Внезапно я вижу отца. И останавливаюсь как вкопанный, даже подошвы моих кроссовок заскрипели на паркете. Он стоит на пороге зала в растерзанном смокинге, покачиваясь и дико глядя по сторонам. Точь-в-точь Оливье Нокс, которому я вычистил память. Его руки висят вдоль тела, он растерянно озирается, смотрит на меня невидящим взглядом и, не узнавая, падает на кожаный пуф.
Я перевожу дух и подхожу к нему. Наверное, он опять напился, чтобы отвязаться от пиявки Бюрля, который выел ему мозг разговором о моей матери. В одно мгновение ко мне возвращается чувство солидарности с отцом, а вместе с ним печаль, стыд и возмущение. Они отравили мое детство, когда я смотрел, как он всё больше разрушает себя с каждой новой бутылкой. И в то же время я счастлив, что вижу его таким, каким всегда любил. Каким научился любить, несмотря ни на что.
Буфет пуст, уходят последние халявщики, поругивая ресторатора за скудное угощение, а заодно и выставку, которую не удосужились посмотреть. Садясь перед отцом, я улыбаюсь ему – грустно, безнадежно – и не произношу ни слова упрека. Он уперся локтями в колени и закрыл лицо руками. Он не хочет ссор, не желает, чтобы его осуждали, не желает оправдываться. Ладно.
Я подхожу к дальней витрине. Постучав по стеклу, говорю Пиктону «спокойной ночи» и «до скорой встречи». С помощью ручки-хронографа. Теперь, когда я стер память его убийцы, ничто не помешает мне спасти ему жизнь в новой реальности, которую я для нас создам.
– Вытащи меня отсюда!
Я вздрагиваю и отступаю на шаг. Ни один волосок не шевельнулся на морде медведя. У него всё та же идиотская улыбка, косо висящий галстук-бабочка, погнутые очки и траченный молью плюш. Но старческий голос с невероятной силой прозвучал у меня в голове. Я бормочу:
– Лео… Это вы?
– А кто же еще, балда? Давай, вытаскивай меня скорей отсюда, время не ждет!
– Но мы же здесь не одни…
– Ну так вернись сегодня ночью и выкради меня!
Я смотрю на Лили Ноктис, которая беседует с Джеком Эрмаком. На солдат, что стоят на страже у каждого окна. На моего отца, чуть не падающего с пуфа. На директора музея, который что-то ему объясняет, но говорит в пустоту. Судя по всему, никто не заметил моего шокового состояния. И я единственный, кто слышит голос Пиктона.
– У-кра-ди ме-ня! – повторяет он, отчеканивая каждый слог.
Я бормочу, не разжимая губ:
– Но как? Это правительственный музей, здесь всюду охрана…
– Придумай что-нибудь. Ты же знаешь, мы ничего не можем друг без друга!
Я молчу, потрясенный этим криком души, который возвращает меня во времена, когда я верил, что всё возможно. Он почувствовал, что без него мне не удается задействовать ручку-хронограф. Поэтому хочет, чтобы я его украл.
– Ладно. Только не двигайтесь.
– А зачем мне двигаться? Может, ты думаешь, что мне не терпится станцевать танец живота?
Я возвращаюсь к отцу. Он смотрит на меня с тревогой. Я спрашиваю, можно ли сегодня переночевать у него в министерстве. В его глазах недоумение. Для простоты я объясняю, что у меня проблемы с матерью.
– Проблемы? – повторяет он, удивленно поднимая бровь, будто услышал что-то невероятное.
Он явно не в себе, и я сухо отвечаю:
– Если бы ты жил дома, сам бы увидел. Я не могу заботиться о ней круглые сутки, папа. Ты должен мне помочь.
– Подайте иск на совместную опеку, мальчики, – говорит Лили Ноктис, вклиниваясь между нами.
Отец смотрит на нее вопросительно.
Она кладет руку мне на плечо и говорит фальшиво-сердечным тоном:
– Для тебя, солнышко, в министерстве всегда найдется комната. Только предупреди свою мать.
Я поворачиваюсь к ним спиной и достаю телефон. Мать отвечает на третий звонок. По сонному голосу я понимаю, что разбудил ее. Лучше бы я вернулся завтра утром и принес ей круассан к завтраку, она раньше десяти часов не просыпается.
– Я устал, мама, можно я переночую здесь?
– Где это «здесь»? – зевает она.
– У папы.
– У папы? – взрывается она. – Ты хочешь сказать, у его подружки! Немедленно возвращайся домой!
Я молчу. Судя по крику, уровень алкоголя у нее в крови сегодня зашкаливает. Надеюсь, она не пытается соревноваться в этом с отцом, каким он был в последние месяцы перед уходом. Мне хочется сказать ей: ты не обязана отдуваться за двоих, он снова начал пить.
– Я вернусь рано утром, мама, и принесу тебе круассан.
– Нет уж, спасибо. Спокойной ночи всем вам.
И она бросает трубку. С тяжелым сердцем я выключаю телефон.
Когда я спасу Бренду, надо будет действительно позаботиться о матери. Но что делать? Где та развилка ее жизни, на которой она сделала неправильный выбор? Замужество, попытки образумить отца? Жажда профессионального успеха, домогательства инспектора по психическому здоровью, которые она терпела ради карьеры? Мое рождение, наконец? Может, всё сложилось бы иначе, если бы ей не пришлось воспитывать жиртреста? Может, да, а может, и нет.
Ладно, подумаю лучше о себе. Я не могу изменить всё и для всех. Попытаюсь хотя бы исправить то, в чём я виноват.
Перед тем как уйти с выставки, я присаживаюсь на кресло в вип-зоне, чтобы завязать шнурок на ботинке. И незаметно оставляю под сиденьем свой телефон.
11
Частные апартаменты министерства находятся в самом конце коридора. Лили Ноктис отпирает мне дверь. Я вхожу в девчоночью комнату с фисташковым потолком и розовыми стенами, обклеенными постерами с поп-звездами. На полке выставлена целая коллекция кукол. Три шкафа заполнены брендовой детской одеждой. Воздух густой и спертый.
– Я думала, здесь давно всё убрали, – замечает Лили.
Она целует моего отца в губы, не отводя от меня взгляда, словно помечает территорию, и, отстраняясь, добавляет:
– Я закончу дела и вернусь. Сладких снов, Томас.
Мое молчание похоже на вызов, но она уже исчезла. Сжав зубы, я оглядываюсь вокруг. Лили привела меня в детскую маленькой Айрис. Когда малышка умерла, Борис Вигор запретил касаться ее вещей. Отец со смущенным видом подходит к окну, чтобы проветрить комнату. От потока воздуха дрожит паутина, и пыль облачками оседает на паркет.
– Нам надо поговорить, – произносит он.
– Давай.
Я показываю всем своим видом, что готов к разговору, готов всё выслушать. Глядя мне на ноги, отец говорит:
– Прости… но я не знаю, что здесь делаю.
Я жду продолжения. Он молчит, и тогда я пытаюсь вызвать его на откровенность:
– Ты переживаешь из-за мамы?
Он медленно осматривает комнату и глубоко вздыхает.
– Я не знаю, что здесь делаю, – повторяет он тем же тоном.
Отец переводит взгляд с розовых стен на мои ботинки, а потом смотрит мне прямо в лицо:
– Я не знаю, что делаю рядом с этой женщиной.
Ну и ну! Если его министерша услышит такое, она быстро вкрутит ему мозги.
– Ты опять начал пить, папа?
Он открывает рот и пытливо смотрит на меня, словно ищет ответ в моих глазах.
– Не знаю, – бормочет он в тоске и выходит из комнаты.
Я стою не двигаясь, и мне становится страшно. Еще никогда я не видел, чтобы алкоголь приводил его в такое состояние. Наоборот, он всегда становился разговорчивым, раскованным, обаятельным… Я раздумываю: не догнать ли его? Но остаюсь на месте. В настоящем я ничем не могу ему помочь. Что нужно сделать – так это устроить, чтобы он никогда не встретился с Лили Ноктис. А поскольку их встреча связана со смертью Пиктона, я убью одним выстрелов двух зайцев.
Я начинаю рыться в шкафах умершей девочки. В укромном уголке нахожу коробку с тремя засохшими плитками молочного шоколада. Это должно подойти.
Я иду в ванную, которая выглядит так, словно принадлежала сказочной фее. Бесконечная игра зеркал, отражающихся друг в друге, хрустальные флаконы всех цветов. Набираю в раковину горячей воды и погружаю туда плитки шоколада. Потом возвращаюсь к кроватке с балдахином, на которой громоздятся мягкие игрушки. Настоящий парад, где строго по росту выстроены обезьяны, тигры, носорог и жираф. Все эти животные давно вымерли, и я их видел только по телевизору. Медведям принадлежит отдельная полка. Я выбираю самого похожего на моего. Правда, белого цвета. Ничего, окунувшись в жидкий шоколад, станет похож гораздо больше.
Отжимаю медведя и сушу феном. Потом подстригаю шерсть ножницами, тру пемзой и растираю жесткой массажной рукавицей, чтобы придать ему максимум сходства с моим плюшевым другом. После этого звоню на коммутатор министерства и объясняю дежурному, что я сын Робера Дримма и забыл свой мобильный телефон в музее.
– Я вам сейчас пришлю кого-нибудь, мсье.
Я благодарю и вешаю трубку. На меня вдруг наваливается страшная усталость. Сказывается напряжение этого вечера, за который я повзрослел лет на десять. Но сейчас не время расклеиваться, я должен взять себя в руки. На минуту вытягиваюсь на кровати посреди плюшевого зверинца.
Я утопаю в мягком матрасе, и звери сыплются на меня. Я вспоминаю о Ноевом ковчеге. Это корабль для транспортировки всяких животных. Отец часто упоминал о нём, когда рассказывал мне перед сном разные истории. Ноев ковчег был задолго до появления Объединенных Штатов, в те времена, когда человечество делало свои первые шаги. Бог (это такое существо, которое раньше было вместо Игры, старый бородач, сидящий на облаке) ради развлечения сотворил мир, но, когда игрушка ему надоела, решил ее сломать. Он устроил потоп и уничтожил все свои создания, оставив только по два экземпляра каждого вида, и поэтому теперь чем реже вид встречается в природе, тем он ценнее для коллекционеров. Я часто ставил себя на место этих зверей, ясно представляя, как окажусь последним человеком на Земле.
Согласно полученной от Бога инструкции Ной, капитан ковчега, загрузил животных в этот свой плавучий музей, пока вода затопляла землю. Потом корабль натолкнулся на айсберг, а Ноя проглотил кит. Не помню, чем всё кончилось, потому что на этом месте я всегда засыпал с мыслью о том, что не хотел бы оказаться последним человеком на Земле. Бородач наверняка забыл бы дать мне женщину для продолжения рода, и единственным возможным будущим для меня, если бы я выжил, осталась бы работа сторожем при этом зоопарке.