Ушел Дамнис. Пришли Прыщавая Челли и Ли Подонок. Вместо тети Дэйдан к матери подсела Линнет и завела долгий рассказ о Дарро, как мелюзгой тот ходил с ней на Ильник и как-то раз руками выловил рыбу, а потом попробовал выпотрошить ее палкой. История предполагалась веселой, Линнет рассказывала ее с теплом и любовью, смеялись и пускали слезу остальные – но, увы, не Алис. Заходили новые люди, и теплотой своих тел согревали всю комнату, только Алис холодило спину так же, как прежде. К матери подошла жена Ибдиша, взяла за руку и негромко заговорила о том, как тяжело было ей, когда умер их собственный сын. Его не уносила река, как Дарро, – парень сорвался с карниза здания, где они с дружками подначивали друг друга на все более опасные трюки. Его шея переломилась о мостовую, и смерть наступила прежде, чем до родителей успели донести злую весть. Две несчастные матери делили единое горе, а Алис наблюдала за ними, как за жуками с панцирями жутковатых расцветок.
Алис родилась в Долгогорье. Прожила в нем всю жизнь, отлучаясь только на тычки да выпить пива. Только после гибели Дарро она впервые ночевала на Старых Воротах и в Камнерядье, побывала на Зеленой Горке. Не прошло и полгода, а ей уже довольно было взглянуть на этот последний праздник в честь Дарро и почувствовать себя чужой. Известно было всегда, что прочие округа Китамара глядят на Долгогорье с пренебрежением, но чтобы так смотрела она, досель не случалось. Нельзя было подобрать название тому, что в ней изменилось, вот только каждый раз, когда Седая Линнет смеялась или пустословила о солнце и тьме нашей жизни, Алис за нее делалось стыдно.
Она оставалась там столько, сколько могла утерпеть, а потом, в один миг между ударами сердца, жарища от тел и духота из легких этого сборища превратили комнату в печь, где Алис заживо запылала. Она прокралась к двери и за дверь, а на улице встала, обратив лицо к зимнему небу. С радостью встречая колючий холод. Стиснула ладонью новую дубинку, словно утопала, словно то был последний спасательный канат. Пустота, отчасти уже забытая, отворилась в ней снова. В раннем детстве Алис дружила с девочкой, и та как-то порезалась рыбным ножом. Вроде бы ранка затягивалась, но затем лопнула короста, и крови с гноем хлынуло больше, чем при свежем порезе. Примерно такое ощущение было сейчас. Уже казалось, будто она довольна жизнью. Будто встала на верный путь. И вот опять каждое испытанное светлое чувство – любой успех, любой смех, любая добрая ночь – обернулось бездарной песенкой, которую она горланила, чтобы заглушить плач. Негромкий голос в сознании спокойно произнес: «Да, подоспела трудная минута. После того как стряслась беда, такие трудные минуты приключались не раз. И эта тоже пройдет». Вот только в это не верилось.
Вышедшую следом мать Алис не замечала, пока пожилая женщина не положила ей руку на локоть. Алис вытерла индевеющие на щеках предательские слезы. В глазах матери она ожидала увидеть жалость, или мольбу, или нечто подобное. Но неуверенность и страх, налагавшие на них внутренний отпечаток, пропали. Алис могла бы принять ее за совершенно другую женщину.
– Чего? – сердито спросила она.
Мелькнула мысль, что мать не ответит и они вдвоем так и простоят на холоде, пока на Долгогорье не спустится ночь. Но мать подала голос, и, умей говорить, так звучала бы сама усталость.
– Я потеряла двоих детей. И еще одной потери не вынесу.
– У меня все прекрасно.
– Как было и у него, вплоть до некоторой минуты. Если ты пойдешь по его стопам, то как брат и закончишь. Береги себя, будь осмотрительна.
Алис угрюмо покосилась и отступила. Мать не пыталась ее удержать. Казалось, женщина уменьшилась ростом, еще белей поседела и спала с лица перед тем, как побрести обратно, под посмертный знак Дарро, закрывая за собой дверь. Алис сомкнула кулак на дубинке, сжала, побелели костяшки. Хотелось врезать – невесть кому. Она выбралась на освещенные заледеневшие улицы, и, пока шла, в душе у нее бушевало.
Ее злоба не придерживалась строгого направления. Проходя между двумя перекрестками, Алис воображала, как орет на мать за то, что та разменивает гибель Дарро на пару дармовых монет, чтоб их пропить, не важно, таков обычай иль нет. Затем полквартала виновницей была Сэммиш, которая должна была прийти, должна была предупредить и быть рядом, а не шляться невесть где, занимаясь невесть чем. Затем Седая Линнет – за то, что вела себя так, будто имела право скорбеть и оплакивать. Уллин, потому как живет в своей перди, куда ходу полдня, – будто пока Андомака не вызовет поработать, все боги силком держат его западнее Коптильни. И все они разом, до последней души, – за то, что относятся к Дарро как к мертвому. Алис бормотала сама с собой и вскидывала дубинку. Даммис Старьевщик обогнул ее на встречном пути широкой дугой.
В ее чувствах не было ни щепоти справедливого; было очевидно, что они колыхались на грани безумия. Но очевидностью реку не замостить. Она добралась до угла, где ждала ее комната, и забросила себя наверх по неосвещенной лестнице, перелетая по три ступеньки зараз. Когда отомкнула замок и плечом откинула дверь, почитай, согрелась совсем.
Ставни были закрыты, лишь молочного цвета луч проникал сквозь щелочку возле петель. Пылинки кружили, как метель, как непадающий снег. Дрожа, она села за стол. В стенной нише стоял прах Дарро. Ящичек запылился, и насечки были сейчас едва ли отчетливей пары светленьких черточек. Беспощадная совесть впилась в нее за то, что брат оставался один – так часто и так надолго. Алис покорно отдалась этой боли. То, что Дарро в принципе недосягаем ее заботам, без разницы, здесь она или нет, терзало мучительней любого самоупрека.
– Прости, – сказала она. И ей никто не ответил.
Зимние часы – короткие. Скоро солнцу осесть за Дворцовым Холмом и придет черед долгой, студеной ночи. Назад на Камнерядье подвоза нет, а от перспективы теплой компании в притечном трактире по коже поползли мурашки. Темнота наедине с Дарро воскрешала первые дни по его гибели: келью на Старых Воротах и внутреннее оцепенение – она и тосковала, и страшилась тех чувств.
Не открывая ставней, она ощупью отыскала тайник. Монеты были на месте, хоть их количество поубавилось. Надо будет тратить поосмотрительнее. У них есть такое свойство – кончаться. Алис зажгла свечу, и уже теплый свет залил комнату, окрашивая дыхание в медовый оттенок. Пламя, как всегда, заплясало, исходящий от него дым начал собираться в клубы. Алис потянулась к дыму, безотчетно желая придать ему плотную форму. Даже залатанный, желчный Трегарро будет лучше, чем быть одной.
Но когда дым загустел и заплелся, перед ней появилась сидящая Андомака. Светлые волосы женщины были мокрыми и завязанными в пучок, словно она недавно встала из ванны. Алис заинтересовалась, есть ли у благородных вельмож на Зеленой Горке свои личные бани для омовений. И пришла к выводу – есть. Все же на Андомаке было строгое платье – а на лице неопределенное выражение. Возможно, пьяное.
– Я тебя вызывала? – спросила бледная женщина с искренней, похоже, растерянностью.
– Нет. Я отлучалась. Подумала, что может… может, вы хотели со мной поговорить, а меня не оказалось дома. Вдруг…
– Ах, – сказала Андомака. – Нет-нет.
– Вдруг вы для меня что-нибудь подыскали. Может, что-нибудь есть?
– У тебя вышли деньги, маленькая волчица? Потому как…
– Нет. Деньги есть. Но мне нужно чем-то заняться. Нужна работа.
– Работа?
– Любая, какую дадите, – сказала она.
19
Город изменился для Сэммиш, как только поменялись ее вопросы.
Когда она навещала ворота и пристани, кабаки и базары, всюду спрашивая о таинственной иностранке, которая платит золотом за серебряный нож, ведущая мысль была такова: «Где я вероятней всего найду тех, кто что-нибудь знает?» И Сэммиш бегала за ответом с головой, полной Алис, словно винных паров. Теперь же она вопрошала: «Куда бы ты пошла, если человек, пытавшийся тебя убить, носил бы синий плащ и значок стражника?», и этот вопрос она задавала себе.
Он заводил ее в самые неожиданные места.
Сегодня рассвет опоздал и принес с собой жгучий холод. Кот с перебитым хвостом, охотившийся в конце улицы, решил, что Сэммиш спит на его постели, и девушка против пушистого общества не возражала. Она осторожненько поднялась, стараясь не тревожить кота, оделась потеплее и вышла из дома в Китамар. Долгие, ледяные часы зимней ночи властвовали над улицами и после прихода света. Брусчатку покрывал инеистый глянец, а сосульки толщиной с запястье Сэммиш свисали с карнизов там, где их еще не сбили. Зато хлебная печь источала тепло, и запах булок с изюмом до сих пор стоял в воздухе.
Пекарь оставил ей кулек зачерствелых рулетов, а она положила монетку в уплату. В другой раз следовало бы разнести их по домам и заведениям, задешево продать тем, кто не жаждал бросать холоду вызов: престарелым, недужным и несчастным похмельным. Мал прибыток, зато верен. Но в этот конкретный день у нее иная работа.
Взамен она повернулась к солнцу спиной и направилась на запад, пока вокруг продирал глаза зимний город. Она слыхала истории об одиноких селениях, где за все длинные, темные, заметенные снегом месяцы могло ровным счетом ничего не случиться. Может, в нездешних краях холод и тьма означают долгую спячку, но Китамар – город, а города беспокойны.
К тому времени, как она добралась до рубежей Долгогорья, кругом уже грохотали телеги, и волочащие их лошади испускали белесые столбики пара. Стайками бегали дети, скача и крича, отшивая мороз неукротимой энергией и озорным духом. Сэммиш миновала ханча-фонарщика – тот катил тачку, где грудились восковые, с палец, свечи, обернутые серой бумагой, да громадный оловянный горшок, от которого тянуло фонарным маслом. Фонарщик ее не заметил – потому что ей этого не хотелось.
Наступала Длинная Ночь, а с нею самый короткий день. Сегодня по всему городу семьи будут отмечать праздник и справлять свои обряды, в зависимости от того, каким поклоняются богам или идолам. По дороге она заметила дверь с вечнозеленой еловой ветвью господина Каута и желтым пятном Пайянского обряда. Кое-где на углах попадались немолодые мужчины без рубах – синие от холода, они возносили псалмы против тьмы, предназначенные обратить год назад на тропу навстречу лету. Одному псалмопевцу Сэммиш за так вручила черствый рулетик. И задумалась: а что, если в один год истово верующие вдруг не выйдут на свои углы? Скатится ли тогда мир взаправду в бесконечную ночь? По ее мнению – вряд ли.