еткий, линия волос надо лбом естественна и красива, зубы не вычернены, как полагается замужней женщине. На ней три платья с короткими рукавами из двойного черного шелка с пурпурной каймой по подолу, изнутри просвечивает вышитый золотом герб. Звать ее Идуми-сан. Увидел Такамасу красавицу — и сразу влюбился!
Ей, по всему видать, тоже понравился славный юноша, потому что она, схватив кисть и тушечницу, тут же начертала на своем левом рукаве стихотворение:
Хотелось бы мне,
Сидя у зеркала,
Увидеть, как в тумане,
Где закончится путь мой,
Затерявшийся в вечерней росе!
Трудно застать врасплох составителя календарей. Такамасу немедленно снял башмак, вытащил стельку из рисовой бумаги и сразу же сочинил «ответную песню»:
Хотелось бы мне
Спросить у ясеня
Или у старой сосны на горе,
Где живет та,
Которую назову единственной!
После этого, разумеется, другие объяснения в любви стали излишними.
Но не успели влюбленные, как говорится, и ног переплести, как входная дверь отъехала в сторону и на пороге появился суженый госпожи Идуми — прославленный самурай Ипорито-но-Суке. Увидев любимую в объятиях другого, он закрыл лицо рукавом, прошел в угол и, достав из футляра нож длиной в четыре сяку, сделал себе сеппуку. Кровь хлынула на белые циновки, и несчастному Такамасу не оставалось ничего другого, как вытащить из ножен катану и обезглавить благородного самурая, чтобы облегчить его страдания.
Идуми-сан при виде безголового тела вскрикнула, но сразу же взяла себя в руки, согрела сакэ, сменила икебану в нише, вытащила из окоченевших рук мертвого Ипорито-но-Суке нож длиной в четыре сяку и последовала за ним, сохраняя верность данному некогда обещанию. Такамасу Хирамон, рыдая, снес голову и ей. Сам же он, сложив предварительно предсмертную танку, закатал кимоно и тоже вонзил смертоносное лезвие в живот.
Узнав об этом, в далеком Эдо его суженая, госпожа Хидаримару, совершила богатые приношения в храм Аматэрасу, раздала служанкам свои праздничные одежды с широкими китайскими поясами на лимонного цвета подкладке, после чего велела позвать своего престарелого дядю, чтобы он помог и ей расстаться с опостылевшей жизнью.
Вскоре печальная весть дошла и до императорских покоев. Государь тут же переменил наряд, надел простой охотничий кафтан, трижды прочитал вслух стихотворение «Персик и слива молчат…», призвал к себе канцлера Фудзимори Каматари и через него даровал оставшимся трем участникам роковой попойки высокую честь добровольно расстаться с жизнью.
Оити Миноноскэ, Сумияма Синдзэн и Таканака Сэндзабуро, не дрогнув, выслушали повеление государя и на третий день весны, выпив двадцать семь раз по три чарки сакэ, выполнили его со всеми полагающимися подробностями.
Всех семерых похоронили на одном кладбище у подножия горы Муругаяма, где лепестки алой сливы каждый год осыпаются на гранитные плиты. С тех пор туда частенько приходят несчастные влюбленные пары, чтобы совершить ритуальное двойное самоубийство.
Вот какая была у Жихаря память — ни одного имени не переврал, ни одного цвета одежды не перепутал! Но деревянное лицо Проппа, как показалось богатырю, выразило вместо ожидаемого восторга некоторое недоумение и даже, можно сказать, ошарашенность, так что пришлось подняться и своей рукой угодливо почесать идолу в затылке.
— Раз так сказывали, — оправдался богатырь. — Это же сказка, потому что пил я ихнее сакэ — это просто крепкое рисовое пиво, а чарки у них не более бабьего наперстка. Напиться им до такой степени, чтобы в другой город поехать, никак не возможно. Особенно борцу сумо, я с ними силой тягался. Победил всех, понятное дело… Людей, конечно, жалко, да против обычаев не попрешь. Ладно, прощай, милостивец, мне на подвиги пора.
Услыхав впереди множественные людские голоса и хохот, Жихарь не стал сразу нарываться на подвиги, решил сперва поглядеть со стороны — что за люди, сколько их и чем занимаются.
Людей было десятка два, один конный, все при оружии, по доспехам — кривляне, которым на многоборской земле делать вроде бы нечего. Кривляне толпились возле дуба, на нижней ветви которого кто-то висел. И даже не кто-то, а соискатель княжниной руки, степной певец и воин Сочиняй-багатур. И даже не висел еще, а стоял в седле своего мохнатого конька с удавкой на шее. Кривляне издавна принавыкли вешать попавшихся степняков таким способом.
Того, что сидел в седле и руководил всей затеей, Жихарь тоже узнал: бывший Жупелов дружинник по имени Долболюб. Будучи дружинным отроком, богатырь немало претерпел от него издевательств и обид, сапоги ему чистил и коня обихаживал. Помогать взрослому дружиннику отрок обязан, никто не спорит, но Долболюб как-то особенно изощренно травил Жихаря, словно хотел, чтобы тот не выдержал и позорно бежал обратно в пастухи. Но в один прекрасный день Жихарь почувствовал, что настала его пора, и подал Долболюбу до блеска начищенные сапоги, предварительно в них помочившись как следует. Хохоту вышло много, и опозоренный воин кинулся бить дерзкого юнца. После того не мог подняться с земли и жалобно просил живота. От такого сраму пришлось самому Долболюбу покинуть Многоборье и пристроиться в убогое по тем временам кривлянское воинство. Там-то он, конечно, был всех сильней: кривляне народ мелкий.
Сейчас же Долболюб, судя по золоченым наплечникам, дослужился до воеводского звания. От настоящего воеводы в нем только и водилось, что черная борода, заплетенная в мелкие косички. Косички торчали во все стороны, словно в подбородок Долболюбу вцепился редкостный зверь дикобраз.
Воевода качнул дикобразом, и один из пеших кривлян стеганул степного конька хворостиной. Жихарь растерялся, не сообразив пока, что делать, но умный и верный конек не тронулся с места. Другой доброхот потянул конька за уздцы…
— Эй, вы! — рявкнул Жихарь, и голос его легко перекрыл одобрительный галдеж палаческого отряда. — Кто велел чинить на Многоборье суд и расправу без княжеского дозволения? Здесь покамест не кривлянская земля!
Воевода повелительно двинул рукой, его приспешники замолкли и расступились.
— Была многоборская земля, да вся вышла! — сипло сказал Долболюб. — А вот кто это у нас такой горластый выискался? Покажись!
Жихарь степенно вышел на дорогу.
— Я — Джихар Многоборец, слабому защита, сильному беда! — объявил он и подбоченился.
Кривляне захохотали. Жнхарь сообразил, что сейчас он, такой — в паутинной кольчуге, с нелепой деревяшкой в руке, — никак не похож на грозного витязя. Богатырь взмахнул мечом-разумником, надеясь, что Симулякр покажется в своем настоящем обличье. Но деревяшка вырвалась у него из руки, полетела вперед, сверкая багрецом на закатном солнце, перерезала веревку, свисавшую с дубовой ветки, поворотила назад, снова вернулась в хозяйскую десницу и только там из двойного метательного ножа стала прежней деревяшкой.
Сочиняй-багатур не растерялся, пал в седло, и конек, пришпоренный пятками, прыгнул через головы палачей и понес всадника по лесной дороге.
Долболюб ринулся было в погоню, но конь воеводы, узрев стоящего поперек дороги богатыря, захрапел и стал припадать на задние ноги. Воевода взмахнул плетью, хотел ожечь чужака. Навстречу плети полетела другая плеть, ремни переплелись, Жихарь несильно дернул свою на себя — и грозный Долболюб, как встарь, полетел на землю.
— Колдун, колдун! — зашумели кривляне. — Воевода, у нас такого уговору не было, чтобы с колдунами воевать! Сам воюй!
— У-у, хлебоясть! — погрозил своим воинам поднявшийся воевода. На Жихаря же он смотрел теперь с каким-то сладким почтением.
— Чего ты сразу гневаешься, добрый человек? — спросил он. — Мы степного грабителя поймали. Сам посуди — льзя ли его не повесить? Мы вам же пользу делаем. Разве многоборцы его помилуют?
— Княжна решит, — высокомерно сказал Жихарь. — Убирайтесь с нашей земли.
Тут Долболюб кинул взгляд на деревянный Симулякр — и снова осмелел.
— Да кому нужна ваша земля? — спросил он. — Чего с нее взять? Разве что сопли твои?
— Для такого, как ты, и соплей жалко, — не сморгнул глазом Жихарь. — К тому же многоборцы кривлян всегда били, а наоборот никогда не было…
— Ха! — радостно вскричал Долболюб. — Ты, парнюга, видно, шатался где-то и ничего не знаешь? Да третьего дня ваш хваленый Невзор от наших героев еле ноги унес на Собачьей заставе! Первым коня заворотил! Да и на коне-то едва усидел! А я-то на него в свое время столько сил потратил, воинской службе обучаючи, да, видать, не в коня корм. Сглазили вашего Невзора, изурочили добрые люди!
Богатырь похолодел. Славу его кабатчик, конечно, присвоил, а личной доблести и силы он ему не закладывал. Теперь даже Долболюб — да что Долболюб! — всякий кривлянский отрок может запросто его одолеть. Пока слава держалась, враги не осмеливались переступать древние рубежи, а теперь край без защиты…
— Подумаешь, — сказал он. — Невзор, поди, все еще болен, с самой осени ведь пластом лежал…
Выходило, по Жихаревым словам, что сам он уже вполне согласился с наличием самозванца — вон, гляди, защищает его…
— Да и помимо Невзора есть кому оборонить Многоборье, — добавил он и вопросительно поглядел на Симулякр. Но Умный Меч в спорах участвовать не пожелал и не перевоплотился ни во что грозное и неодолимое.
Потихоньку осмелели и прочие кривляне. Кто-то выкрикнул:
— Да что с ним толковать, со щербатым да бритоголовым! Он, поди, сам из Степи! Вот и повесить его заместо утеклеца!
И стали кривляне мелкими шагами приближаться к своему предводителю. Мечи прятали за спинами. Двигались дугой, норовя обойти странного чужака.
И драться было не с руки — не для того его Беломор готовил, — и не драться нельзя: совсем обнаглеют и пойдут на Многоборье большой войной…
Тогда богатырь вытащил из-за пазухи платок, подаренньтй любимой княжной, развязал один из четьуех узлов и…