ля Андомаки, о рабовладельческом доме и мальчике.
И тогда смуглая женщина вздохнула, и вздох тот был проникновенней, чем слезы. Отчаяние и горе лучились от нее, как жар от огня. Сэммиш сбилась и замолчала. Мужчина протянул кусочек яблока, но женщина отринула его, не произнося слов.
– А вы… – начала Сэммиш и обнаружила, что не знает, о чем собирается спрашивать.
– Совсем не к тому я стремилась, – сказала женщина. – Хоть знала, насколько мои упования непрочны. Продолжай.
Сэммиш поведала, как нашла Оррела, слабого и тощего, как свеча, в больнице – и его историю о покушении и гибели Дарро. Было неожиданностью, что женщина из той повести сидела тут перед ней – однако неожиданностью приятной, как последнее слово хорошего анекдота, открывающее новый взгляд на всю байку. От этого весь рассказ сшивался нацело, будто таким и задумывался. Будто боги сочинили его заранее. И смуглая женщина по-прежнему не перебивала ее, не заговаривала вообще, пока Сэммиш не дошла до момента своего прихода на Камнерядье, где нашла Алис в окружении подручных Андомаки. Когда Сэммиш солгала насчет Оррела.
– Почему? – спросила темная женщина, и голос был тих и изнурен.
– Что почему?
– Почему ты не рассказала ей, что сделал со мной ее брат?
Сэммиш покачала головой.
– Я ведь не знала, что точно сделал Дарро. Не знаю до сих пор. Я имею в виду – ваш ли это был нож? Не соврал ли Оррел про то, что это вы наслали болезнь? Может, все это выдумка.
– Нет.
Сэммиш помотала головой, не вполне уверенная, что поняла. Смуглая женщина вскинула брови.
– Я же сказала тебе, что узнаю. Нет, не поэтому, – сказала она. – Давай-ка заново.
Сэммиш отвела взгляд. Дикарь, заложив ногу за ногу, расчесывал кустистую бороду. Сэммиш почувствовала, как шею и щеки заливает румянец.
– Я не хотела, чтобы Андомака про это узнала. Алис сказала, что передает ей любые сведения, а этого мне не хотелось.
Она опоздала на миг, сообразив, что назвала Алис по имени, но ни женщина, ни мужчина никак не прокомментировали ее оплошность.
– Уже ближе, – вместо этого молвила смуглая. – Но попробуй еще раз.
Дрова в печи трещали, раскалывались. Дверь качнуло дуновением ветра. Снаружи уже стемнело. Сэммиш не представляла, сколько проговорила здесь.
– Я очень хочу помочь ей, подруге, которую знаю давно, – сказала она. – И не хочу помогать той, кем она стала.
– Да, – сказала смуглая женщина. – Я понимаю.
– Может, все не так плохо, как прозвучало, – вступил дикарь, и Сэммиш поняла, что он говорит не про Алис.
– У них кинжал, – сказала смуглая женщина. – У них Тиму. У меня – ничего.
Дикарь свесил голову и вздохнул, но возражений не высказал. Собеседница открыла заслонку и подложила новое полено. При свете огня Сэммиш увидела на щеках женщины дорожки слез. Она понятия не имела, когда та заплакала. Не наблюдала никаких тому признаков.
– Миг, когда я поцеловала этого мужчину, – проговорила смуглая женщина, – нельзя было предотвратить. Я была молоденькой, глупенькой и увлекалась вещами, в которых не смыслила. К подобным людям мир редко бывает добр.
Сэммиш пощелкала пальцами, чтобы привлечь их внимание. Греза ее рассказа рассеялась, и девушка донельзя трезво осознавала и обнаженный клинок, что покоился подле женщины, и короткий ножик в руке дикаря. Ей полагалось почувствовать страх, но страха не было.
– Вы меня убьете?
– Я бы на твоем месте не спрашивал, – бросил дикарь. – Тебе и так до берега дальше, чем сумеешь доплыть.
– Понимаю, – сказала Сэммиш, – но я по-прежнему не знаю, что происходит.
– Разве нам есть что терять, если расскажем? – обронила женщина.
– Тебе? Нечего. А у меня пока осталось, ради чего стоит жить, – сказал дикарь и явно пожалел об этом, как только слова сорвались с его губ. Он провел по волосам иссохшей рукой.
Смуглая женщина собралась с мыслями.
– Нить Китамара, о которой тебе рассказала подруга, существует по-настоящему. Только это не нить.
– Этот город, – молвил дикарь, – панцирь чрезвычайно мерзкого краба. Только кто-то сыграл злую шутку, и под своей броней он сделался уязвим. Тот кинжал – вот что хранило его в веках. Люди кругом попивают вино, вкушают насущный хлеб и ничего об этом не знают, а между тем город держится на острие ножа.
– Спасибо, – сварливо бросила Сэммиш. – Теперь мне все стало ясно.
Дикарь хохотнул и подкинул ей миску. На дне еще оставались ломтики сушеного яблока. Один она съела.
– Спрашивай о чем хочешь, – сказала смуглая женщина. – Если смогу, то отвечу.
Сэммиш подумала о тысяче изводивших ее вопросов.
– Как вас зовут?
– Я – Саффа Рей с Медного Берега, жрица Шести, присягнувшая Дому Духов.
– Кто этот мальчик?
– Это мой сын, – сказала она, – мой – и князя Осая. Наследник китамарского престола по праву крови.
20
От города Кахон устремлялся на юг, растекаясь и замедляя бег по мере продвижения к морю. Поглощенные ширью вод, в его потоке терялись речки помельче. Кахон пересекал Мастил и плавной S оборачивал Хаунамар. Десятки сел лепились по берегам могучей реки, используя воду для питья, полива и вращения неказистых меленок. А когда этого не хватало на прожитье, брали монету с лодок, швартовавшихся на ночь у невзрачных причалов и с торящих бечевник воловьих упряжек. Далеко на юге Кахон расширялся в частую дельту, и уже его воды терялись на несоизмеримом просторе и протяженности моря.
К западу от дельты располагались черноземные острова Йустикара – Карам, Имаха и зачумленные развалины Литгоу. К востоку суша плавно изгибалась в чашу усиженных тучами гор. Великие города Дулай и Гхан отмечали начало Медного Берега. Китамар, холодный город дерева и камня, бараньего жира и дыма над кузнями, при дворах Берега был такой же диковиной, как ловцы жуков и ночные базары Дулая для мещан Долгогорья. Рассказы о мощи и богатстве северного града, его кровавом прошлом и прелести обитателей не только манили соблазном, но и отпугивали. Из такого далека Китамар виделся единым, столь же зловещим, сколь и чарующим, ликом. Девушке, рожденной у теплых волн Гхана, он представал лишь немного более реальным, чем затонувшие жадеитово-золоченые города – по преданию, старинные жилища духов первых людей и короля о восьми телах, до того, как было поломано небо.
«Небо было поломано? Как же это оно поломалось?» – заинтересовалась Сэммиш, и дикарь поднес палец к губам. Она умолкла.
Звание жрицы Шести не наделяло какой-то особенной значимостью. Почти каждому родовому владению был нужен тот, кто присутствовал при обрядах, пил из чаши и проговаривал клятвы в священном кругу. За это приходилось платить, но не чересчур неподъемно – лишь самым бедным не удавалось наскрести средств на храмовый сбор. Только жрецы Шести обладали правом заседать на судах, выступать перед советом старейшин или возжигать огни в знак окончания сезона дождей. Поскольку многие люди желали благ, проистекавших из сана жреца, многие и принимали его, а далее до конца жизни не обременяли себя божественным.
Посвящение Дома Духов было совсем другим делом. В отличие от братств и второстепенных храмов, имевших миссии в каждом городе, Дом Духов принадлежал Медному Берегу и ничему более. Каждый из его посвященных являлся жрецом Шести, но далеко не только. Им следовало пожить в миру. Хранители Дома Духов имели знаменитых любовниц. Многие обзавелись семьями, родили детей. Некоторые проводили усопших родителей. Дом Духов был местом, куда приходили в поисках примирения с окружающим миром. У Саффы на глазах от кровавого стула скончался молодой муж. Она отнесла на костер его тело, и ни родных, ни близких не было рядом, чтобы облегчить ее ношу. Умиротворение, обещанное Домом Духов, и научение любви к миру, но без вмешательства в его устройство, отзывались в каждой струнке ее души.
Но при всем при этом хранители не слишком склонялись допустить ее в свой круг. Во-первых, она была молода. А еще ее горе не притупилось. Отвергнуть и без того изводящие тебя вещи усилий не требует, и мудрецы боялись, что новая послушница не найдет покоя в их доме, когда исцелит свое сердце. В итоге она сумела их убедить.
Молодая, израненная, затворившаяся от мира. Если оглянуться в прошлое, станет ясно, что правитель Китамара, Осай а Саль, в ней увидел. Кем она, по его мнению, являлась и почему именно ее он избрал.
Известия о грядущем прибытии китамарского князя воспринимались как дивное чудо: лед и тьма северных вод вышагивают по дорогам и греются под солнцем их побережья. Совет старейшин сохранял сдержанность и спокойствие, но им так полагалось по должности. Все иные же трепетали в предвкушении и ерзали, как детишки, никак не дождущиеся разрешения отведать медовых пряников. По крайней мере, так отложилось у нее в памяти. Установить правду в сложившейся повести после того, как открылась ее концовка, – задача трудная, если не сказать невозможная.
Шла середина сухого сезона, что означало дожди не чаще одного-двух раз в неделю. Показавшийся из дельты корабль был высок и замысловато выструган из темного дерева. Корабль бросил якорь в Дулайском заливе. Совет старейшин созвал представителей всех влиятельных фракций собраться на широком белом пляже и встретить лодки почетных гостей. На первом приставшем к берегу струге стоял сам князь Осай. Одет он был в черно-индиговую рубаху, голова выбрита налысо. Саффа ожидала увидеть на нем груз самоцветов и золота, но правитель сошел на песок без прикрас и принял приветствия Медного Берега простецки, точно рыбак после доброго улова. Беловолосый человек с ледяными глазами, сопровождавший его, был крупнее, сильнее и все равно рядом с князем смотрелся ребенком. Это был зять Осая, Драу Чаалат, ставший виновником горестей Саффы не менее самого князя.
«Кто?» – переспросила Сэммиш.
«Драу Чаалат, – пояснил дикарь. – Муж сестры Осая, Ханан, и отец твоей бледной женщины, Андомаки. А ты даже этого не знаешь? Твоя жизнь и смерть во власти этих людей».