— Тебе, Коля, не понять, — подробно, как своему близкому другу, стал объяснять Веселов. — Устроился разъездным фотографом. Интересно стало, о чем люди вокруг думают. Только вот нервы не выдержали.
— С чего это они у тебя не выдержали? — заинтересовался Кодкин.
— В глаза людям смотреть. Тяжело это, Коля. Летать, наверное, легче.
— Ты бы по этому зимнику две-три ездки сделал, я бы тогда на твои нервы посмотрел, — проворчал Кодкин.
— По зимнику, хоть тысячу и один раз. А вот когда тебе люди каждый день в глаза смотрят… Думаешь сфотографироваться хотят, фотокарточку ждут? Это им кажется, что фотокарточку. Они ждут, что дальше будет. Что вообще с ними будет? Что им делать? Как жить? Для чего? Смотрят и ждут.
Он опустил голову и надолго замолчал.
— Так и знал, что с этими цветами что-то неладно, — проворчал Пустовойт. — Чувствовал. Есть что-нибудь от сердца? — спросил он стоявшего рядом Голованова. Тот словно не слышал. Даже не пошевелился.
— Однако мороз ночью не будет сильный. Это он весну маленько пугает, — стал объяснять Бабушкин, успокоенный вдруг наступившим молчанием.
Все повернулись к нему и стали прислушиваться к наружным звукам. А Бабушкин тихонько запел, словно переводил их на свой, только ему слышный и понятный язык:
— Сосна скрипит, дым по земле ползет, кедровка пугается, — пел Бабушкин. — Ветер на юг повернул, бежать ой как хорошо. Снег — гыр, гыр, гыр… Бежишь и поешь. Чего хочешь поешь…
Он негромко загудел себе под нос, вспоминая негромкий надсадный стон, не то самого хозяина Золотой горы, не то самой Горы, обеспокоенной вторжением постороннего человека. Гора хорошо знала, что ничем хорошим эти вторжения, как правило, не заканчиваются.
Наташа, как до нее и Зарубин, войдя, прислонилась спиной к двери и замерла, ожидая от него первого слова. Здесь, наверху, ночное беснование ветра за стенами было намного пронзительнее и слышнее, чем внизу. Казалось, даже стены вздрагивают от его порывов. Но это, наверное, она сама вздрагивала, ожидая и боясь этих первых его слов. Или ей придется сразу уйти, или…
— Бедная ты моя… Как же мы все тебя измучили, — тихо и ласково сказал Зарубин.
Он сидел за рабочим столом Голованова, просматривая какие-то его записи и чертежи, и, когда Наташа в своем праздничном платье вошла и прислонилась спиной к двери, он вдруг как-то сразу, до горького комка в горле и сорвавшегося дыхания, осознал всю несправедливость своего к ней отношения. Она конечно же абсолютно ни в чем не была перед ним виновата. Не она, а он был виноват в своей нелепой боязни потерять лицо, раскиснуть, расслабиться и, в конечном счете, едва не лишиться любви, которую он так долго искал и которую мог потерять, если бы она сейчас не пришла и не остановилась у двери, запрокинув голову и закрыв глаза. Он поднялся из-за стола и медленно пошел к ней, подыскивая по пути слова, которые могли бы все объяснить, поставить на место, обозначить единственное решение, как для него, так и для нее, после которого уже ничего не надо будет объяснять, после которого все сложится как надо на всю оставшуюся жизнь. Он подошел к ней вплотную. Она открыла глаза и ее спрашивающий, немного испуганный взгляд обжег его повторным ощущением собственной вины и боязнью сделать что-нибудь не то и так и не справиться с запутанными обстоятельствами последних событий. Их надо было обязательно сейчас же исправить, иначе все снова пойдет не так. Он нерешительно погладил ее волосы и тихо заговорил, не отводя взгляда от поднятого к нему лица.
— Знаешь, о чем я здесь думал почти час назад? Какое это было бы счастье остаться здесь вдвоем навсегда. Изучать, спокойно работать над проектом, строить планы, планировать счастливое будущее… И любить тебя. Любить всю оставшуюся жизнь. И пошли они все к чертовой матери — эти интриги, доносы. Подставы, обман, воровство, неумение и нежелание понимать. Они перестали бы для нас существовать, остались бы там, в другом измерении… Как считаешь, может такое?
— Нет, — еле слышно прошептала она, прижавшись к нему и крепко, до боли, обхватив руками. — Конечно, нет.
— Почему?
— Потому что ты, это ты. Другим ты не сможешь.
— Каким другим?
— Ты только что рассказал. Но я все равно рада.
— Чему?
— Что в твоем измерении ты нашел место для нашей любви.
— Она там самое главное.
— Преувеличиваешь, но я все равно рада.
— Знаешь, я тоже рад.
— А ты чему?
— Всему. Понимаешь, все вдруг стало ясно. Ясно, что было, ясно, что есть сейчас, ясно, что делать дальше. Ради этого я бы побежал на Северный полюс, не то что на метеостанцию.
Услышав про метеостанцию, Наташа вся закаменела, попыталась отстраниться, но Зарубин не отпускал ее.
— Подожди… — ее голос сорвался. — Я ничего не понимаю… Чему ты рад?
— Рад, что все, что говорили про тебя, неправда. Рад, что ты нашлась. Рад, что Пашка провернул огромную работу по участку… Теперь я окончательно знаю, что надо делать, что говорить, с кем драться…
— Ты все-таки собираешься драться?
— А как же.
— С кем? Когда?
— В пятницу, в министерстве. И потом, если они будут мешать. У меня сейчас очень драчливое настроение.
— Ты это серьезно?
— Очень.
Пауза в их разговоре неожиданно совпала с внезапно притихшими порывами ветра. В наступившей тишине стало хорошо слышно, как стал заикаться и несколько раз чихнул в пристройке движок. В заезжей разом погасли все немногие лампочки, и наступившая темнота с еще большей отчетливостью подчеркнула для ее обитателей их почти космическую оторванность от остального мира. Внизу послышались шаги, хлопнула входная дверь, кто-то вышел из заезжей.
— Анатолий Николаевич, сообщаю как некурящему — спички и керосиновая лампа на тумбочке у кровати, — крикнул снаружи под окном Голованов. — И не раскокайте в темноте мои приборы, я несу за них материальную ответственность. Попытаемся запустить движок, но вряд ли. На сегодня лимит исчерпан. Не переживайте, светать начнет часа через два. Все-таки конец апреля.
— Зажечь лампу? — спросил Зарубин.
— Не надо. Мне так легче.
— Ты о чем?
— Ты даже не спросил, как я оказалась здесь, почему…
— Я догадывался. Сейчас все наконец понял.
— Это хорошо, что понял. «Наконец»… Я тебя вообще никогда не воспринимала как счастье. С самого начала как беду. Но уже ничего не могла с собой поделать. Потом ты перестаешь появляться, перестаешь отвечать на звонки, не замечаешь, когда проходишь мимо. Я хотела тебя убить.
— У меня тоже возникало иногда такое желание, — прошептал Зарубин и поцеловал ее.
— Правда? Я очень рада, что у тебя тоже возникало такое желание… Если бы ты убил меня тогда, я была бы счастлива. Потом меня вызвал Пустовойт и сказал, что тебя надо спасать. Не знаю, как я тогда не расхохоталась ему в лицо, не закричала, не заплакала. Наверное, я все-таки сильная женщина.
— Ты любимая женщина.
— Но я-то этого тогда не знала.
— Теперь знай. Самая и навсегда.
— Но тогда я не знала. Борис Юрьевич тоже, кажется, знал, что я не знала. Он сказал, что ты сломаешь себе шею на этом участке, что здесь нельзя строить. А я даже обрадовалась. Сразу согласилась. Решила — он меня не замечает, презирает, я для него пустое место, а я его спасу. Спасу, а потом скажу, что ненавижу. Дура, да? Конечно, дура. Он считал, что ты не захочешь поднимать шум, когда узнаешь, что я здесь.
— И еще он считал, что ты придешь отговаривать меня.
— Он стал передо мной на колени… Просил прощения… Я буду тебя отговаривать.
— Не надо.
— Не хочу, чтобы ты ушел и не вернулся. Слышишь, снова ветер. Так воет… Мне страшно! — прижалась она к Зарубину.
Внизу в заезжей чуть теплилась догорающая печь. Вокруг нее сидели Бабушкин, Старик и Веселов. Керосиновая лампа на столе чуть освещала их лица. Укрывшись тулупом и отвернувшись к стене, кажется, наконец-то уснул Кодкин. Ефимов сидел за столом. Освободив себе угол, он что-то торопливо записывал в свою походную тетрадь. Опустив голову на согнутые руки, рядом сидел Пустовойт. Хорошо слышно, как словно передохнув, по извилистому пространству реки с новыми силами, подвывая, понесся ветер. Снова заскрипели и застонали деревья в тайге, запел свою привычную усыпляющую мелодию распадок Золотой. Последняя весенняя пурга по-прежнему властно хозяйничала в окрестностях.
Громко хлопнув дверью, в заезжую вошел занесенный снегом Голованов. Все, словно очнувшись от этого стука, зашевелились. Старик стал подбрасывать в печку оставшиеся дрова.
— Конец света! — объявил Голованов. — Даже для здешних мест ни в какие ворота. Дурака валяет ваша хваленая природа, товарищ старший научный сотрудник.
— Природа тоже способна предчувствовать, — не отрываясь от своих записей, отозвался Ефимов.
— Продолжаете пророчествовать о её неминуемой гибели? — усмехнулся Голованов, стряхивая с себя снег и стирая с усталого лица крупные капли. — Можете успокоиться, в ближайшие десять — пятнадцать лет ей абсолютно ничего не угрожает. Идея грандиозных перемен, судя по продолжительности вышепроисходящего свидания, приказала долго жить. Видите, уважаемый Борис Юрьевич, спокойно дремлет. Свет они так и не зажгли. Значит, что? Значит, красивая пешка успешно выполнила свою миссию. Да и погодка подмогла. Слышите, что творится?
— Знаешь, о чем я подумал? — не открывая глаз, заговорил Пустовойт. — Не Зарубин должен сейчас искать выход, а ты. Ты, ты… Думаешь, я не знаю о твоем проекте? Какие кроссвордики ты тут разгадывал.
— Надо же было чем-то заняться в свободное время, Борис Юрьевич. Времени этого благодаря вашим заботам у меня было предостаточно. Да еще странная особенность этих мест — не спится.
— Что-что?
— Не спится. Хоть убей.
— У тебя бессонница, а он твои прожекты отстаивает. Жизнью, можно сказать, готов рисковать.
— Ничем он уже рисковать не будет. Всё! Последний довод был самым неотразимым. Теперь можно и надо мной иронизировать. Кстати, а почему именно надо мной? И почему именно вы? Вы же полгода уговаривали меня на этот участок.