Губы женщины зашевелились, и, готов был поклясться, он услыхал ее шепот. Чужие слова прорезали и гомон толпы, и шум реки, словно эти губы ворковали над ухом. Нашептывали неведомые маслянистые созвучия, от которых мутилось в глазах. Затем она повернулась и пошла – и исчезла, как пламя задутой свечи.
Оррел нетвердой походкой протащился еще с полдюжины шагов, и его вырвало на дорогу.
– Так вот почему ты сюда попал? – спросила Сэммиш. – Ты подхватил заразу?
– Я сюда попал потому, что мой родственник за их лекарственным огородом ухаживает, – визгливо захихикал Оррел. – Думал, у меня всего лишь… Думал, скоро пройдет. И в чумной больнице меня не станут искать. Я не от вас с Алис прятался. От нее. Клятой ведьмы Дарро. Только как начал блевать, так и не перестал. Не прошло.
Он погрузился в молчание. Сэммиш придвинула табурет и взяла его за руку. Ее пальцы казались прохладными, и это, похоже, означало, что возвращается лихорадка.
– Когда тело нашли, – проговорил Оррел, – на нем еще оставался жетон?
– Нет, – сказала Сэммиш. – Река забрала – или стражники.
– Хорошо. Эта дрянь с самого начала предвещала несчастье. Переживи я все заново, провалялся бы тогда в постели весь день, не вспоминая про Бирна а Саля и праздничную гулянку.
– Ага, – поддержала Сэммиш. И рассмеялась: – Все равно тычка вышла крутая. Каково? Снять на ходу значок со стражника! Такое хоть кто-нибудь пробовал? А мы взяли и сделали. Втроем. Даже без рыбы в помощь.
Оррел позволил себе улыбку и припомнил того дерзкого парня в лучах солнца, пьяного скорей от собственной лихости, нежели от вина. Чья-то посторонняя жизнь, не иначе. Оррел шмыгнул носом, и Сэммиш сжала его ладонь. И заплакала вместе с ним.
– Я проклят, – выдавил Оррел. – Мы попытались ее убить, и за это она наложила проклятие.
– Ты жил среди больных, – сказала Сэммиш. – Кто-то заразил тебя своей хворью. Такое сплошь и рядом бывает. Ты поправишься.
– Все началось с ее слов. Ты не знаешь, каково это было. С тех пор меня так и не отпускало.
– Отпустит, – уверила Сэммиш, но произнесла это с жалостью. Она его видела так же прозрачно, как он себя сам.
Оррел бы мог помечтать о том, как с приходом весны отправится на юг, поплывет на лодке или погонит стадо тягловых волов, но этого не произойдет никогда. До наступления оттепели его уложат под землю – или же в реку. Какое будущее он бы ни навоображал в прошлой жизни, не слишком осознанно стремясь к любви, сексу или безбедной старости, вот что получит взамен: несколько лишних дней, может, недель в холодной оштукатуренной палате, где несет щелоком и уксусом, а сиделки палят травы, чтобы скрыть запах тлена. Скоро сил его воли не хватит даже на то, чтобы отгонять эти мысли. Он выпустил пальцы Сэммиш. Слабость мешала их удержать.
– Дарро… – начала Сэммиш, но слово повисло в воздухе. Девушка решительно расправила плечи и попыталась опять: – А он говорил, зачем той женщине так отчаянно нужен был нож? Или что в нем такого особенного?
– Я не помню.
– Это важно, – сказала она. И добавила: – Ты не выплатил мне за тычку. С тебя должок. Постарайся припомнить.
Оррел открыл глаза. Он не помнил даже, чтобы их закрывал.
– Что-то там про обряд? Будто намечается какое-то религиозное действо, в духе тех, что проводят на Медном Берегу. Поклонение предкам.
– Ты уверен, что не ошибся?
– Нет, – сказал Оррел, позволяя глазам закрыться. Им было очень удобно закрытыми. Он услышал, как табурет клацнул о каменный пол. Мягкие шаги Сэммиш прошуршали к выходу из палаты.
– Я пытался вас отыскать, – тихо пробормотал Оррел – или ему это снилось. – Тебя и Алис.
17
В своих покоях в Братстве Дарис Андомака не спала и не бодрствовала. Ее сознание занималось совершенно иным – охватывало и осязало окружающий мир как продолжение своего тела. Посыл воли, как тот, что шевелил ее пальцем или сгибал стопу, мог выжать из тучи снег или сдвинуть валун глубоко под землей. Пребывать в таком состоянии было прекрасно, а погружаться в него она упражнялась с детских лет. Ее обучил этому дядя – князь Осай а Саль, который грезил тогда, как она сейчас. Дядя показал ей, что «Андомака» всего лишь иллюзия. Так называемое ее «я» – лишь набор импульсов-побуждений, неуправляемых, как ливневый шквал, и столь же преходящих. Она практиковала высвобождение, как делали все особы царственной крови после посвящения в Братство Дарис.
Но не кузен Бирн а Саль, поскольку его отец, Таллис, приходившийся братом как князю Осаю, так и ее давно почившей матушке, отверг обряды Братства. Осай объяснил в свое время, что разницы никакой. Необработанный сосуд, Бирн а Саль, равнозначно вместит в себя то, что необходимо будет вместить. Единственной ценой тому – наложение чар покажется Бирну менее желанным, менее притягательным и более устрашающим. Спрядаемая веками нить Китамара, обещал Осай, не оборвется. Но это было еще до неизлечимого недуга князя, до того, как обнаружили пропажу кинжала, до того, как обряд окончился неудачей, и Бирн а Саль вступил в княжеские палаты неосвященным. Безблагодатным. Неправильным.
Порвалась китамарская пряжа, и ей надлежало восстановить ее нить. Рядом с собой, в одной с нею комнате, она чуяла его. Осая – и более чем Осая. Духа, что пребывал в нем, как пребывал внутри города. Чуяла его страх и неукротимую ярость. И это походило на отчаянный стук снизу, из-подо льда. Она простерла волю вдаль, вытолкнула облачко своего сознания за предел смертной кожи, в сухие воды океана, в котором неспешно плывет весь мир. «Я здесь, – мысленно сообщила она духу Китамара. – Я не утратила веры. Я тебя отыщу». И ярость, кажется, умалилась.
Она открыла глаза и увидела рядом Трегарро. В это мгновение у нее, чересчур расширенной и размытой, чтобы уместиться в собственном теле, не получилось разом отдернуться и не оказаться частично внутри него. Осязать его накопленные похоть и ненависть, перекрученные узлами вокруг стержня гордыни, было неприятно, и она тут же вытолкнула себя обратно.
Он подал кубок с горячим глинтвейном. Вино она приняла.
– Ну как? – спросил помощник.
– Нет. Пока нет.
Его нетерпение можно было пощупать, даже не покидая собственной плоти.
– У нас есть мальчишка, есть и клинок. Можем провести церемонию хоть сегодня ночью. Не обязательно ждать идеального результата. Мы же не рассчитываем беречь поганца после того, как закончим.
– Сейчас нельзя. Мы не просто так устраивали обряд после похорон, но до взошествия на престол – в ночь, когда все истончается, – возразила она, не добавив: «А вдруг мы исполним все правильно и все равно ничего не выйдет?»
Память о последних днях Осая – его безнадежных попытках вернуть пропавший кинжал или сотворить заново, о его смерти и провале обряда – изводила ее до степени навязчивой одержимости. Но и этот кошмар – очередная иллюзия, и разумом она сознавала его бессилие.
– Вероятно, Длинной Ночью. Или на первую оттепель. Пожалуй, лучше весной.
– До первой оттепели чересчур далеко, – сказал Трегарро. – Длинной Ночью. По-другому никак.
Она поднялась с кушетки. Свечи по краям, толстые, темные, отгорали и коптили ароматным дымом. В комнате постепенно темнело, по мере того как гибли их огоньки.
– Ты даешь мне совет? – задала она вопрос. – Или приказываешь?
– Не мне вам приказывать.
Она затянула кушак на талии. Вино было густым и ароматным и согревало живот. По телу пробежала дрожь, как порой бывало в такие судьбоносные моменты.
– Хорошо, тогда Длинной Ночью.
Уллин ночевал на Камнерядье, к западу от реки. Делил ночлежный барак с двенадцатью молодыми людьми его возраста. Каждый уплачивал по медяку в день за пользование подвесной койкой, ящиком для мелких вещей размером в два сложеных кулака, а также за покровительство домовладельца. Алис не хотелось приводить Уллина в комнату, до нее принадлежавшую Дарро, и тому был ряд причин. Во-первых, это их с Дарро комната, и она не жаждала впускать в их мирок посторонних. К тому же неприятно было хвастать собственным жильем, тогда как Уллин сопел во сне в ряд с дюжиной незнакомцев.
А еще, хотя явным образом это не всплывало в уме, дружба с Уллином намекала на допустимый секс, если предоставится такая возможность. А она хоть и жаждала его компании, но совсем по другому поводу. Тереться о молодое тело было чревато срывом удачного начинания. Поэтому бандитка из Долгогорья сама проделала длинный путь через Притечье и Коптильню на Камнерядье.
Этот округ Китамара располагался дальше всех. Даже оплачивай Алис проезд на повозке, больше половины короткого зимнего дня уходило бы на дорогу – сперва среди каналов Притечья, далее по крайнему южному мосту, через черные от сажи улицы Коптильни и, наконец, широкие бульвары и площади. Обратное путешествие сулило бы пешую ночную прогулку по темноте в лютый холод. Вместо этого она сняла у одного торгового семейства койку. Продлись до весны, эта сделка съест половину очередного золотого от Дарро. Для Уллина и его друзей она притворялась, будто остановилась у родственника, подрабатывающего в медной мастерской. До подробностей никто не допытывался. Мучило лишь одно – коробку с пеплом пришлось оставить. Представлять тоскливое одиночество Дарро было невыносимо.
Зимняя тьма и стужа замедляли ток китамарской крови, но Камнерядье стало для Алис новым открытием. Она захаживала сюда и прежде, проворачивала тычки у главного фонтана и толкала на рынке краденые тряпки, но совсем иное – здесь жить. Тысячи мелочей отличали этот район от Долгогорья и вообще от знакомого города. Казалось, будто ее выселили в чужую страну. Дома издавали здесь другие звуки. Хлеб пекли не на дрожжах, а на соде. Даже привычные указатели обозначали тут иное. Она даже заблудилась, пока не доперла, что Дворцовый Холм, всю жизнь являвшийся обозначением заката, здесь стоит на востоке. Круглые инлисские физиономии попадались ей на глаза, но редко. Похоже, все местное население Камнерядья состояло из ханчей.