Он забрался на нары, устало вытянулся и почти сразу негромко засопел.
— Вы сказали, все будет хорошо, — подошла к Пустовойту Наташа.
— А что плохо?
— Как вы не понимаете? — не выдержав, почти закричала она. — Он же пойдет на эту проклятую метеостанцию!
— У меня тоже сложилось такое впечатление, — пробормотал Ефимов.
— Бабушкин, можно дойти до метеостанции? — спросил Веселов.
— Почему нельзя? — удивился Бабушкин.
— Вы сказали, все будет хорошо… — в голосе Наташи уже легко угадывались слезы.
— Мы от машины четыре часа добирались, — устало стал объяснять Пустовойт. — Пять километров, даже меньше — четыре часа. Насколько я его знаю, он всегда очень трезво оценивает ситуацию.
— Насколько я его знаю… — глядя на закрывшуюся за Зарубиным дверь, задумчиво, словно вспоминая, начал Голованов. — Правда, это было в прежние времена, не нынешние… Счастливое студенческое детство… Он никогда не мог соврать даже по самому пустяковому поводу. Мы этим ловко пользовались. Выбирали своим представителем и отправляли утрясать сложные вопросы и возникающие недоразумения. Он всегда говорил о том, о чем надо было сказать. Иногда мы думали, что он когда-нибудь обязательно погорит на этом своем далеко не всегда уместном правдолюбии. А он уходил все дальше и дальше. Ему верили, в этом, наверное, все дело. Выходит надо, чтобы хоть кто-нибудь говорил правду. Есть у людей такая потребность.
— Не философствуй, — оборвал его Пустовойт. — Любим мы порассуждать задним числом. А надо не рассуждать, а делать что-то. Де-лать!
— Бабушкин, ты всегда говоришь правду? — неожиданно спросил Веселов.
— Всегда говорю. Если неправду говорить, никто тебя потом слушать не будет.
— Он пойдет на метеостанцию, — всхлипнула Наташа.
— Ерунда, — уверенно заявил Пустовойт. — Нереально и бессмысленно.
— Если с ним что-нибудь случится, я умру, — изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, — пообещала Наташа.
— Бабушкин, она умрет? — тихо спросил Веселов.
— Все, однако, умрут.
— Хорошо, давайте продумаем этот вариант, если вы все в него поверили… — как можно громче, в надежде, что его будет слышно и наверху, заговорил Пустовойт. Он даже подошел поближе к лестнице, по которой только что поднялся наверх Зарубин. — Предположим невозможное — он дойдет. Даст радиограмму, будет хорошая погода, прилетит вертолет. Беру, как видите оптимальное для него стечение обстоятельств. В пятницу он будет в Москве. А дальше что? Проект все равно зарубят, это уже решено. С участками все всплывет. Еще кое-что выяснится. Он, конечно, в этом не виноват, но его снимут. Это плохо. Очень плохо. Потому что руководитель и специалист он от бога. Лучше него никто не дотянет Чульмакан до кондиции. Нам всем тоже грозят, мягко говоря, неприятности. Это тоже плохо. Начнутся всякие комиссии, проверки. Инвесторы навострят уши. Как следствие, недопоставки, срывы, чехарда, всяческие неприятности. В результате — грандиозная незавершонка. Так что, как понимаете, оптимальный вариант далеко не самый оптимальный. Для всех без исключения. Согласны? Ну а если он не доберется, что гораздо более вероятно, и если с ним что-нибудь случится… А это, я бы сказал, неизбежно, тогда… Просто этого категорически не должно произойти. Он не должен даже шага сделать за пределы этого помещения.
— Силу будем применять, или как? — поинтересовался Веселов.
— Применение силы свидетельствует, как правило, о недостатке ума или о полном его отсутствии, — проворчал Пустовойт. Внезапная привычная боль в сердце остановила его на полуслове. Придерживаясь левой рукой за перила, правой он пошарил по карманам в поисках спасительной таблетки. Жестом попросил воды, запить. Ефимов торопливо зачерпнул воды, протянул кружку. Отдышавшись, Пустовойт продолжил: — В подавляющем большинстве мы уже пообщались с ним и общего языка, как я понял, не нашли. Осталась только Наталья Степановна… Теперь, Наташенька, только от тебя зависит, чтобы он отказался от этого опрометчивого шага.
— Ха-ха-ха… — грустно сказала Наташа. — Вы сами этому не верите.
Пустовойт подошел к ней, взял за руку:
— Ошибаешься — верю. Больше того — уверен. Он любит тебя.
— Если бы, — прошептала Наташа.
— Он привез тебе цветы. Значит, он знал, что ты здесь. Поэтому так рвался сюда. Он мог полететь в Москву, полетел сюда. В этом не было никакой необходимости. Зачем, спрашивается, он пошел на такой риск? Потому что знал — здесь ты.
— Перестаньте мучить её, вы!.. — закричал вдруг Голованов. Обычно мягкий его голос неузнаваемо изменился. Обычные насмешливость и ироничность вдруг сменились злобной раздражительностью, визгливой акцентированостью отдельных слов, вызванных, очевидно, полным неумением общаться в подобном тоне.
— Неужели ты еще не поняла? Он подставляет тебя, как ненужную пешку. Ты с самого начала была жертвенной пешкой в их подлой игре. Заранее продуманной жертвой. На случай, если что-то вдруг не так. Будешь уговаривать, плакать, просить. Вдруг клюнет, вдруг пожалеет. Тогда они его окончательно дожмут.
— Сядь на место! — в голосе Пустовойта тоже вдруг прорезались неожиданные железные нотки. — Ты-то чего суетишься? За два месяца не сумел уговорить, теперь нечего руками размахивать. Сказать, почему не сумел? К таким, как ты, женщины не приходят. Потому что ты никто, как и твой участок. Тебе скучно жить. Женщины это чувствуют на огромном расстоянии.
Неожиданно он стал на колени перед Наташей.
— Девочка моя! Прости меня, старую сволочь. Я действительно во многом виноват.
Наташа испуганно отступила от него.
— Вы с ума сошли! В чем… В чем вы виноваты?
— Я был уверен, что он тебя любит. Такую красавицу просто нельзя не полюбить. По Управлению слухи о вас со всех углов. А ему сейчас каждое лыко в строку. Знаешь, сколько у него недоброжелателей? Подавляющее большинство. Печенками чувствуют — не выжить им при нем. Они тебе, как не знаю чему обрадовались. Кардинальные перемены уже планировали. Доносы строчили во все инстанции. Я его восемь лет на это место тащил. Нельзя ему было спотыкаться. Нельзя…
— Что они обо мне наговорили?
— Ничего особенного, типичная ситуация. Бывшая еще вмешалась, уговорили… В общем-то, фэнтази на пустом месте. Пришлось вмешаться. Идея на время тебе исчезнуть, в общем-то моя идея. Грешен, каюсь. Ты молодец — поняла с полуслова, даже уговаривать не пришлось. А вот он, по-моему, так ничего и не понял.
— Что не понял?
— Серьезные перемены так вот сразу не делаются. Постепенно надо, исподволь. Разогнать дураков, заменить бездельников, подобрать своих людей, завоевать репутацию у высшего руководства. Я бы ему в этом деле лучшим помощником… А потом уже, потом…
— А потом суп с котом, — насмешливо среагировал на этот монолог Веселов.
— Пусть только останется, переждет эти два-три дня. Ты умница, ты прекрасно все понимаешь…
Он снова взял ее за руку и чуть ли не силой подвел к лестнице.
— Ну, иди же… Иди, иди. Ты спасешь его. Должна спасти.
Наташа стала медленно подниматься по лестнице.
— Вы отвратительны! — закричал Голованов.
— Иди, дочка, иди. Может, я действительно отвратителен, но я сказал тебе правду. Все, как есть…
Наташа тихо постучала в приоткрытую дверь и, не дождавшись ответа, вошла.
— Сказали, потому, что она вам выгодна сейчас. Интересно, что вы будете говорить потом, когда он не дойдет? Или погибнет… — Голованов подскочил к Пустовойту и, казалось, готов был его ударить.
Держась за сердце, Пустовойт обессиленно опустился на ступеньку лестницы, по которой только что поднялась Наташа. Заговорил не сразу, почти шепотом, обращаясь к одному Голованову:
— Я сказал правду, потому что она выгодна нам всем. В том числе и тебе. Что-то сердце… Устал. Денек выдался фантастический. Вот увидишь, она его уговорит.
— Почему сказал, суп с котом будет? — спросил у Веселова Бабушкин. — Тут совсем ни одной кошки нет. Откуда возьмешь?
В напряженной тишине, установившейся в заезжей после последних слов Пустовойта, смешной вопрос Бабушкина как-то сразу разрядил обстановку. Хмыкнул и повернулся на другой бок задремавший было Кодкин, невольно улыбнулся Ефимов. Веселов успокаивающе похлопал Бабушкина по плечу.
— Без проблем, Коля. Найдем кота. Из-под земли достанем. Хватит ему исчезать в неизвестном направлении.
— Под землей, однако, коты не водятся, — не согласился Бабушкин и обиженно отвернулся.
Только Голованов все еще не мог успокоиться.
— Он же ее не любит! С чего вы взяли, что он ее любит? Цветы привез? Это еще ни о чем не говорит. Просто он чувствует себя виноватым после всего, что вы там ей устроили.
— Обо всем говорит, — медленно, как несмышленому, стал объяснять Пустовойт. — Если после всего, что ему нашептали и наговорили наши доброжелатели, он привез ей цветы… Кто бы из вас после такого привез цветы? Вот именно. Мне бы, например, даже в голову не пришло. Уверен, тебе тоже. А он привез.
— Это я их привез, — крикнул с другого конца заезжей Веселов.
— Не понял… — медленно развернулся в его сторону Пустовойт. — Что вы там сказали?
— Это я привез цветы.
— Зачем? — не поверил Пустовойт. — Вы же сами недавно сказали, что не имеете к ним отношения.
— Передавали погоду. У нас весна, тепло. А здесь минус. Снег, ветер…
— Начал, продолжай, — подтолкнул замолчавшего Веселова поверивший ему на этот раз Голованов.
— Дай, думаю, повидаю далекие края, хороших мужественных людей, первопроходцев… Прикоснусь к героическим будням, почувствую дыхание времени… — ерничая, перечислял Веселов.
— Что почувствуешь? — даже приподнялся Кандеев.
— Смысл жизни… — Ернический тон его неожиданно сменился откровенным, почти исповедническим. — Бросил вполне приличную халтуру — и сюда…
— Что бросил? — почему-то заинтересовался Бабушкин.
Надо сказать, что из всех присутствующих он только Веселова признал «своим», с готовностью отвечал на его вопросы и не стеснялся задавать свои, уверенный, что ему обязательно ответят.