Это была Галина. Через полуопущенные веки я видел ее детскую улыбку, большие глаза и ненакрашенные губы:
— Спасибо, что вы разрешили мне зайти, — улыбнулась она. — Я принесла цветы, но не знаю, куда поставить, здесь нет вазы… Глупости я написала в том письме, правда? Мне самой стыдно, что я отправила это письмо, вы могли меня не так понять… Может вам неприятно, что мой отец… Я с ним больше не живу на Мокотовской и денег его мне не нужно… И с Мареком я порвала, вы знаете? Меня раздражают такие мальчишки… И еще я работаю — меня приняли в бюро воздушного сообщения, я хорошо знаю английский, а живу сейчас у подруги…
Она сообщала все это так поспешно, будто боялась, что я начну говорить сам и скажу ей что-нибудь неприятное.
Я предложил ей сесть. Она устроилась на стуле, прикрывая колени сумочкой.
— Когда вы отсюда выйдете?
— Сегодня, — сказал я, думая о запланированном «осмотре места».
— Правда? Это здорово… Но вы… шутите? Да?
— Ну конечно, — вздохнул я. — Так просто отсюда не убежишь. Меня ждет еще операция. Доставание пули. Мелочь. Что-то вроде удаления миндалин…
— Вы все шутите. А вы знаете, что я написала правду? Серьезно. Я подхожу к этим вопросам без предрассудков. И буду вас ждать. Вы позволите, чтобы я ждала?
— Вы мне очень нравитесь, — сказал я. — И у вас замечательная улыбка.
— И мы с вами будем встречаться?
— Не знаю… Прежде всего мне надо выйти из госпиталя. Вы не беспокойтесь за цветы, я потом попрошу, чтобы принесли какую-нибудь банку. И не покупайте мне больше цветов.
— Но вы можете мне сказать…
— Конечно могу. Спрашивайте.
Галина придвинулась ближе. Чувствовалось, что она здорово смущена всем ходом нашей беседы. Я не мог облегчить ей признаний, и поэтому ей пришлось говорить самой.
— У вас жар, — забеспокоилась она, дотрагиваясь до моего лба. — Я, наверное, мешаю, вы себя плохо чувствуете…
— Вы не дадите мне чаю?
Галина взглянула на столик.
— Чаю нет, стакан пуст.
— Ах, да! Его выпил сержант.
— Какой сержант?
— Не напоминайте мне об этом сержанте. Я в нем разочаровался.
Она снова склонилась надо мной.
— Скажите мне… Может у вас кто-то есть… Ну, вы с кем-нибудь встречаетесь?
— Последний раз я встречался восемь месяцев назад. Но об этом прошу не напоминать.
— Вы ее уже не любите?
— Если бы я ее любил, мы бы не расстались. Вы хотите еще о чем-то спросить?
Лицо Галины просветлело.
— Теперь уже больше ни о чем. Я буду вас ждать. И вам не надо мне ничего обещать. Совсем ничего. Спасибо.
Она еще ниже склонила голову и поцеловала меня в губы.
Когда я открыл глаза, то увидел, как Галина выбегает из палаты.
На столе лежало несколько красных гвоздик. Впервые в жизни мне подарили цветы.
Сержант Клос останавливает машину перед слабо освещенной проходной завода «Протон». Он в форме. При виде его вахтер поднимается со стула. Где-то далеко слышатся раскаты грома.
— Откройте ворота, — говорит сержант вахтеру.
— Ага, — зевает сонный вахтер, — это, значит, вас кто-то дожидается…
— Мы должны кое-что осмотреть, — отвечает сержант.
— Понимаю, — кивает вахтер. — Дело в этом кассире, да? Добрый был человек, тихий, никто даже не замечал, что он здесь работает.
Он отпирает ворота. За стеклом автомобиля замечает силуэт еще какого-то человека.
— Так вас здесь много?
— Много, — отвечает сержант, — А охраны нет?
— Да нет, — говорит вахтер, отпихивая тяжелое железное крыло ворот, — Нового охранника директор сегодня уволил — тот вынес с завода колесо для машины. Это я доложил в дирекцию. Не люблю воров. А нового должны прислать только утром. Но у нас и так спокойно, сами справляемся, без охраны.
Ворота открыты. Сержант подходит к машине.
— Жаль Броняка, — добавляет вахтер. — Хороший охранник был. Второго такого уже не найти.
— Да, — отзывается сержант, — второго такого вам, конечно, уже не найти.
Машина медленно въезжает во двор и останавливается перед административным корпусом.
Сержант выходит, открывает дверцу и выводит Броняка. В свете молнии, пронзившей небо, на скрещенных запястьях бывшего охранника блестят наручники.
Сержант ведет Броняка впереди себя. Они поднимаются на второй этаж. В конце коридора у окна ждет капитан Вуйчик в наброшенном на плечи плаще. Он стоит возле железной двери, из которой ацетиленовым пламенем вырезан кусок металла. Сейчас отверстие забито толстыми досками.
— Я знал, что ты придешь, — улыбается он сержанту.
— И я знал, что ты будешь ждать.
Сержант встревоженно смотрит на забинтованное плечо капитана, на его правую руку, висящую на перевязи.
— А дверь все так же распорота, никак не могут заменить, — говорит он.
— Они к ней уже привыкли, — отвечает капитан, — Или в годовом бюджете этот расход не предусмотрен.
— Ну конечно, — соглашается сержант, — Если будут грабить, они услышат крик и позовут милицию. Зачем же вставлять новую дверь?
Войдя в комнату кассира, я зажег свет. Потом вложил нужный ключ в замок пустого сейфа, вынул из него три полки и прислонил их к боковой стенке ящика.
— Откуда у тебя ключи? — спросил сержант, — Ты же хотел говорить о них с Колажем.
— Попросил, чтобы он оставил их в проходной. Франек, останься с Броняком в коридоре. Мы ему покажем все с самого начала. Ты когда-нибудь играл в театре?
— Хотел записаться однажды в наш драматический кружок, но там сказали, что у меня голос пропитой.
— А я тебя принимаю и с пропитым голосом. Сейчас мы разыграем представление специально для этого типа. Ты сыграешь Броняка, а я — Эмиля Зомбека. Возьми это, — я подал сержанту сложенный вдвое заклеенный чистый конверт. Потом обернулся к Броняку, который тупо смотрел перед собой и делал вид, что все это его не касается, — Этот конверт я нашел в твоей квартире на Дешчовой. Заклеенный, сложенный пополам конверт, в котором ничего не было. Кроме следов, свидетельствующих, что ты носил его в кармане.
Броняк пожал плечами.
— Мало ли у людей конвертов?
— Таких, как этот, ни у кого нет, — сказал я. И сержанту: — Франек, сыграй свою роль хорошо, чтобы я мог тебе поверить.
Я запер дверь. Уселся за стол и крикнул:
— Начинай!
Сержант постучал. Я спросил — кто там, и он ответил:
— Броняк.
Я отказался его впустить, проворчав: «О чем ты там думаешь, я ведь считаю деньги».
Он снова принялся стучать и требовать, чтобы его впустили.
— Мне нужно подготовиться к зарплате, — сказал я, — Уйди.
Сержант понизил голос.
— Есть срочное сообщение из Колюшек.
— Из Колюшек? — переспросил я тревожно.
— Шыдло разрешает тебе выйти из игры.
Я накрыл стол листами газет, как это сделал когда-то Эмиль Зомбек, пряча от посторонних глаз миллион семьсот тысяч злотых.
— Тише! С ума сошел!
— Здесь никого нет, — проникновенно убеждал сержант. — Открой. Шыдло передал для тебя важное письмо.
— Отдашь его мне потом, в проходной.
— Если не откроешь, брошу его перед твоей дверью!
Я встал. Оттянул язычки замков, откинул задвижку.
Приоткрыл дверь и спросил:
— Где письмо? Давай.
Сержант махнул перед моими глазами сложенным конвертом. Другой рукой он сильно толкнул дверь и вошел в комнату.
— Занавес, — сказал я. — И антракт. Ты сыграл отлично, Франек. Руководитель драмкружка, который тебя не принял, много потерял.
— Тебе, правда, понравилось?
— Ты был великолепен. Говорил так, что я просто не мог не открыть. Именно так и нужно.
Марчук смотрел на мое забинтованное плечо.
Душно, чертовски душно было в этой унылой комнате, но открывать окно мне не хотелось. Приближалась гроза, молнии сновали в небе и отражались в запыленных стеклах, словно вспышки магния.
…С быстрого крещендо стук Марчука перешел в медленный ритм тамтама. Удары слабели.
Не задохся ли он там? Как будто нет. Эта крепкая скотина умирала бы в сейфе в два раза дольше, чем кассир Зомбек, вопреки мнению наших экспертов, утверждавших, что запаса воздуха хватит на час, на два.
Я достал магнитофон, посмотрел, правильно ли установлены кассеты с пленкой. Проверил соединение аппарата с часами, в которые был вмонтирован микрофончик.
Еще три слабых удара, затем только два. Марчук начал бороться за жизнь. Знал, что каждое сильное движение требует и большого количества воздуха, приближает конец. Он подумал, наверное, что я решил отомстить ему за все неудачи и унижения, с которыми столкнулся, ведя его дело.
И снова удар, но такой слабый, что в шуме дождя, бьющего по стеклу, сержант не мог услышать этого звука.
Я открыл сейф.
Задыхаясь и глотая воздух, словно воду, из него на четвереньках выполз позеленевший, покрытый потом Марчук.
Наконец-то он был у меня в руках!
Мне не нужно было ничего делать или говорить; я ждал только, пока он поднимется и немного придет в себя. Никогда бы я не смог решиться на такой убийственный прием — запереть человека в сейф, даже самого страшного преступника, — если бы не знал, что Марчук поступил точно так же с другим человеком, Эмилем Зомбеком. Я действовал, как он, потому что только таким способом мог заставить его признаться.
Марчук поднял голову, присел на корточки. Он все еще жадно пил воздух и, похоже, ничего не видел и даже не соображал. Потом начал тихо бормотать, выдавливать из себя отдельные слова, несвязные фразы.
Неожиданно я почувствовал себя лучше. Откатилась назад волна жара, стихла боль под правой ключицей. Я подумал, что это результат действия психодрина, однако это мог быть и подъем, вызванный результатами моего замысла.
Я широко расставил ноги, чтобы чувствовать себя увереннее. Марчук заметил перед собой мои ботинки. Он поднял голову выше, посмотрел мне в лицо. Точно так же, как и я, он пропотел насквозь, с волос, слипшихся в космы, пот стекал ему на лоб и щеки.