Перерезает Таха тут хребёт, и к Тые катится под заметным наклоном. Идут сплошные перекаты. Шумные. Лодки несёт по ним быстро, знай только выруливай, чтобы не перевернуло. Заторов на реке в этом месте мало – все в водополицу разносит. С тропинки я уже не сворачиваю и, поднявшись и спустившись с перевала, едва-едва лишь успеваю за плывущими.
Выходим к устью раньше назначенного быть тут Василию времени. Его и нет ещё на месте.
– А я вам чё и говорил, – говорит Виктор.
– Ещё не вечер, – говорю я. – Ещё рано.
Я перехожу Тыю по бревну. Рыбаки, радостно поглядывая на меня, её переплывают.
– Тебя спасать?
– Не говорите мне под ногу.
Скручиваем лодки. Оставляем рыбу и манатки на берегу и отправляемся пешком на пасеку. Идти тут пять километров.
Золотое солнце. Небо синее. Земля белым-бела. Мир чуден, прекрасен, но основание ли это для того, думаю, чтобы в нём останавливаться, а не идти дальше… или выше?.. Но я – земля и потому привязан к земной жизни… А дальше-то у Богослова, вспомнил:…но я также и Божественная частица, и потому ношу в сердце желание будущей жизни… Блаженны, вспоминаю, не видевшие и уверовавшие.
Скользко – идти трудно – разговариваем поэтому мало.
– Вот и зима.
– Зима.
– Да ещё стает.
Приходим на пасеку. Василий, хоть и пьяненький, но про нас не забыл и собирался уже выезжать за нами – так утверждает. Нам он не удивился, но обрадовался.
– Э-э, – говорит.
– Здорово, – говорим мы.
– Как, с медовухой-то уже управился? – спрашивает брата Виктор.
– Да есть ещё… маленечко для вас оставил, – говорит Василий. Улыбается. – Управлюсь скоро.
– Не сомневаюсь, – говорит Виктор.
Виктор и я едем на «Ниве» за оставленными на Тые рыбой и манатками. Возвращаемся. Выпиваем по кружке медовухи, заедаем варёной лосятиной с горчицей. Пьём после чай с мёдом.
Выходим из избушки.
День блистает – будто только что вот сотворённый.
Садимся в машину. Уезжаем.
Василий, освещённый ярким солнцем и в окружении помахивающих хвостами мокрых, прибежавших из тайги собак, долго нас провожает взглядом. В руках у него рыжая полиэтиленовая бутылка из-под какого-то сиропа – полупустая, полуполная ли.
– Управится, это уж точно, – говорит Виктор, поглядывая на брата в зеркальце. – Красавец.
Едем. Пока медленно – дорога тут плохая. Поёт в машине Кадышева. Мы молчим.
Грустно.
Солнце слепит глаза, слепит с дороги, на которой слякоть.
Едем.
Смотреть на чудный и прекрасный мир из машины больно – глаза от яркого страдают. Жмуримся.
Печалюсь, что закончилась рыбалка. Душа осталась там, на Тахе. Глазами цепляюсь за каждый кусток – как утопающий за соломинку.
Тыю по мосту проехали. Проехали пустырь – то, что осталось от Черкассов. Повздыхали, пожалели.
Едем. Николай и Иван, свесив голову на грудь, кемарят.
Показывается из-за поворота Сретенск. Сначала часть его, потом и весь. На холмах – как Рим или Москва.
– Что это за город? – шутит Виктор.
– Родина, – говорю я.
Розово-белая она, наша родина. Солнцем швыряется из окон. Только столбы, заборы, скворечники, стены домов и проталины в огородах – чёрные как уголь.
Собаки бегают по ней – те разномастные.
И:
В монастырском огороде видятся согбенные фигуры – монахи картошку докапывают, добывают её из-под снега. Бог им в помощь.
И будто:
Звучит «Зима» Антонио Вивальди.
И вот ещё:
«Зима. Крестьянин, торжествуя…»
На самом деле по деревне ездят мужики уже на конях, запряжённых в сани, полозьями которых исчерчен снег кругом, а косогоры все исполосованы полозьями детских салазок. Там и там стоят большие снежные бабы, с вёдрами на макушках, с мётлами в обнимку, с морковками-носами и с глазами-картошинами.
Подъезжаем к дому. Останавливаемся. Николай и Иван поднимают головы.
– Приехали?
– Приехали.
Сидим минуту. После выходим из машины.
Открываются тяжёлые, потемневшие от сырости ворота. Появляется из-за них мама. С пехлом в руке – разгребала в ограде от снега дорожку. Глядя на нас, закрывает ладонью глаза от яркого света, щурится.
– Рыбаки, – говорит. – Раньше времени удрали… А я ждала вас только к ночи. И уже вся испереживалась.
– Пришлось, тётка Васса, – смеётся Виктор.
– И слава Богу, – говорит мама. – В такую-то вон непогодь на пустоплесье… Не помирать же там, на речке. И чем вас Таха эта манит?.. Чем там сладким и намазано-то?.. Ну, проходите, – приглашает.
Входим в ограду. Под навесом, под тряпками гора – мама вырубила и вытаскала уже капусту.
– Успела, – ворчим мы.
– Успела, – говорит. – А то бы заморозила… Мороз-то грянул.
– Зачем таскала? – говорит Николай. – Вырубила бы да там бы чем-нибудь бы и укрыла.
– Да ну… уж чё тут… помаленьку-то.
В окнах вставлены вторые рамы, а между ними уложен валиками мох и украшен кедровыми шишками и гроздьями рябины.
– Красиво, – говорит мама.
– Красиво, – соглашаемся мы.
Корова с телятами стоит растерянно в огороде – ярко-бордовые на белом – как брусника на сахарной пудре. Мычат громко, обиженно – в неволе им сидеть не хочется. Морды развернули, на дом пялятся с надеждой, что их впустят.
– Сидите, нечего трубить… Загнала… чтобы не бегать-то за ней по лесу… Весь день орёт как… оголтелая, – говорит мама.
Делим рыбу на три части. Одну из них я оставляю себе. Килограммов по сорок получилось – маме на зиму, может, и хватит.
– Хватит, – говорит она. – Жива-здорова если буду, а уж нет, так на поминки.
– Ну, перестань ты.
Николай и Виктор прощаются и садятся в машину. Мы их провожаем.
– С Богом, – говорит мама.
– До свидания, тётка Васса, – говорит Виктор в открытую дверцу.
– До свидания, Виктор Васильевич, – говорит мама. – Теперь на Таху-то уже не скоро.
– Наверное, не скоро, – говорит Виктор.
– А вон Сергей, вижу… ему хоть завтра, – говорит мама.
Смеёмся.
Николай крестит из машины нас и дом наш, бормочет что-то – по губам его видно, глаза его окрасились – под небо.
Машина разворачивается и уезжает.
Мы – я, мама и Иван – уходим в дом.
– Есть-то чё будете? – спрашивает мама.
– Будем, – говорю я, хоть и не очень вроде хочется. Говорю я и чувствую, как остро и подло пощипывает веки мне.
– А я ждала вас… наготовила, – говорит мама. Глядит она на нас пристально. Мелко подрагивает у неё подбородок – так она плачет: через три дня нам с Иваном уезжать в Петербург. Впереди – в Петербурге разное, а в Сретенске одно – долгая, долгая и лютая зима.
У Ивана вряд ли, но у меня сердце обливается кровью.
– А мы как раз проголодались.
– И хорошо, – говорит мама. Идёт на кухню, добавляет: – Слава Отцу и Сыну и Святому Духу… ну, хоть вернулись.
Аминь.
Послесловие
Не пришлось больше Виктору Васильевичу Карманову побывать на чудной речке Тахе – умер он. Царство Небесное ему.