– Да, – говорю.
– Отжил, наверное… Сейчас мы его выбагрим… Наш, парень, будет, кто бы сомневался… Может, его не отцеплять?
– Да пусть сидит.
Подплыли. Отцепили.
– Есть чем, слава Богу.
Время обедать подступило.
– Ищи, где будем полдничать… Пора уж, – велят мне.
– А что искать, – говорю я. – Найдено. Сопка вон, под ней косица.
– А-а, – вспоминает Виктор. – Точно. Как-то мы там уже обедали.
Упирается здесь Таха прямиком в сопку, поросшую соснами, – торчат те на ней, как волосы у какого-нибудь мальчишки на вихоре, во все стороны, одна из них и вниз даже свисает, чуть не до речки, – вымывает из неё песок и гальку. Ниже сопки коса небольшая, камешниковая. Места на ней, чтоб чай попить, достаточно.
– Тебя перевозить?
– Я перейду на перекате… мелкий.
Пока вскипает вода и Виктор заваривает чай, Иван приплясывает, согреваясь, у костра, Николай взбирается на сопку, рассматривает дали – большой любитель географии, а я за это время вытаскиваю в плёсе трёх щук, и все они, как на подбор, килограмма по четыре – одного как будто икромёта.
Подхожу к табору, бросаю щук в лодку. С сопки спускается и Николай.
– Ну, и кого ты там увидел? – спрашивает его Виктор.
– Никого, – говорит Николай.
– Так а по чё тогда залазил?
– Интересно… Посмотреть на Таху сверху.
– Какой ты всё же… любознательный.
– Да! Любознательный.
– Ещё и грубый, – говорит Виктор. Сидит он, подогнув под себя ноги, хлеб, прижав к груди буханку, нарезает. Хлеб нарезал, положил его и нож на целлофановый пакет. И говорит: – Ох, чё-то руки стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть.
Выпили мы спирту. Чаем попотчевались. Тепло нам сделалось. У костерка расслабились и млеем. Мы так сидим, а Виктор – курит.
Рассказал я про тайменя, что сорвался. Пожалели, что так вышло.
– Не наш, – говорит Виктор, глядя в небо. – Саньки Ларина… Ох, и везунчик этот Санька.
– Да уж, – говорю.
– Тоже мне, – говорит Николай, в костёр подкидывая веточки. – Не мог уж вытащить.
– Так получилось, – говорю.
– Прибор-то у него, – говорит Виктор, – не как у нас вон… жидковатый, – кивнул головой в сторону берега. Торчит там, в гальку воткнутое, удилище Николая. – С нашим-то можно и акулу…
– Пошёл я, – говорю.
– Ступай, – говорит Виктор. – И так минуту уж пересидел… не наверстаешь. – И спрашивает: – Ну а на ход ноги, на посошок-то?
– Нет, не буду.
– Да?.. Ну а вот мы, пожалуй, выпьем.
– Ваше дело.
– Николай-то вряд ли будет…
– Наливай!
– Какой ты наглый.
Пошёл я. За кривун повернул, по отмели иду, рыбачу, и они, слышу, собираться к отплытию начали – лодки, «лягушками» дуэтом «квакая», подкачивают, разговаривают громко – будто ссорятся.
Затрещал на берегу кто-то. Виктор, что ли, думаю, пройтись решил немного, пока Николай с Иваном продукты в мешок убирают, посуду споласкивают и лодками занимаются, – меня там, поверху, обходит. Смотрю, вырывается из чащи сохатый, прыгает с берега в речку, пересекает её в несколько прыжков и исчезает в пихтаче на другом берегу. Брызги чуть до меня не долетели. Следом за ним проделал то же самое медведь. Большой, бурый. И нас не испугался. Лось, может, раненый? Размяться ли медведь надумал? Скоро затихли: лось ушёл, медведь отстал, наверное. Ну, думаю.
Иду. Рыбачу.
Время тут, на Тахе, за рыбалкой, как во сне, проходит незаметно – то ли мимо, как собака, то ли через тебя – как чьё-то слово. Только что вот вроде пообедали, и день уже угасает. Как и силы мои, впрочем, – тоже тают: налазился, напрыгался, нападался и наругался.
Затянуло небо сплошь тучами. Волочит их, низкие, тяжёлые, прямо по сопкам, на лиственницы наматывает. Снег стал пробрасывать – совсем зимой запахло.
Пробрёл я краем переката, ломая у берега хрупкий ледок, вышел на галечный мысок, чтобы ноги в воде не мёрзли, стою, рыбачу в омуте на хариуса.
Подплывают скоро Николай и Виктор.
– Здорово, мужик!
– Здорово.
– Чё ловится?
– Да чё-то ловится.
– Значит, отловится… Свободен, можешь идти… Спецы сейчас возьмутся.
Виктор выбирается на берег выше. Пробует забрасывать на перекате. Николай спускается под перекат. Останавливается на ямке, не доплывая до меня. Встаёт в лодке, лицом вниз по течению, и тоже начинает рыбачить. Говорит нам с Виктором:
– Первый раз за всё время ночевать сухим буду – сегодня! Ни разу ещё не начерпал! – говорит громко, чтобы мы слышали, шиверу перекричать старается. – И добавляет: – Тьпу, тьпу, тьпу!.. Удиви, Господи, на меня милость Твою…
Невероятно.
Молчим мы с Виктором. Рыбачим. Хариус берётся, и хороший.
Выплывает из-за поворота и Иван. Разогнался, флагмана-то догоняя. Идёт фарватером. Подхватило его лодку на перекате течением, справиться с которым на «резинке» не так просто. Грёбся, грёбся – бесполезно. Опустил Иван в отчаянии вёсла, глядит испуганно вперёд и кричит сдавленно: «Э-э! Дядя Коля, дядя Коля!» Но не слышит его дядя Коля: и перекат шумит, и глуховат он, дядя Коля, на то ухо, которым обращён к плывущему племяннику, и увлечён к тому же сильно: «харюзище» у него «как раз как, ёлки-палки, долбанул» там – тут хоть кричи, хоть закричись ты. Онемев, наблюдаем мы с Виктором за происходящим. Но всех делов-то две секунды. Носом в бок таранит лодка лодку. Опрокидывается Николай в воду солдатиком и на некоторое время пропадает из виду. Вылетает из воды скоро. Плывёт к берегу, не выпуская из рук удилища. Глаза у него круглые – во всё лицо: ничего ещё, наверное, не понял.
Мы с Виктором: я смотрю вниз по течению, Виктор – вверх, будто, опасаясь пропустить поклёвку, внимательно и неотрывно следим за поплавками своих удочек, и того, что произошло, словно поэтому не замечаем. Внешне мы с Виктором серьёзные, как часовые, а внутри – изо всех сил сдерживаемся, чтобы не покатиться с хохоту, – ох, нелегко же.
Выбрался Николай на берег, благо он тут пологий. Ртом воздух хватает, словно выкусывает его, воздух-то, а не вдыхает. Кругом оглядывается – хочет узнать как будто, где находится, на Иване в лодке взглядом тормозится.
Ну, всё, убьёт, думаю, сейчас он своего племянника родного, прямо в лодке захлестнёт его – достанет своей «снастью». Нет, стоит, бормочет только:
– Ну, ты… ну, ты… ну, ё-моё… Ну, только харюз как раз клюнул…
С кепки и с телогрейки у него вода стекает. В руках у него – удилище – как трезубец у Нептуна.
– Ночевать, однако, надо, – говорит Виктор. – Так мне чё-то сёдня кажется.
– Наверное, – говорю я, ловя плывущую вниз лодку, потерпевшую крушение.
– Я думаю, – говорит, стуча зубами, Николай, – он мне кричит, что харюз у меня клюёт… Я без него не вижу, что ли… – веками хлопает при этом, воду из глаз как будто выжимая.
Молчим мы и – нам как-то удаётся – не смеёмся. После, конечно, душу отведём уж.
Темняться начало: плотнеют быстро сумерки – так, как будто студенеют. Резко ветер прекратился – словно по чьёму-то сигналу. Стихло в тайге. Теплее вроде стало. Но повалил снег, такой густой, что в двух шагах не видно ничего сразу же сделалось. А через час навалило его уже по щиколотку. Лёгкий, мягкий, но не липкий. Как некстати-то – переживаем.
– Ох ты мама моя мама, – говорит Виктор. – Первый нынче.
– Ещё стает, – говорит Николай.
– Не знаю, – говорит Виктор. – Всяко бывает. Помню, в десятом классе я учился… Как второго сентября упал, так и до лета пролежал, не стаял.
– Я это тоже помню, – говорит Николай. – Бывало. Ну а климат-то меняется…
– И чё?
– А потепление глобальное…
– Может, и глобальное, – говорит Виктор. – Да вот по нашим-то местам чё-то не шибко это и заметно… Зимой особенно… не жарко.
– Ещё заметишь.
– Боже упаси.
Затаборили мы в первом попавшемся по ходу пихтаче. Унесли туда всё, кроме рыбы, удочек и лодок, чтобы под снегом утром что-нибудь случайно не забыть тут. Место не очень-то удобное нам подвернулось, но искать более подходящее времени у нас уже не оставалось, да и Николая срочно надо было сушить и переодевать, чтобы не простудился.
Дал я ему свой свитер.
– Не прожги, – говорю.
– Посмотрим.
Иван – трико, а Виктор – курточку болоневую.
– Не порви, – говорит Николаю Виктор.
– Не порву! – отвечает Николай.
– Ага, надейся на тебя… Новую купишь.
– Обойдёшься.
– Какой ты, парень, невоспитанный.
– Куртке-то сколько лет?
– Тем и ценнее.
Свои чудо-сапоги обул он, Николай, пока на босу ногу.
Развёл Виктор костёр, суп с тушёнкой «соображать» начал. Подстреленных Иваном уток он отеребил, выпотрошил, опалил, чуть подсолил – до завтра, дескать, сохранятся; а, мол, с тушёнки сварится скорее. Оно и верно.
Николай с Иваном дрова взялись заготавливать, а я опять занялся рыбой.
Совсем стемнело, снег бы не отбеливал, ни зги бы видно не было. Чернее чёрного чернеет речка.
Зовёт всех к костру Виктор:
– Орлы! Готово!
Набил я почти полный прорезиненный мешок рыбой, солью её прокинул, поставил мешок под перевёрнутую лодку. Пошёл к табору, растирая на ходу онемевшие от холода руки.
Разгребли мы ногами снег – тут, под пихтами, не так ещё которого и много, – навалили лапнику. Устроились к костру поближе.
Ужинаем. Сначала молча. Ложками лишь брякаем. Да на суп в них шумно дуем – остужаем. После разговариваем.
– Это, конечно, не из рябчиков, – говорит Николай. – Не дичь.
– Такому радуйся, – говорю я.
– Конечно… Вкусно.
– Эта тушёнка – как из каучука, – говорит Виктор. – Или уж жир в неё один набухают… Раньше была тушёнка, так тушёнка. Откроешь – запах… мило дело.
– Соя, – говорит Николай.
– Какая соя, – говорит Виктор. – Соя – продукт, а это чё, я и не знаю.
– Да-а, – говорю я.
– Ну-у, – говорит Николай. – Так это раньше.
– Раньше и сапоги резиновые были, а?.. Чета ли этим-то… Как… не скажу… Ивана постесняюсь, – говорит Виктор.