цейской бляхой, кто-то проповедует в церквях и мечетях, а кто-то лечит больных.
— По-моему, ты смешал все в одну кучу.
— Это естественно. Я уже сказал, жизнь — субстанция пестрая и неделимая. Как нельзя рассматривать полотно художника по крохотным фрагментам, так нелепо и пытаться дробить жизнь. К примеру, что такое мое лечение? Да та же санитария и та же педагогика. Скажу больше — если лекарь не учит и не воспитывает, значит, он обыкновенный эскулап и прозектор.
— Однако сурово!
— Напротив! Давно уже пора бить в колокола, но общественность безмолвствует. — Вадим покривился. — Уж лет двадцать, как американский оздоровительный конвейер вытеснил с врачебной арены диагностов, и что получилось? Медики обленились и поглупели, фармацевтика стала мировым бизнес-гигантом, а главное — исчез еще один фактор воздействия на человеческое сознание. Диагносты разговаривали с пациентом, а значит, имели и возможность воспитывать. Теперь этого нет. — Вадим пожал плечами. — Никогда, наверное, уже не пойму того, что творится, как не пойму и того, почему в школах вместо пестиков и тычинок не преподают нормальную человеческую биологию со всеми положенными правилами гигиены, с подробным объяснением первоприроды людских заболеваний. А возьмите ту же химию. Бедные ученики до одури слагают щелочные и кислотные составляющие, наизусть выучивают валентность редкоземельных металлов и при этом знать не знают самых элементарных вещей.
— Каких, например? — Миронов прищурился.
— Например, как изготавливаются бумага и пластик, из чего варят мыло и делают шелк, как склеивают мебель и чем опасны фабричные краски. Они продолжают учить бессмысленные формулы вроде «аш хлор цэ о аш» и понятия не имеют об истинной структуре окружающей материи.
— Да ты у нас радикал!
— Еще какой! — Дымов улыбнулся. Уж я бы в нынешней школе много чего изменил.
— А в медицине?
— К современной медицине меня вообще лучше не подпускать близко. Тут уж я вовсе камня на камне не оставлю.
— Даже так?
— Собственно, я этим и занимаюсь. Правда, на своем маленьком фронте, в своем отдельно взятом государстве. Так ли иначе, но медики движутся в столь ложном направлении, что просто руки опускаются. То есть с точки зрения чистой науки современные исследования безусловно занимательны, но с точки зрения банального здоровья — телесного и душевного — нынешняя медицина не делает практически ничего. О чем мы говорим, если она даже не ставит перед врачами задачи-минимум, а именно — помогать человеку становиться свободной и сознательной личностью. Увы, наша медицина продолжает рабовладельческую политику, привязывая людей к очкам, аспирину и антибиотикам, принуждая посещать клиники, с пеной у рта отвращая от знаний. Монополия на истину — вот, что стало главной политикой врачебного мира. Самолечение — бред, поиск первопричины — бессмыслица, возрождение духа пациента — вещь малопонятная и по меньшей мере странная. — Вадим обернулся к Потапу. — Взять хотя бы тебя!
— А что — я?
— У тебя уже сейчас угадываются признаки зарождающейся стенокардии. А там может развиться ишемия, пойдет скакать давление, будет раскалываться голова. Но все, что тебе станут прописывать в больницах, я могу перечислить уже сейчас. От давления это будет комплекс таблеток вроде кардикета, атенолола, ренитека и кордафлекса — комплекс, кстати сказать, весьма недешевый. От сердечных болей тебе в лучшем случе назначат метаболические капельницы, в худшем пропишут строгий покой все с теми же таблетками. В итоге почки с печенью будут окончательно подсажены, болезни приобретут рецидивные формы, и те же господа в белом умоют руки, поскольку изменить что-либо будут уже не в состоянии.
— А шунтирование?
— Что ж, операция действительно эффектная, однако тем и страшна, что апеллирует к человеческому незнанию и человеческой лени. Если образ жизни пациента не меняется, то лет через пять-шесть с тем же успехом засорятся и новые шунты. То есть, если использовать такую операцию, как временную фору, во время которой можно подтянуть знание пациента, научить его прислушиваться к себе, превозмогать собственную лень, это замечательно. Но я, честно говоря, о подобной практике пока не слыхал. Отдельные энтузиасты действительно просвещают больных, но в целом врачебный мир подобные вещи отнюдь не приветствует. Более того, современная медицина абсолютно не заинтересована в образованной клиентуре. Умные люди просто перестанут сдавать баканализы, посещать флюрографию и психотерапевтов, а такие пустяки, как ангину с гриппом, научатся вылечивать самостоятельно в течение суток. — Дымов устало вздохнул. — Именно поэтому, насколько я знаю, вокруг «Галактиона» потихоньку стягивается кольцо недругов. В сущности мы подрываем устои и лечим то, чего не лечат другие. Мы отдаем контроль над здоровьем в руки самих пациентов, а это по нынешним временам святотатство.
— Может быть, дело только в тебе? — усомнился Шматов. — Признайся, не будь доктора Дымова, не было бы и «Галактиона».
— А вот и нет! — Вадим улыбнулся. — То есть поначалу так оно, может, и было, но сейчас мои коллеги могут справляться уже без меня. Я затыкаю лишь самые рисковые бреши, но основной фронт — за ними. За такими, как Раиса Дмитриевна и Саша Изотов, за теми, кто поверил в самостоятельность человеческого организма.
Они приблизились к стеклу, за которым простирался тренажерный зал. Часть пациентов играла в волейбол, другие разбрелись по спортивным снарядам. В углу возле боксерского мешка колдовал руками коренастый мужчина. Сергей с Потапом присмотрелись. Техника у боксера была более чем странная — минута или две завораживающих пассов, легкое покачивание плечами и головой, а после — неожиданный взрыв ударов, сразу несколько последовательных серий.
— Вы вот полагаете меня особенным, — медленно заговорил Вадим, — а в реалиях мы все особенные, только каждый по-своему. Кто-то может изумлять интуитивными прорывами, кто-то феноменальными способностями тела, а кто-то однажды познакомится с астралом и излечит какую-нибудь жуть одним мысленным дуновением. Весь вопрос в том — хотим мы этого или не хотим. Вот, скажем, Коля Смыков, чемпион Европы в среднем весе. Он спортсмен, я лекарь, но мы с ним во многом похожи. Так же, как я, он умеем рвать и растягивать время. Потому и выигрывал в поединках. Никаких сверхстратегий и сверхзадач. Он просто научился вклиниваться между секундами. Теперь он в сущности непобедим.
— Почему же он только чемпион Европы?
— Да потому что в большем он теперь не нуждается. Такова участь всех лучших мастеров мира. Став мастерами, люди уходят в тень — и, замечу, — уходят по доброй воле. Потому что истинный свет уже горит в их душах. Из зависимых пустышек и экстравертов они становятся мудрецами и интровертами. Вот и Николай познал победу над временем и над собой. Иные победы ему попросту уже не нужны.
— Это почему же?
— Да потому что человек, хоть раз одержавший такого рода победу, уже иначе смотрит на окружающее. И ваш Палач, уверен, слеплен из того же теста. Его просто не интересуют вещи, о которых печется ваш Денис Трофимович.
— Иными словами — ты отказываешься нам помогать?
— Этого я не говорил. — Вадим покачал головой. — Однако смысл подобной конфронтации мне действительно представляется бессмысленным. Человечеству действительно угрожает множество опасностей, но нашего Палача среди них я, простите, не вижу. Он работает жестко, но по-своему корректно. Уверен, действуй аналогичным образом правители великих стран, о наркотиках давным давно остались бы одни воспоминания. Но, увы, нам всегда бужет нужен враг — внешний и внутренний, реальный и абсолютно надуманный. А потому государства еще долго будут имитировать борьбу с наркотиками, взятками и терроризмом.
— Ты действительно веришь в это?
— Разумеется! Если задуматься, человечество никогда не жило вне войны. Это стало нашим привычным состоянием. А посему Палач вполне вписывается в общую панораму бытия. Более того, своим появлением он делает картину демократического общества абсолютно законченной.
— Как это?
— А так. Через него — то есть через Палача — общество спасает себя от упырей и оборотней, словом, всех тех, кого не могут одернуть правохранительные органы.
— Подумай, Вадик, что ты такое городишь! Это же беззаконие!
— Отчего же. Всего-навсего еще одна условность. Как всякая война с ее вседозволенностью, как наша юриспруденция с ее неравноправным подходом к чиновникам, нуворишам и обычным трудягам, как образовательная школа, за столетия практически не изменившая подхода к учащимся, как, наконец, наша разлюбезная медицина. Впрочем, даже если ваш закон стал бы действительно единым для всех, каяться и отвечать за свои поступки нам все равно придется по раздельности. — Вадим усмешливо глянул на оперативников. — Иного и быть не может. Если некий Ваня Иванов опасно приболел, общество просто не в состоянии взвалить на себя бремя излечения данного индивида. Я имею в виду — настоящего излечения. В этом смысле я — бунтарь, согласен. Но и Палач тоже по-своему бунтует. Не против общества, — всего-навсего против его врагов, которых в силу своей инерционности и косности искомое общество попросту не в силах выкорчевать.
— А если ему плевать на человечество? Если он вынашивает иные планы?
— Значит, вы всерьез поверили в историю о чернобыльском реакторе? Ребятки, но это же смешно! Пришелец из иного мира?! Бред!..
— А если нет?
— Тогда тем более нельзя трогать Палача. Пусть он даже трижды пришелец! Неужели не понятно, что всем своим поведением он демонстрирует лояльность правоохранительным органам?
— Лояльность?!
— А как это еще называть? Он предотвращает распространение наркотиков, не трогает ваших агентов, даже там, в подвале, уверен, он мог бы превратить нас в пыль, но ограничился легким предупреждением.
— Ничего себе легким!
— Думайте что хотите, но это было всего лишь предупреждение, — твердо повторил Вадим. — И кстати, попутно нам продемонстрировали возможности, которыми обладает Палач. Поверьте, если бы ему было все равно, он ведь и Виктора мог приголубить вместе с людьми Маршала. Но он проявил избирательность и пощадил вашего коллегу.