Ну, всё не так, конечно, всё иначе, однако:
Время настигло – взяло меня под руку; иду рядом с ним – покорный, как прирученный.
И забыл, совсем забыл сказать:
По каким-то – для меня одних, а для него других – минутам, подходил ко мне отец, большой, громоздкий, трогал меня своими толстыми, как гильзы от крупнокалиберного пулемёта, пальцами за плечо, гладил ли ими меня по затылку – я отстранялся – и просил: спой, мол, сыграй мне песню эту – про геолога. Так не хотелось мне, но делать было нечего, и пел я:
– Я уехала в знойные степи, ты ушёл на разведку в тайгу… Мы геологи оба с тобой.
Видел отца при этом я – нехотя, искоса, не понимая: он умилялся.
«Отец!» – произнеслось в сырой приневский воздух.
Утро туманное, утро сырое.
И сам – почти как шансонье. Только – романтик. Пристало к языку; скоро, не скоро ли отвяжется.
Шагаю.
Милиционеры – смотрят на меня – мало ли; ходят парами – будто дружат, а глазами – во все стороны; в чёрных куртках.
Утро туманное, утро сырое.
Метро ещё не открыто. Знаю. Да и не хочется в него спускаться – после Ялани-то да при таком заболевании тяжёлом и неизлечимом – социофобии. И – обещал. И так желанно мне, ох как желанно. Жизнелюбив – иду, пока – как Каин.
Вышел на Невский. Низкие тучи – над ним, над проспектом – наискосок к нему переползают. Да и – над городом – скребут, вылизывают – любят. Чухония. У нас в Сибири – там так в августе, после Ильи. Солнце – взошло, наверное, – но где оно? – в Сибири.
Дышу – нравится; лёгкие – наполнились – вдыхают.
Ялань – дверь – Петербург. Не забываю. Толку-то. В Ялани точно уже солнце. Висит низко над Камнем. Если небо не в мороке.
Машины – много их – пугаюсь: одичал; ещё – народу-то – толпы.
Иду, иду, иду – Невский.
Рюкзак за спиной – чувствую.
Повернул на Литейный. Прошёл.
Нева. Пересёк её по мосту. Река. Без волн. Ровная. Под опорами – только. Позаглядывал.
Есть, думаю, там, в рюкзаке, но – не буду. Ни грамма – про алкоголь.
Вспомнил:
Одноклассница моя, Таня Фоминых – живёт в Ялани, замуж не вышла, бобылиха, – ухаживала за дядей Колей Нестеровым. Не по родству – по доброте, участливая. Он умирал. Недолго. Тихо умер – уснул. Был у него сын. Есть. Сорок с лишним лет назад осудили его – за драку в клубе: два зуба выбил лектору из Елисейска – толковал тот про присутствие в космосе спутника и отсутствие там Бога – от несогласия. Зуба – два. А срок – восемь. Злостное. Отсидел где-то, в Ялань не вернулся. Мать его, жена дяди Коли, умерла. Не зажилось ей что-то – рано. Тётя Катя. Помню – смирная. Сам дядя Коля – жить остался – незаметно тоскуя. И от сына – ни ответа, ни привета. Всё время в глаза почтальонши заглядывал – украдкой – напрасно, только – пенсия. Ну а зачем она – дышать и без неё, мол, можно – воздух-то, а деньги? – горе… А потом – зашла Таня к нам, рассказывает – лежит он, дядя Коля, на деревянном диване день, лежит два – и не живёт – не хочет, и не умирает – не может: смотрит – глазами, а тайком, может – и сердцем. В потолок. В матицу. Видит. Приношу, говорит Таня, ему бульон куриный в кастрюльке, тряпкой обернула, чтобы не остыл, и письмо. Письмо, говорю. От Степана. Вот, говорю. Прочитать? Нет, кивает-отвечает, не надо. Туда глазами опять – в матицу, нам это – в матицу, ему – кто знает? Бульон оставила. После зашла – поел – хороший признак. Письмо рядом. Не распечатанное. Долго лежало. Умер. По письму-то он, Степан, по адресу, – в Анадыре. После уж его, письмо, открыли: дескать, соскучился – и по родителям, и по Ялани. И – извините – просит, дескать, слёзно. Извинили – наверное.
Иду, мушку выглядываю сбоку – не колет. Но вижу: мама – в окно с веранды смотрит – на солнце-то – вроде не морочно.
Дошёл до «Лесной». Подступил к общежитию. В окне свет. Сел во дворе на пень спиленного когда-то кем-то тополя. Сижу.
Насиделся. Пошёл в общежитие. Пора, думаю, сам себя пересидел, и чай она уже попила, наверное, на работу идти собирается. Можно и тут дождаться, но – не терпится: застать-то тёпленькой – родная.
– Вы к кому? – спрашивает вахтёрша.
Поджилки у меня затряслись, подлее подлого, хоть и готовился, – чуть не консьержка же – испугался.
– В триста шестнадцатую, – говорю.
– К кому?
– К Арине.
– Она уехала. Её тут нет.
– Куда?
– Не знаю. Замуж вышла, – в журнал уткнулась – в вахтенный, смены дежурств ли – думаю об этом.
Стою. На улице уже. Улица. Пень, на котором только что сидел, вижу. Деревья – пока не спиленные – в них ещё лето. Но вот к чему он, пень-то, тут – не помню, в нём уже лета нет, в нём – просто время – может, поэтому. И как-то, в воздухе-то, сыро-сыро. Машина подъехала к подъезду. Остановилась. Ну а о ней-то – уж и вовсе – перед сознанием – как промелькнула.
Пошёл. Иду. Ноги свои – понимаю. Про солдатскую бутылку пива в рюкзаке вспомнил – думаю. Не буду – решил – твёрдо.
На метро, думаю, или – пешком? Пешком – лучше: не умрёшь – на ходу не умирают – падают. Сесть, может?
Вороны – в тополе – давно проснулись.
Иду. Вспомнил: может, сниму с подружкой комнату – конечно!
Купил в метро карточку. Звоню.
Мужской голос:
– Только что ушла.
Иду. Снял рюкзак. Мост переходил пока – выпил.
Пиво – как вода – толку-то.
Пошёл. Зашёл. Сто граммов коньяку заказал. Мало. Двести. Ну – вроде. И душа так – трепещет – как от радости. Хотя – больно. Ну так ещё тогда – двести. Теперь – конечно. И тротуар уже – помогает, способствует – пружинит мягко под ногами.
Иду. Думаю: Молчунья – увидеть её должен – то… как-то… это… язык не произносит… но ведь не правильно… когда увижу уж, тогда…
Опять Невский.
А дамы! О, дамам ещё больше…
Опять – Гоголь, Достоевский. Ну, думаю, но – уже как-то. Но тут-то – Пушкин.
Прошёл под арку. Милиционер – смотрит, искоса – как на что-то.
Позвонил по местному.
Вышла. Та же. Чувствую: вернулся мой затылок, попытался вставиться – не получилось – упал на пол. Ну, чувствую.
– Ты уже замужем? – спрашиваю. Едва-едва с языком справился.
Бровями —?! – вопросом на вопрос.
– Вахтёрша так сказала.
– У-у?
– А голос в телефоне?
– Мужчина?
– У.
– Снимает… комнату… рядом… смежную. Какой-то родственник хозяйки.
– Тебе никто он?
– Нет.
Стою. Молчу. Помню, что коньяку выпил. Но как-то… А-а – клопами – сказать об этом, промолчать ли? Ей не будет это интересно.
Окно напротив – озолотилось: солнце прорвалось из-за туч; угасло, там, в Ялани, оно уже пятый час как светит, в упор уже на Камень смотрит… если не морочно, конечно.
– Родишь мне дочь? – спрашиваю.
Зрачками – долго медлила, но: да – ответила.
– Назовём её Анастасией.
Зрачки расширились. Веснушки потемнели.
– Вечером встретимся. Пойду.
– Нет, завтра утром.
– Нет, без тебя мне не дожить до завтра.
Пройти к дому можно теперь только через подворотню – вокруг строительство – грохочет.
Олег вошёл во двор.
Из открытой машины:
«…ске в подъезде своего дома был тремя выстрелами в упор из пистолета застрелен предприниматель…»
Прогромыхал по улице трамвай – заглушил радио.
«…у убитого осталась вдова и две малолетних дочери… А теперь Михаил Шафутинский и после группа из Нигерии…»
Захлопнул водитель дверцу. Поскрипел стартером – не завелась.
Подошёл Олег к машине, помаячил. Опустил водитель стекло.
– В каком городе? – спросил Олег. – Где?
– Что где? – переспросил водитель, раздражённый.
– Убили бизнесмена… Сказали только что по радио.
– А я не слушаю!.. Да мало ли их убивают, – сказал водитель; поднял стекло; заскрипел стартер. Завелась машина. Поехала. Отозвался двор ей эхом. Пятна мазутные остались на асфальте.
Сосед по лестничной площадке. Помоешник. Насобирал спозаранок картон для сдачи – сидит верхом на собранной им куче; курит блаженно.
– Здорово, – говорит.
– Здравствуй, – отвечает Олег.
– Давно не видел.
– Да, давненько.
– У нас тут… видишь.
– Да уж… вижу.
– Строительный бум, – говорит Помоешник.
– Бум, – говорит Олег.
Глухой стал двор, был – проходной, со сквозняками.
Вошёл Олег в подъезд. Затхло. Сыростью тянет из подвала.
Заглянул в почтовый ящик – пусто.
Поднялся на третий этаж.
Подступил, вынимая из кармана куртки ключи, к двери своей квартиры. Видит: под провод звонка всунуга бумажка. Вытащил её. Развернул. Телеграмма. Читает:
«Срочно выезжай. У матери остановилось сердце. Дима».
Не открывая дверь и не заходя в квартиру, Олег спустился вниз. Вынул из рюкзака мешок с орехами, отдал его молча Помоешнику, тот его также молча принял.
Пошёл Олег. Слышит:
Как тот побулькал прежде, после:
– Будешь?
– Нет, – отвечает.
– Это ж портвейн. Хороший. Есть и водочка. Ну, хоть граммульку?.. Одному-то…
– Нет, ни граммульки. Извини.
– Смотри, как хочешь. Я предложил… А мне-то надо… или помру… как Юрка из тридцатой.
– А что, он умер?
– Ну а попей-ка столько… Умер.
Вышел на улицу Олег.
Направился к метро.
Время – в лицо ему ударило – как сильный ветер, и тут же – в спину – как пихнуло.
Господи, Господи, Господи, Господи…
Одиночество(пьеса в трёх актах, почти без действий; события вялотекущие и маловажные)
Нам не дано избавиться от одиночества.
Пока человек живёт на земле, он остаётся одиноким; и ему не предоставлена свобода вырваться из этого одиночества или устранить его совсем.