой не был атеистом. Он был, и не задумываясь никогда об этом, деистом: «Ну, Что-то или Кто-то там, конечно, есть, – говорил он, – но в дела наши человеческие не вмешивается… Оно – природа: создаёт и ростит». Сразу деист и пантеист. Бога как Личность он не ведал. Хотя не стану за него решать, Суда о нём не слышал… Ничего – вспомнился вдруг Розанов Василий Васильевич – нет, кроме Иловайского, Иловайский же достоверен. И ещё вспомнилось: только Аномеи бахвалились, что знают Бога в Его естестве. Но Бог определяется другим – духовным актом. И я подумал: да, но он просто мой отец, и мне его теперь так не хватает…
И ещё подумал:
Лень моя. Заболит у меня зуб. Буду ходить, думать, что надо сходить к стоматологу. Но не соберусь. И так до тех пор, пока не развалится до основания или уж так меня не достанет, что хоть самому его выдёргивай, – тогда сподоблюсь. Или вот с башмаками. Каблуки, косолапый-то, снашиваются. Думаю, надо подбить. И так, пока совсем не сносятся набок. На то он и зуб, на то он и каблук, думаю, чтобы снашиваться.
Мурена ногу только поменял. Вчера левая на правую была закинута, теперь, вижу, наоборот. И на щеках щетина погустела – словно проплывавшая мимо каракатица его чернилами забрызгала густо.
Бабушка с Васенькой позавтракали. Бабушка с продуктами разбирается – рассовывает их по разным сумкам. А Васенька в бега опять подался.
Слышу:
– Мы с мужем заключили договор… брачный контракт.
Муж молчит: ножку куриную обсасывает, мне аппетит нагуливает – лежу, слюной не известись бы. Все молчат.
А после:
– Как можно в слова или в состояние: я тебя люблю – ввести юридическое право? Наоборот ли, – говорит пожилая женщина. – Так же и в: Господи, помилуй.
– Сейчас многие и в этой стране уже так поступают, – говорит Ваза На Тумбочке. – Правда, Эдик?.. Время такое. И это же благоразумно. Когда поймут, что это правильно, все станут заключать, до нас всегда что путнее доходит позже, зато дурное моментально… В цивилизованном мире повсеместно…
Чмокнул курятиной Эдик – да, дескать, правда – физик.
– Не понимаю, – говорит пожилая женщина. – Начнёте стариться, пойдут морщины и прочие признаки старости начнут проявляться, контракт-то разве поможет?.. Это когда любишь, всякая морщинка дорога, в родном-то да в любимом… Вы там проснулись? – спрашивает. – Спускайтесь, с нами пообедаете.
– Спасибо, – говорю я. – Пока не хочется. А где стоим?
– В Свердловске, – отвечает Ваза На Тумбочке. – Царя-то тут же где-то расстреляли.
– Да-а, – вздыхает пожилая женщина. – В Екатеринбурге, – и произносит: – О святый страстотерпче царю мучениче Николае, Помазанника Своего тя Господь избра… Но яко имея дерзновение велие у Христа Царя, Его же ради вси пострадаша, моли с нами, да отпустит Господь грех народа, не возбранившего убиение твое, царя и Помазанника Божия, да избавит Господь страждущую страну Российскую от лютых безбожник, за грехи наша и отступление от Бога попущенных, и возставит престол православных царей, нам же подаст грехов прощение…
– Вы это тут уже купили, иконку эту и газету? – спрашивает Ваза На Тумбочке. – Когда на перрон выходили?
– Пока Монархия не восстановится, нечего ждать великой России… Да нет, взяла с собой из дома, – отвечает пожилая женщина.
– Но он же столько пролил крови!..
– Кто вам сказал?.. Не террористы разве больше?
– А вот как раз в газете тут написано.
Чучело в короне нужно свергнуть с трона, с бою взять свободу Русскому народу… А деспот пирует в роскошном дворце, тревогу вином заливая, но грозные буквы давно на стене чертит уж рука роковая… Припомнилась мне песенка. Стихи неизвестного автора.
Да нет, известен, думаю, давно сценарий был написан. Тут вот, в доме Ипатьева, как на театральной сцене, и разыгралось. И ещё думаю:
Почему русский народ, присягавший царю на верность, не пошёл и не спас его? И не мог!.. Воля Божия над нами исполнялась.
– Обедали одни с Папа и Мама у них наверху, – видимо, откуда-то вслух читает пожилая женщина. – Грущу ужасно, что писем нет от моей Аликс… В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость, и обман… Вчера был взят нами Галич и три тысячи пленных и около тридцати орудий. Слава Богу! Погода стояла серая и тёплая, с ветром. После прогулки имел урок истории с Алексеем. Работали там же; спилили три ели. От чая до обеда читал… Начал переписывать пьеску Чехова «Медведь», чтобы выучить её с Ольгой и Мари. Вечер провели, как всегда… семнадцатого апреля. Воскресенье. Тоже чудный тёплый день. В восемь сорок прибыли в Екатеринбург… Алексей принял первую ванну после Тобольска; колено его поправляется, но совершенно разогнуть его он не может. Погода тёплая и приятная. Вестей извне никаких не имеем… Бог не оставляет меня. Он даёт мне силы простить всех моих врагов и мучителей…
– А это кто?
– А это император… Какой из его предателей способен был на это. И хоть один из них впоследствии раскаялся в содеянном?.. Жалели, может быть, но вряд ли каялись. Все же себя оправдывали, как могли… А кто-то так, без раскаяния и покаяния, и умер, уверяя всех, что желал он только лучшего – вопрос вот только – для кого?.. Только Император Великой Империи, Помазанник Божий, дышавший богоданным воздухом, знавший всё наперёд, мог вести такие дневники. От начала правления до смертного часа – своего и Чад Своих. И рядом толклась, крутилась свора изовравшихся либералов – Родзянко, Милюков и прочие…
Ну, интересно, думаю, и когда я думаю об этом, и у меня захватывает дух – как будто я предал, я не смог помочь… Может быть, это и есть моё личное покаяние?.. Император! – произношу я сейчас мысленно, лёжа тут, в духоте вагонной, когда поезд наш стоит в Екатеринбурге, принявшем на себя такую участь. – Святой Николай, отец удивительного русского семейства!.. давший пример для всей нации, прим