У них в доме было три слуги. Совсем не много для того времени, когда работы было очень много, а нанять людей было очень просто. У Хейвига в услужении был герум — каппадокиец с лицом мошенника. Он был женат на кухарке, которая работала у них на кухне. Ксения с удовольствием возилась с их детьми, баловала их. Она ухаживала за садом, который вскоре стал настоящим уголком рая. Остальное время она занималась шитьем, проявляя при этом настоящий талант, читала книги, которые ей приносил Хейвиг.
— Византийцы, — рассказывал Хейвиг, — были полны суеверий. Магия, гадания, амулеты от дурного глаза, предзнаменования, приворотные зелья… Ксения же увлекалась астрологией. Естественно, ее увлечение было безвредным. Она составляла гороскопы, интерпретируя их так, как ей казалось интересным. Часто мы ночью ходили наблюдать звезды. О, Боже, как она была прекрасна при лунном свете! Я постоянно боролся с искушением принести ей телескоп. Но это было слишком рискованно.
— Но тебе ведь пришлось проделать большую работу, чтобы уменьшить интеллектуальную пропасть между вами, — сказал я.
— Ничего особенного, док, — ответил он. Воспоминания смягчили его голос. — Она была моложе меня, я думаю, лет на пятнадцать. Конечно, большая часть того, что я знаю, ей незнакома. Но ведь справедливо и обратное, не забывайте об этом. Она хорошо знала все входы и выходы одного из самых блистательных космополисов в истории. Население, фольклор, законы, здания, искусство, песни, книги — да она читала греческих классиков, которые не дошли до моего века, погибли в катастрофе. Она рассказывала мне о них, читала грандиозные строки Эсхила или Софокла, и у меня по спине пробегала дрожь; она заставляла нас обоих упиваться Сафо или хохотать над Аристофаном. Зная, куда смотреть, я часто «случайно» находил книги на базаре… на самом деле в прошлом.
Он замолчал, переводя дыхание. Я ждал.
— А повседневная жизнь? — заключил он. — Когда вы заканчивали прием, разве вам не было интересно, что делает Кейт? И еще… — он отвел взгляд… — были мы с ней. Мы любили друг друга.
Она пела, занимаясь работой по дому. Проезжая мимо стены к конюшне, он слышал ее пение, доносящееся из окна; она была счастлива.
В целом они жили очень уединенно. Время от времени, чтобы сохранить маскировку, необходимо было развлекать купца с Запада, или Хейвиг отправлялся один на приемы, которые давали другие купцы. Ему это было нетрудно. Большинство купцов для своего времени были неплохими людьми и рассказывали немало интересного. Но Ксения с трудом сдерживала при этом отвращение. К счастью, никто не ожидал от нее поведения радушной хозяйки двадцатого века.
Но когда на обед приходили друзья с Востока, она выступала на первый план, полная жизни и веселья. Хейвиг шел на это, потому что Джон Андерсон, работник очень далекой торговой фирмы, должен был по крохам собирать информацию для Венеции и Генуи. Но ему самому нравились эти люди: ученые, торговцы, художники, ремесленники, духовник Ксении, отставной морской капитан и более экзотические типы, приезжавшие по дипломатическим или торговым делам. Их он специально разыскивал: русские, евреи из разных восточных местностей, иногда арабы и турки.
Когда приходилось уходить, он одновременно приветствовал перемену и негодовал по поводу потери времени, которое мог бы провести с Ксенией. Частые отлучки нужны были ему, чтобы сохранять маскировку Конечно, рабочий кабинет был у него дома, но Джон Андерсон должен был не только встречаться в людьми в городе, но и совершать поездки по суше и по морю в разные районы.
— Иногда избежать поездки было невозможно. Например, когда приглашали, — говорил он мне. — К тому же временами, как всякому женатому мужчине, мне хотелось побыть одному хоть часть дня. Но в основном, понимаете, я уходил в будущее. Я не знал… не знаю, что мне это может дать, но у меня было чувство, что я обязан установить правду. Поэтому я прежде всего перемещался в современный Стамбул, где у меня были поддельные документы и хороший банковский счет. Потом летел в нужную часть света, перемещался еще дальше в будущее и изучал этот район Федерации маури и их цивилизации, видел подъем, славу, упадок, падение и последствия их мира.
Сумерки медленно наползали на остров. Внизу, под высокими холмами, земля была уже покрыта тьмой; в домах моряков горели огни; но вода все еще блестела. Белая на фоне царственной синевы, которая изогнулась аркой в сторону Азии, видная сквозь ветви карликовой сосны, пережившей уже сотни лет, сверкала Венера. Из курильницы на веранде дома Карело Кеаджиму поднимался ароматный дым. На насесте сидела птица и исполняла свой репертуар затейливых мелодий, ради которых люди ее и вывели; однако птица не в клетке, у нее есть свое гнездо в лесу.
Старик сказал:
— Да, мы клонимся к концу. Умирание приносит боль. Но наши предки были мудры, когда сделали в своих мифах Нан равной Лесу. То, что длится вечно, становится непереносимым. Смерть открывает дорогу — как для народов, так и для отдельных людей.
Он помолчал, сидя рядом с другом, потом добавил:
— То, что ты рассказал, заставляет меня подумать, не слишком ли сильно оказалось наше воздействие.
(— Я проследил за его жизнью, — говорил мне Хейвиг. — Начинал он как выдающийся молодой философ, занявшийся политикой. А закончил как опытный государственный деятель, уединившийся, чтобы стать философом. И тогда я решил, что он присоединится к вам, станет одним из двоих людей нормального времени, кому я могу доверить свою тайну.
— Видите ли, мне не хватает мудрости. Я могу касаться поверхности, добывать информацию; но могу ли я интерпретировать, могу ли понять? Кто я такой, чтобы решать, что нужно сделать, что можно сделать? Я проскользил через много лет — Карело Кеаджиму жил, работал, мыслил непрерывно девяносто лет. Мне нужна была его помощь).
— Ты думаешь, — сказал Хейвиг, — что один из элементов вашей культуры слишком силен и окажет слишком большое воздействие на следующее общество?
— Да, судя по твоим словам. — Старик на несколько минут задумался. Хейвигу они не показались долгими.
— Вернее… разве у тебя нет ощущения, что в будущем возникнет конфликт… противоречие между двумя концепциями, которые в нашем маурианском идеале должны находиться в равновесии?
Наука, рациональность, планирование, контроль. И мифы, раскрепощенная психика, человек един с природой, из которой черпает знания и мудрость.
— Мне кажется, судя по твоим словам, что наша нынешняя переоценка машинной цивилизации неверна, — сказал Кеаджиму. — Это вполне объяснимая реакция. Мы, маури, становимся слишком властными. Хуже того, мы стали самодовольны. То, что однажды было хорошо, мы превратили в идола, и потому позволили этому хорошему разложить нас. Во имя сохранения культурного разнообразия мы старались остановить развитие целых культур, которые в лучшем случае причудливы, а в худшем — гротескные и опасные анахронизмы. Во имя сбережения экологии мы запретили работы, которые могли бы подарить нам дорогу к звездам. Неудивительно, что в Рувензори открыто ведутся работы по созданию термоядерных установок. Неудивительно, что внутренние разногласия делают нас бессильными и не дают остановить эти работы!
Снова недолгое молчание. Потом он продолжил:
— Но, согласно твоему рассказу, друг мой Джек, это только временный спазм. В будущем человечество отвергнет преклонение перед наукой, отвергнет саму науку, сохранив только застывшую технологию, которая нужна для поддержания жизни. Люди еще больше обратятся внутрь самих себя, станут мыслителями и мистиками. Обычные люди будут обращаться за советами к мудрецам, которые углубятся в свой внутренний мир. Я прав?
— Не знаю, — ответил Хейвиг. — У меня сложилось такое впечатление, но это только впечатление. Я многого не понимаю, и не только языки того периода. У меня не было времени овладеть ими бегло. Даже то немногое, что я узнал о маури, потребовало годы моей жизни. А годы в далеком будущем еще более чужды мне.
— И парадокс еще углубляется контрастами, которые ты увидел, — сказал Кеаджиму. — Посреди сельской местности шпили, которые гудят и мерцают, производя загадочную энергию. По пустому небу скользят огромные бесшумные корабли, которые кажутся сделанными не из металла, а из каких-то полей. И… символы на статуе, в книгах, вырезанные на каминной доске, возникающие при приближении руки… ты не смог их понять. И не понимаешь, откуда они взялись. Я прав?
— Да, — с несчастным видом согласился Хейвиг. — Карело, что мне делать?
— Мне кажется, ты на такой стадии, когда вопрос можно сформулировать так: что мне нужно узнать?
— Карело, я всего лишь один человек, пытающийся увидеть тысячи лет. Я не могу! Я чувствую все усиливающееся сомнение… что Убежище смогло все-таки восстановить машинную цивилизацию… Что же тогда?
Кеаджиму коснулся его — жестом, легким, как прикосновение крыла мотылька.
— Успокойся. Человек немногое может. Но достаточно, чтобы это немногое было правильным.
— Но что правильно? Неужели в будущем нас ждет тирания нескольких владеющих техникой повелителей? Их господство над человечеством, которое стало высокомерным и пассивным? Если это так, то что можно сделать?
— Как практический политик, хотя и в отставке, — сказал Кеаджиму с неожиданной сухостью, которая всегда поражала Хейвига, — я полагаю, что ты не заметил наиболее отвратительных последствий. Простой деспотизм можно пережить. Но мы, маури, в нашей сосредоточенности на биологии, могли оставить миру еще худшее наследство.
— Что?! — Хейвиг даже привстал.
— Отточенный метал может рубить дерево и человеческую плоть, — сказал Кеаджиму. — Взрывчатка делает котлованы, но может уничтожить и людей. Наркотики… да, да, уверяю тебя, что это самая главная проблема, которая беспокоит наше правительство. И это необычные наркотики, которые стимулируют воображение. Нет, мы уже имеем химические вещества, которые могут заставить поверить человека во все, что ему скажут.