омнительна. Придумайте еще что-нибудь — я поверю. Просто мне до вас нет никакого дела.
Несмотря на явно прозвучавшую неприязнь и нежелание продолжать разговор, Веселов все-таки решил продолжать:
— У меня дурацкий характер.
— Тоже готов поверить, — нехотя отозвался Голованов.
— Я действительно иногда лезу не в свое дело.
— Не стоит этого делать.
— Пытаюсь во всем разобраться.
— И этого не стоит делать. Во всем никому и никогда не удавалось разобраться.
— Неудачники, наверное, потому и неудачники, что лезут не в свои дела.
— Похоже, что так оно и есть.
— Она никогда не выйдет за вас замуж.
Неожиданный поворот разговора явно озадачил Голованова.
— Это почему же, позвольте поинтересоваться?
— Я не дам.
— Ты? — удивился Голованов. — Однако… Да кто вы такой, в конце концов?
— Мой муж, — сказала Наташа.
— Кто?!
— Бывший. Из далекого прошлого. Результат взаимной ошибки.
— Что ты в нем нашла? — спросил Веселов.
— Он добрый.
— Кто? Он? — делано удивился Веселов. — Я тоже добрый. Однако ты ушла от меня.
— С тобой мне было неуютно и одиноко. Я все время чувствовала себя намного старше.
— Ты же любишь другого.
— Он отказался от нее! Бросил, забыл! Исчез! Навсегда. Его больше не будет! — сорвался на крик Голованов.
— Будет, — уверенно заявил Веселов. — И нам с вами придется с этим согласиться. И еще нам придется согласиться, как это ни печально, что он лучше нас.
— Можешь соглашаться со всем с чем угодно.
— Не хочу, но надо быть честным.
— Даже если в пятницу он окажется в министерстве, это уже ровным счетом ничего не изменит. Его снимут, растопчут, размажут по стенке!
— Цитируешь этого… Который заявления подписывает.
— Потому что он прекрасно знает, чем заканчивается подобная самодеятельность.
— Он же твой друг. Помоги ему.
— Если ты не полный дурак, должен понимать, что это совершенно безнадежно.
— Я не о дороге, там они сами…
Неожиданно вмешался внимательно прислушивающийся к их разговору Старик:
— Сейчас до середки должны дойти. Может, и проскочут.
— Обязательно, — скопировал Веселов запомнившееся ему любимое словечко Зарубина. — Там ты ему не помощник. Ему другая, насколько я понял, помощь нужна. Там… — он показал пальцем наверх.
— Молиться, что ль, за него? Думаю, там меня и слушать не будут.
— Она говорит, — Веселов оглянулся на Наташу, — что вы талант.
— Какое это имеет отношение?
— Говорит, что у вас собраны уникальные материалы и уже почти готов проект.
— Она преувеличивает.
— Товарищ старший научный сотрудник боится, что если вы предоставите господину Зарубину все эти материалы, вопрос о том, где строить, не будет даже обсуждаться.
— Я, конечно, слышал об этом, но никогда даже не заикался, — вскинулся Ефимов.
— Ну, значит, это тоже она сказала.
— Вы совершенно не в курсе сложившейся ситуации, — устало пробормотал Голованов.
— И тогда его не размажут по стенке, — подвел итог своим рассуждениям Веселов.
— Еще как размажут, — не согласился Голованов. — С одной только небольшой разницей… Меня размажут вместе с ним.
— Боитесь?
— Да нет. Просто все бессмысленно.
— Объясните, если не трудно.
— Объяснять особенно нечего. Все, как всегда было и как всегда будет впредь.
Обращаясь больше к Наташе и Ефимову, он попытался обосновать свою точку зрения.
— В институте я шел на корпус впереди его. Мою дипломную выдвинули на кандидатскую. Но как потом оказалось, она противоречила сложившейся практике.
Он замолчал. Все молча ждали, когда он продолжит. Наконец он снова заговорил:
— Когда-нибудь и вы поймете одну очень простую истину: в жизни всегда оказываются правы не Зарубины, а Пустовойты и иже с ними.
— И поэтому вы сейчас с ними.
— Лично я сам с собой.
— А его пускай размажут?
— Мог бы оставить все, как было. И все были бы довольны и счастливы.
— А кому тогда будет нужен ваш прекрасный проект?
— Прекрасный, говоришь?!
Голованов тремя прыжками поднялся по лестнице и распахнул дверь в свое обиталище. Собрал со стола и полок кучу бумаг, папок, чертежей и стал скидывать их вниз. Бумаги разлетелись по всей заезжей. Наташа сразу же стала их подбирать.
— Какой он прекрасный, если оказался никому не нужен!
Он буквально спрыгнул вниз, топча рассыпавшиеся чертежи и рабочие тетради.
— А это… Это… Хобби… Кроссвордики… Упражнения для серого вещества. Никому не нужные варианты и вариантики. Если бы я передал их в техотдел, стал настаивать, меня бы в два счета выперли бы отсюда. Это мы уже проходили. А поскольку о них якобы никто ничего не знал, раз в квартал мне аккуратно выплачивали премиальные.
Веселов присоединился к продолжавшей собирать бумаги и чертежи Наташе.
— Теперь они Зарубину понадобились. Чтобы он потом, как победитель, пальчиком ее — кис, кис, кис. А потом снова — брысь! Не мешай… Не до тебя… Некогда… Новая стройка, новая драчка, новые слухи. Он же у нас вечный правдолюбец, борец. А ей снова — сгинь! Исчезни! Ну? Что бы ты делал на моем месте? Что?
— Не знаю, — честно признался Веселов.
— А я знаю! Вот… вот… вот…
Он собрал в охапку несколько валявшихся на полу папок, подбежал к догоравшей печке и стал запихивать их в топку. Получилось не сразу. Да еще и Веселов пытался помешать. Голованов оттолкнул его и продолжал засовывать в печку какие-то блокноты и скомканные чертежи. Несколько листов загорелись. Тогда Веселов отшвырнул Голованова от печки и стал выхватывать из огня горящие бумаги и начавшие уже коробиться папки. Потом стал затаптывать огонь.
— Не трогай! Пусть горит! — закричал Голованов.
Напуганный происходящим и криками Бабушкин в испуге забился было в угол, бормоча:
— Не надо, не надо…
А когда увидел, что Голованов сорвал висевшее на стене у входа ружье, скатился с нар и выскользнул за дверь.
Закричала Наташа, увидев ружье в руках у Голованова:
— Павел! Не смей!
— Не бойся, не выстрелит, — попытался успокоить ее Веселов. — Такие, как он не стреляют. Он же трус… Трус!
— А ты посиди здесь два года! Один! Никому не нужный! Фальшивый! Бессмысленный!
Неожиданно для себя самого он выстрелил. Жалобна звякнула и рассыпалась висевшая на стене старенькая гитара. Зачем-то пригнулся Веселов. Прижав, чтобы не закричать ко рту ладонь, опустилась на ступеньку лестницы Наташа. Подошел прикрыть неплотно прикрытую Бабушкиным дверь, стоявший до этого на пороге своей каморки Старик. Голованов отбросил на нары ружье, сел, обхватив голову руками.
— Простите дурака. Нервы не выдержали… У кого бы они тут выдержали. Седые волосы появились, бессонница, почки барахлят… На людей тяжело смотреть стало, словно они в чем-то виноваты передо мной. Ты еще приехала доказывать, что моя работа яйца выеденного не стоит. Хрен с ним, думаю. Пусть все идет, как шло. Значит так надо.
— Кому? — спросил Веселов.
— Не знаю. Кому-то. Может, надо через это зло, через эти нелепости пройти? Чтобы стать лучше… Задуматься, заплакать, локти кусать… А зачем еще? Зачем?
Старик приоткрыл дверь прислушался. Заезжую наполнили звуки весны и воды.
— Вода пошла… Не поспели.
Машина натужно взревывала, всползая на узкую прибрежную косу, которую намыло за Гребенкой перед крутым поворотом на север. За поворотом начиналась Труба. Кодкин притормозил, повернулся к Зарубину.
— Ну что, начальник? Ползли на карачках, теперь бегом рвать надо. Не проскочим — хана. Свернуть тут некуда. Труба она и в Африке труба. Рискнем? Не сыграешь труса?
— Начальник тут ты, Николай, а не я. Полагаюсь на твой опыт. Да еще бы везухи немного. Бояться потом будем, когда все это позади окажется.
Приоткрыл дверку кабины, посмотрел назад на пройденное пространство реки. Прислушался.
— Ничего не кажется? — тоже прислушиваясь спросил Кодкин.
— Ветер поменял. Шум какой-то…
— Вода пошла, — понял Кодкин. — Рвем! Помирать, — так с музыкой! Только бы не сдуреть с перепугу…
Машина довольно быстро проскочила косу и сползла на совершенно гладкий лед, открывшийся за поворотом.
— Тут снега сроду не бывает, — прокричал Кодкин, полностью выжимая газ. — Все ветром сносит. Даже наледи под каток выглаживает. Если не занесет, может, и поспеем. Не поспеем, на стенку полезем. Будем отсиживаться.
— Жми! Некогда отсиживаться.
Скалы по обоим берегам действительно напоминали совершенно отвесные гладкие стены. Не разглядеть ни уступа, ни разлома, ни осыпей, которые нередко сползают с подобных скальных прижимов. Здесь их почти мгновенно размывало и сносило стремительно несущейся водой. Не было тут ни изгибов, ни поворотов. Труба уходила вперед, насколько видел глаз.
— Сколько еще? — не выдержав, спросил Зарубин.
— Два раза по столько, — глядя вперед через разбитое стекло, ответил Кодкин и виртуозно выругался, разглядев, что колеса уже начали разбрызгивать пока еще тонкий слой нагонявшей их воды.
— Пока еще не валом, — приоткрыв дверку, выглянул Зарубин. — Успеем, жми!
— Бабушкин говорил, над трубой легко летать. Ветер помогает… Интерес появляется, — прокричал Кодкин.
— Какой интерес?
Из-за рева мотора и обжигающего потока встречного воздуха врывавшегося через разбитое ветровое стекло, разговаривать приходилось на повышенных тонах, а порой просто кричать.
— Интерес, когда вся эта бодяга закончится. Глазу зацепиться не за что. Труба она и есть труба. Не застрять бы только в ней, как черт в рукомойнике.
— Что бы по этому поводу твоя любимая теща сказала?
— Она в такой расклад еще не попадала. С моих слов разве ознакамливалась. Придумала бы чего-нибудь.
— Например?
— Век живи, век надейся. Это у нее всегда на языке.
— Мудрая женщина.
— А я что говорю. Проскочим, лично от тебя благодарность вынесу.