— Ты не сердишься на меня? — спрашивает Витек, наклоняясь над спинкой кровати. — В управлении сейчас только о тебе и говорят.
Я сказал поручику, что никогда на него не сердился.
Сержант Клос молчал.
Поручик достал из кармана белый конверт и положил его на одеяло.
— Письмо от Галины, — объяснил он, — Девушка звонила уже раз двадцать и просто замучила меня вопросами…
— И, конечно, опять при майоре!
— Ну и что из этого? — отозвался сержант, — Человек не муха.
— Добро, — хлопнул ладонями по коленям майор. — Ты устал и должен отдохнуть. Идемте, — обратился он к поручику и сержанту.
Было слышно, как, выходя из палаты, майор говорил Клосу:
— Я всегда собирался послать вас в офицерскую школу. Потому что сержант вы очень хороший… образцовый…
— Мне уже поздно учиться, я для этого слишком стар, — усмехнулся сержант, — И потом… если весь младший состав пойдет вдруг в офицерские школы, то не останется образцовых сержантов. А такие тоже нужны…
Они ушли.
Я разорвал конверт и прочитал письмо. Оно начиналось со слов «Дорогой Павел». Галина извинялась, что пишет именно так. Впрочем, она была обижена, что я столь долго не обращал на нее внимания.
«Я ничего не хотела от вас, — писала она, — Знала только, что нам может быть хорошо вместе. У меня нет никаких предрассудков, и я считаю, что женщина имеет такое же право на счастливую жизнь, как и мужчина. Может вы боялись, что я буду назойливой и начну требовать больше, чем вы смогли бы мне дать?
Если бы я могла быть с вами в тот момент, когда в вас кто-то стрелял, то заслонила бы вас собой. Я люблю жизнь, даже очень люблю, но ведь моя стоит меньше, чем ваша. И когда вас выпишут, помните, пожалуйста, что я вас жду. Я не буду уже ни звонить, ни писать. Это меня только унижает, я не умею навязываться. Хотела бы только заверить вас в том, что на меня можно рассчитывать и что наши встречи скрасили бы вам тяжелую работу. Человек не может жить один, ему нужно иметь кого-нибудь близкого… И вы совершенно не должны говорить мне о любви. Пусть все будет, как в той песне: «Не говори, любовь тебе нужна…» До этого времени я жила глупо, потому что лень отупляет человека. Но сейчас я уже устроилась на работу. Жду и очень скучаю. Все «вам» да «вас» — глупо написала, правда?»
На всех дальнейших допросах Броняк не отступает от принятой линии поведения. Поручик Витек и другие следственные офицеры теряют терпение, их выводит из себя невозмутимое нахальство Броняка.
— Почему, уехав из Быдгоща, вы отпустили усы и баки?
— А что, разве нельзя? Это сейчас модно.
— Моника рассказала нам обо всех ваших делах. Как вы подделывали паспорт Шыдлы, ночевали без прописки в гостиницах и других местах; как встречались с человеком из Колобжега, который должен был перебросить вас за границу. Его адрес вы нашли в бумагах Шыдлы.
— Сказки, — перебивает Броняк, — она выдумывает.
Когда вопросы касаются нападения на шофера рефрижератора и отравления его газом, Броняк говорит:
— Наверное у вашего шофера после этого нападения все в голове перемешалось. Только травил его кто-то другой. Я ехал поездом и не знаю никаких шоферов.
Когда же Броняка спрашивают о лаборатории, устроенной в его квартире на Дешчовой, он отвечает:
— Какая там лаборатория! Я работал в «Протоне», поэтому и начал немного играть в химика. Самообразовывался в свободное время. А что, может, нельзя учиться? Наше государство дает гражданам право на образование. Научные книжки мне достались бесплатно от одного инженера, который у нас работал и год назад умер от сердечного приступа. Я, правда, мало в этих книжках понимаю, но все-таки посидел над ними. Человек никогда не знает, что ему пригодится.
Целая серия наивной лжи и уверток. Броняк играет на затягивание дела. Может он на что-то рассчитывает?
Ясно одно: если бы удалось доказать, что Эмиля Зомбека убил Броняк, это позволило бы связать воедино все этапы преступления и проследить связь между Броняком и Шыдлой. А она в свою очередь дала ключ ко всему делу и повлекла за собой лавину новых доказательств, которые помогли бы выявить всех участников.
Наш разговор с сержантом прервало появление директора «Протона» Колажа. Он притащил с собой какие-то шоколадные конфеты и несколько лимонов. Я терпеть не могу шоколадных конфет, а лимонов у меня уже было больше, чем надо, однако мне пришлось поблагодарить гостя за этот волнующий знак внимания. Впрочем, повода к недовольству у меня не было: если бы Колаж не зашел сам, мне все равно бы пришлось звонить ему и просить помощи. Именно об этом мы и говорили только что с сержантом.
— Самые лучшие пожелания передает вам наша бухгалтер, Ванда Калета, — просиял Колаж.
— Спасибо. И пани Ванду поблагодарите от моего имени. Я даже понятия не имел, что завоевал такую симпатию. По-моему, я этого не заслужил.
— Ну, симпатии как будто обоюдны? — засмеялся Колаж. — А как себя чувствует наш убийца?
Неужели снова отсылать его за ответом к прокурору?! Почему этот человек, не разглашающий посторонним тайн продукции «Протона», пристает ко мне с таким упорством?
— Так как же чувствует себя наш убийца, капитан? — повторил директор.
— А как себя чувствует ваш знакомый полковник?
На этот раз он не обиделся на мой ответ. Только улыбнулся и извинился за то, что когда-то позволил себе вспомнить о полковнике. Он, мол, знает его еще с войны, но не хочет морочить ему голову такими мелочами, как дело кассира…
И он называл это «мелочами»?!
— Могу я позвонить вам завтра в середине дня, если мне понадобится ваша помощь? — спросил я.
— Хорошо, — ответил директор, — я буду в «Протоне» до шестнадцати.
Когда директор вышел, сержант пересел на стул, стоящий поближе к изголовью.
— Слушай, Павел, твой план не имеет смысла! — он вернулся к разговору, который мы вели до появления Колажа.
— Думаешь, у меня с Броняком ничего не получится?
— Ерунду говоришь. Дело не в Броняке, а в тебе. Ты истечешь кровью, умрешь прежде, чем туда доедешь! Я не могу тебе этого позволить, не могу.
— Франек, не беспокойся. Мой план совсем несложен и вполне реален. Вечером, где-нибудь около десяти, ты приведешь Броняка в «Протон». Обо мне не беспокойся. Я буду ждать прямо на этаже, у двери кассы.
— Но ведь ты не доедешь туда, даже не доедешь!
— Если я в гораздо худшем состоянии доехал из Щецина до Варшавы, то уж в поездке на завод тем более не вижу ничего сложного. Из госпиталя я смогу вырваться только после десяти.
— Нет, Павел, на это согласиться я не могу. Ты все время из меня жилы тянул, в гроб вгонял. А теперь хочешь погубить еще и самого себя. Не уговаривай, не могу.
Я не знал, как его убедить, у меня не хватало ни аргументов, ни сил.
Зазвонил телефон, стоявший на ночном столике.
Вахтер осведомлялся — можно ли впустить девушку, которая хочет увидеться с паном капитаном.
Я сказал, чтобы ее впустили через пятнадцать минут. Мне было уже ясно, что это за девушка.
— Послушай, Франек, — буквально простонал я, откладывая трубку, — ты единственный человек, который меня понимает. Дело Зомбека — последнее крупное дело в моей жизни. Я это чувствую и не попадусь на удочку врачей, уверяющих, что я выйду отсюда здоровым, годным к прежней работе. Они потому и не соглашаются на операцию — она угрожает моей жизни. Слишком ничтожны шансы остаться после нее живым.
Сержант беспокойно заерзал.
— Не говори так. Зачем ты выдумываешь?
— Чтобы ты знал правду, которой я сам боюсь. Мне нужно довести дело Зомбека до конца. Я должен сломать Броняка. Я его раскусил и уже знаю, что это за человек. Каждый из нас должен быть немного психологом, сам знаешь. Если бы Броняк не был инженером, я бы один его расколол и добился правды. С некоторыми преступниками это удается, ты же сам психолог в некотором роде, умеешь влезть в душу подследственного. Франек, я знаю Броняка уже настолько, что сумею его сломать. И знаю, что для этого есть только один способ.
— Осмотр места? Это ничего не даст.
— Ты не знаешь, о каком осмотре я думаю. Даже не догадываешься. Франек, я начал это дело, мое последнее большое дело, и я должен довести его до конца. Когда Броняк признается в убийстве, он признается автоматически и во всем остальном, подтвердит прежнее показание Шыдлы, приказавшего убить Зомбека. Этим признанием Броняк будет обороняться, а нам только того и нужно, чтобы он обвинил Шыдлу.
Сержант кивнул, убежденности в его лице все же не было. Машинально он взял мой чай — как будто его поставили здесь специально для него — и залпом опорожнил почти полстакана. Затем сказал:
— Внизу кто-то ждет. Я пойду.
— Отказываешься? А ты слышал, что сказал майор? Что он отменил приказ, отстраняющий меня от следствия. Теперь его по-прежнему веду я. Не забыл? А ты придан от оперативного отдела для помощи, не для рассуждений.
Я старался говорить жестко и твердо.
— Правильно, — ответил Клос, — но ты болен. Тебе нельзя. Нужно это как-то согласовать…
— Если я хочу допросить подследственного в особых условиях, то не должен этого согласовывать ни с кем.
Сержант был растерян. Он поднял обе руки в каком-то совершенно безнадежном жесте и тяжело уронил их вниз.
— Не могу, Павел… Почему ты не хочешь понять…
— Делай, как считаешь нужным, — тихо сказал я. — Что касается меня, то сегодня я буду в «Протоне» в двадцать три часа. Ты привезешь Броняка…
— Не привезу.
— Тогда я буду ждать всю ночь. Сдохну там, но не тронусь с места. Ты меня знаешь — я буду ждать. А теперь иди, я устал.
Сержант склонился над кроватью.
— Павел, не езди туда…
Я отвернулся от него и произнес картонным голосом:
— Идите, сержант, вы свободны.
Разговор с сержантом действительно измучил меня, тем более, что я не знал, послушается ли он. Я лежал с прикрытыми глазами в сонном оцепенении, когда почувствовал, что рядом кто-то стоит.