Много чего росло полезного, да недосуг было со всем этим возиться. Хотя впоследствии, несомненно, придется раскаяться…
Он сразу не полез в рисунок: сперва поучился в сторонке, повторяя про себя заветные слова и сопрягая их с прыжками вперед, назад и вбок. Все это повторил он раз десять и только тогда ступил на камень. Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
Последние слова заклинания:
И с разбегу, и на месте,
И двумя ногами вместе!
После чего закрыл глаза и без страха полетел туда, куда потащило.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В Купянском уезде Харьковской губернии в 1872 году пронесся слух, что один крестьянин встретил Пятницу, за которою гнался черный черт, — и теперь все крестьяне празднуют этот день как воскресенье.
…Если долго идет дождь — долго-долго, так, что становится невтерпеж и дороги обращаются в грязевые реки, а тропки в лесу соответственно в грязевые ручьи, когда всякая колдобина или ямка предстает небольшим прудом или даже озерцом, когда земледелец, поначалу радовавшийся дармовой воде, начинает злиться и покрикивать ни за что на скотину и домочадцев, есть верный способ прекратить потоки и заткнуть хляби небесные.
Для этого надо выбрать всем миром молодца посмелее и послать его в лес, предварительно обув его в самые лучшие и прочные сапоги во всей деревне, надежно смазанные от сырости салом и дегтем. Кроме того, ему надо отдать, не пожалеть лопату — пусть даже лопата новая, из дорогого железа. Деревянная тут не подойдет.
Молодец, если он не полный дурак, пошарится-пошарится по лесу да и выбредет в конце концов к избушке бабы-яги, поедучей ведьмы. Не той, которую в своем трудном детстве зажарил заместо себя маленький Жихарка (или, как теперь говорят в Многоборье, маленький Невзорушка), а другой — сестрицы ее или какой иной родственницы.
Если поедучая ведьма по случаю дождя отсиживается в избе и ждет погоды, тогда худо. Тогда молодцу волей-неволей придется вступить с ней в смертный бой ради жизни на земле, и неизвестно, чем этот бой закончится, потому что молодцу на грязи да мокрой траве скользко, а баба-яга может свободно летать вокруг него в ступе и лупить пестом по башке, по плечам, по всему, куда попадет.
Если же окаянная старушка окажется в отлучке, облетая окрестности или гостя у кикиморы, или молодец все-таки сумеет сбить на лету ступу и успокоить ведьму черенком лопаты — тогда все в порядке. Тогда достаточно забросить лопату на крышу избушки — и дождь надолго прекратится.
…В здешних краях на крыше бабы-ягиной избушки лежала, должно быть, не одна лопата, а десятка два. Если не сотня. Потому что дождя тут, судя по всему, не было никогда. И быть не могло.
А ежели какая влага и капала часом с неба, так испарялась, не успев долететь до раскаленной поверхности.
— Предупреждать надо! — завыл богатырь, увидев, где очутился.
Крутом, сколько глаз достигал, простирался беловатый мелкий песок. Над песком гулял ветер. Из-за этого песок воображал себя морем: покрывался где мелкой рябью, где покрупнее, а где громоздил высокие валы.
Жихарь вздохнул, присел, достал из-за пояса Сишулякр. Тот упал на песок, покрутился, указал направление, после чего превратился в зонтик наподобие того, что носил с собой славный побратим, бедный монах по имени Лю Седьмой.
Надо было спасибо сказать и на этом. Потому что солнце здесь было раза в два крупнее, чем над Многоборьем, и жарило раза в четыре сильнее. Делать нечего — пришлось брести.
Можно было считать шаги, можно было петь во все горло песни, покуда глотка не пересохнет, можно было рассказывать себе самому новеллы и устареллы.
Ничего этого делать не хотелось, поскольку Жихарь мгновенно и неожиданно устал. Сразу захотелось пить, благо воды было в избытке, но он знал, что в походе нужно терпеть до последнего. Хотя раньше в пустыне ему хаживать не приходилось. Вот в безводной степи оказаться привелось. Вряд ли тут большая разница.
Потом, когда солнце окончательно залютовало, он вспомнил, что знающие люди советуют в песках идти по ночам, а днем надо отсыпаться, зарывшись в песок. Увы, в этом песке было впору яйца запекать, но не собственные же!
Ветер заносил песчинки под одежду, в сапоги, каждая складка сразу превратилась в лезвие, уязвляющее тело. Хорошо хоть, на любом привале есть возможность облить себя озерной водой.
Он прошагал остаток дня, никого вокруг себя не видя и слыша только свист ветра. Дорог в пустыне не водится, есть, как и в степи, должно быть, караванные тропы, идущие от колодца к колодцу, но они видимы и ведомы только тем, кто здешние края знает столь же хорошо, как Жихарь многоборские леса.
Может, и водится тут какой хозяин — Пустынник или Песчаник. Любопытно, как он выглядит? Такой же, наверное, белесый, как песок, высохший, злобный, как здешнее солнце. С таким не договоришься по-хорошему. Разве что в кости с ним сыграть на песок и весь его выиграть?
Жихарь достал из мешка сухарь, размочил его водой, нацедив из уголка дареного платка, и сжевал. На зубах скрипело и хрустело.
Ночь пала сразу, и стало неожиданно холодно. Тут и в горячий песок самое время спрятаться…
Спал богатырь плохо и вполглаза, хоть и знал, что вместе со сном теряет силы.
«И чего я степняка не прихватил? — сокрушался он. — Мало ли что Беломор положил запрет! На запрет ведь тоже можно кое-что положить, после чего он станет недействителен. Сочиняй пел бы свои бесконечные песни, я бы его всяко подначивал. Он бы высмеивал наши обычаи, я — ихние, и дорога показалась бы вполовину. Да и ночь можно было бы поделить, чтобы один сторожил на всякий случай…»
Сторожить было не от кого. Правда, утром Жихарь обнаружил на груди пару скорпионов и небольшую змейку, но он хорошо понимал живую тварь и знал, что забрались они туда вовсе не с целью напугать или укусить, а просто захотелось зверюшкам погреться. Если бы змейка была побольше, он бы ее съел — дружинник в походе должен есть все, что шевелится, если другой пищи нет. Съеденной при этом обижаться не полагалось: чай, видела, куда лезла.
К утру вернулось и чувство, что кто-то за ним смотрит, кто-то за ним идет. Богатырь долго озирал окоем из-под ладони, но на рубеже неба и песка воздух дрожал и зыбился: то ли есть кто там, то ли нету никого — неведомо.
Все-таки старик знал, куда собирал богатыря: тонким полоскам вяленого мяса ничего не делалось и при такой жаре, а соли Беломор положил целый березовый туесок.
«Сам бы я не догадался», — сказал себе Жихарь, хоть и знал, что соль из тела выходит вместе с потом и человек от этого в конце концов умирает. Кровь-то ведь соленая, а тут она становится жидкая и ни на что не годная. Вот и надо ее подсаливать из запасов.
Наконец впереди что-то показалось. Дерево какое-то, потом второе, потом крепостная стена с башнями по углам… Возле ворот толпятся люди, верблюды и овцы, стражники поблескивают доспехами…
— Вот и Вавилон, — сказал богатырь. — А я-то думал…
Он взял зонтик-Симулякр и положил на песок. Меч-разумник сложился в прежнюю палку, покрутился — и показал совсем в другую сторону.
— Не Вавилон, — сказал богатырь. — А я-то думал… Но дойти все-таки надо: верблюда, скажем, того… прикупить…
И пошел, невзирая на то что Симулякр, обернувшись посохом, стал путаться под ногами и всячески мешать.
— Такого уговору не было, чтобы пешком мучиться! — сказал Жихарь. — Вот добуду верблюда, тогда и пойдем в необходимую сторону.
…Город пропал в ту самую минуту, когда, казалось бы, должно было послышаться овечье блеяние и стражничья матерщина.
Про пустынные мороки богатырь слышал, но сам никогда не видел, оттого и поверил. Всякое чудится путнику в песках. Может он увидеть даже море с большими кораблями под высокими мачтами, может узреть древний храм с позолоченными куполами, даже родную деревню, случается, люди видят — да только потом грызут с досады песок.
Настоящий морок — это не какие-нибудь Мнимые Понарошки, которыми Жихарь пугал своего побратима Яр-Тура в предыдущем походе. В последующие дни мороки привязались к богатырю, как к родному человеку, и не оставляли его надолго.
Сперва он увидел, что из песка торчит человеческая голова — бритая, смуглая и мычащая какую-то песню.
— Здорово, — сказал Жихарь. — Надолго обосновался?
Вместо ответа голова стала пухнуть, пухнуть, стала в три человеческих роста величиной, обросла густой бородою и увенчалась нарядным дорогим шлемом.
Голова сделала губы дудкой и принялась с огромной силой дуть в сторону богатыря.
— Заткни пасть, Мироедина! — рявкнул богатырь, с трудом удерживаясь на ногах. — Сейчас в ухо заеду!
Голова испугалась, послушалась, как бы покрылась инеем и льдом, потом еще шире разинула пасть. Из пасти по ледяному языку поехали хохочущие ребятишки. Несмотря на жару, одеты они были по-зимнему. Доезжали до песка и пропадали.
— Привидится же такое! — сказал Жихарь, хотя все еще было впереди.
И точно — впереди кто-то двигался. Богатырь прищурился, напрягая правый глаз, и узнал зверя камелеопарда, сиречь жирафа. Такого он видел в зверинце при дворе то ли Нахир-шаха, то ли Елдым-хана. Только там жираф мирно пасся на лужайке, объедая с деревьев самые верхние листья, а тут бежал рысцой и при этом горел — с длинной пятнистой шеи срывались языки пламени.
Следом за жнрафом шел мужик, долговязый и с круглыми от удивления глазами. Усы у мужика загибались вверх красивыми колечками. Впереди себя мужик вел на цепочке громадного морского рака. Богатырь давно мечтал завести у себя на лице подобные усы, поэтому он побежал к мужику за советом. Но мужик давать совета не стал и сгинул вместе с жирафом и раком.
Потом еще много кто попадался Жихарю на пути. Не все мороки пропадали сразу — иного можно было даже тряхнуть за грудки, но толку от этого все равно не было. Встречались в песках и кости — совсем настоящие. Много тут народу загинуло и скотины загубило.