– Давайте вечером зайду за ножами, – предложила она.
– Подождут до завтра. Вдруг запоздаем и кожевники успеют унести выручку? – Он пожал плечами. «Теперь-то какая разница?»
– Тогда до завтра, – сказала Сэммиш. Уходя, она услышала поскрип помпы и шелест воды.
В последний, видимо, раз. Она свернула на восток, домой, в Долгогорье. Ноги отбивали согревающий на ходу ритм. Она размышляла о том, что теперь придется доставать деньги каким-то другим способом. Придется выспрашивать, нет ли у кого работы. А что она умеет? В чем сильна? Не сказать, будто Сэммиш одолевали тоска, унижение или потерянность. Она лишь сознавала их данность, принимала – и держала внутри под замком. Жилье в Притечье, работа в пивной, собственная постель. Все завертелось и разлетелось по сторонам, как кусачие снежинки, подхваченные ветром. Было больно, но не так остро, как она опасалась. Будто бы знала заранее, что мечта – это сон и однажды придет пора просыпаться. Разница между тогда и теперь была только в том, что эта пора наступила.
– Жестко с тобой приключилось, – выдыхая пар, заметила Алис во время прогулки. Одним из тех вечеров, когда ночевала в Долгогорье, а не торчала невесть где, куда заносила работа. У нее на шее красовался новенький красный шарф, а плащ из стеганой кожи так и просил, чтобы кто-нибудь оглоушил владелицу и его снял. Свинчатой дубинкой Алис потряхивала, как какой-нибудь зеленогорский хлыщ прогулочной тростью.
Сэммиш пожала плечами.
– Бывает.
– Бывает разное. Не всегда хорошее.
От других людей не ускользали ни время, проводимое Алис за пределами округа, ни деньги, прилипавшие к ее рукам. Сэммиш наслушалась и усмешек, и пересудов, и выдумок. Тетка Шипиха взяла Алис в тайные убийцы. Алис во дворце встретила девушку с точно такой же внешностью, и они поменялись местами. Она трахается с богатеем из Камнерядья, которому нравится держать на коротком поводке разбитную долгогорку. Ничего из этого не было правдой, но все подразумевало, что с Алис происходили какие-то странности. Она больше не укладывалась в Долгогорье, как раньше.
Для Сэммиш отныне существовало как бы две Алис. Сердитое, ранимое, прекрасное, смешливое и мягкое создание, по которому она молча тосковала уже долгие месяцы, и эта девица – полубандитка-полущеголь, которая старалась с ней чаще общаться, ведь Сэммиш знала истину ее превращения, и вдобавок Алис особо не с кем было поговорить.
Сэммиш понимала, что это самообман, но не могла избавиться от ощущения, будто первая Алис еще прячется где-то в городе, может, даже в родном Долгогорье. Зайди в нужную корчму или на рынок, попади к ней домой в подходящее время – и она окажется там, где всегда, где обычно. Они надерутся вдвоем горячим вином у театра, срежут пару кошельков и похохочут.
– Я имею в виду, – сказала настоящая, идущая рядом девушка, – не стоит из-за этого вешать нос. Я проявляла сочувствие.
– Извини. Я, наверно, не в том настроении.
– А ну как я тебя выручу, – сказала Алис, понизив голос до шепота. – Мы кое-кого ищем в Речном Порту. Не скажу зачем, но это сынок из купеческой семьи. Зовут Гаррет, и толком о нем ничего не известно.
Очевидные выводы из ее слов стелились перед Сэммиш, точно ковер. Загадочный молодой человек был новым интересом Андомаки и залатанного и стал бы новым заданием Дарро, если бы тот не погиб. Новой тычкой. И если Сэммиш согласится помочь, объедки со стола перепадут и ей. Воспринимать это так ершисто было не совсем справедливо. Алис зазывала ее на тычки и раньше. Все почти то же самое. Но по ощущениям далеко не то.
Сэммиш покачала головой.
– Мне это ни о чем не говорит. Знаю одного портняжку из Притечья, по имени Гарред, но ставлю в заклад мою ногу, что к твоему он никаким боком. Прости, тут я плохая помощница. Удачно тебе на него поохотиться.
Алис опешила, а Сэммиш пожелала, чтобы подруга сменила тему. Работа на Андомаку заказана наотрез, и чем настойчивее Алис домогалась до причины, тем сильнее Сэммиш хотелось объясниться, а все ею сказанное отправится прямиком на Зеленую Горку, в Братство Дарис. Лучше не разговаривать вообще. Сэммиш немного прибавила хода, и Алис подстроилась под ее шаг.
Улица выгибалась влево, в обход пустого колодца, далее пересекая стесненную, унылую площадь. Темнели полосы – следы фургонов, продавивших колесами снег. Тремя этажами выше к свесам крыш жались вороны, переминались и хрипло жалобились белесому низкому небу.
Об забор опирался Уллин, пуская сизый дымок из желтой костяной трубки. Приветственно вскинул подбородок, увидав Алис. Сэммиш он не признал, да и к лучшему. Алис сменила поступь, пружиня в бедрах – словно худощавый развязный парнишка с плавностью в движениях и готовностью к драке. Все, что она из себя строила, было спектаклем. Уллин оттолкнулся от изгороди, но навстречу не двинулся.
– Нам надо одну темку обстряпать, – сказала Алис.
– Не буду тебя задерживать, – ответила Сэммиш.
– Покумекай, что я сказала, лады? Ты здорово умеешь отыскивать нужные вещи. У нас такие люди без дела не киснут.
– Удачи, – неискренне пожелала Сэммиш. По крайней мере, неискренне в части «Найди, кого ищешь». Алис вразвалку подошла к Уллину, а Сэммиш взяла курс на восток, в сторону дома. Алис и Уллин обменялись фразами, но слов не было слышно, только дыхание курилось на холоде при угасающем свете. Уллин засмеялся и потянулся, заводя руку подельнице за плечо, но девушка отстранилась. Сэммиш еще не разучилась улыбаться. Не без ревности, но и та уколола скорей по привычке.
К тому времени, как она добралась до комнаты, надвинулась ночь. Не было никакого заката, только медленное помрачение мироздания. Кот сегодня нашел приют где-то еще, а может, наконец пересекся с псом, которого не смог превзойти в беге. Сэммиш, хоть и не устала, легла на кровать и задумалась, чем займется теперь, раз заработок с заточкой накрылся. В принципе, в городе есть и другие точильщики. Если найдется тот, кто решит расширить объем работы, может, и удастся сохранить прежний доход. Пускай впереди уже не откроется путь в лучшее будущее – лишь бы хватило монет на прокорм. Еще можно по-новой сходить в больницу, узнать, не нужны ли уборщицы за больными и умирающими. Заодно поглядеть – вдруг, вопреки всему, еще жив Оррел. Или пройтись по кварталам, вымаливая работу по дому в семьях богатых торговцев, хотя такие места ревниво берегут для своих, а за нее замолвить словечко некому.
Она закрыла глаза, призывая сон. Сон как-то не шел. Мысль скакала за мыслью, а за ними новые мысли возникали и отлетали, без связи одной с другой. Ни о чем таком не думая загодя, вдруг, в темноте, она поднялась и оделась. В голову отчего-то вступило: надо выйти из дома. Ночной воздух обжег морозцем. Заныли уши и нос. Определившись по памяти и паре фонарей на тавернах, она потопала к западу. К тому времени, как добралась до застывших каналов Притечья, почти разогрелась. Когда спускалась к Кахону, начало светлеть небо. На заснеженном льду она поскользнулась два раза, но не ушиблась. Только вообразила, что будет, если теплый приток с севера ослабит твердый покров и она провалится: как засияет лед снизу, в глазах утопающего? Зря только себя накручивала. Для оттепели слишком рано. Подтаявший лед был наименьшей ее заботой.
На Ильнике черные деревья обнаженно застыли под матово-серебристым небом. Чтобы попасть туда, где была в прошлый раз, она ориентировалась по нависающей черноте Старых Ворот, но город как будто поменял положение. Она все время оказывалась то севернее, то южнее, то слишком близко к реке, то, наоборот, далеко. Решила уже возвращаться назад, в свою комнату. Не лечь отдыхать, а захватить черствый хлеб, как тогда, в дар обитателям Ильника. Для Горо. Но ломило ступни, до Долгогорья было неблизко, а пуще того, ей опостылело в очередной раз быть просительницей. Этого она уже досыта нахлебалась.
Когда утро обратило снегопад в пепел на фоне небес, она вошла под сень рощи, поднесла сложенные чашей руки ко рту и выкрикнула его имя. Ничего, кроме быстрого шороха птичьих крыл. Она выкрикивала имя снова и снова, по слогам, пока созвучья не утратили смысл, донося до мира, не желавшего слушать, лишь бессодержательный шум. Когда по ногам пополз холод, она стронулась с места, продолжая орать. Когда голос сел и охрип, она голосила охрипло. Если бы дикарь не пришел, она сама не знала, что бы ее заставило сдаться. Разве что истощение. Или синие плащи, получив задание забрать новоиспеченную безумицу и сунуть ее в камеру поостынуть.
Но он пришел, продравшись меж двух стволов – неизвестно, росли ли они тут в прошлый раз. Дикарь носил шерстяной полинялый плащ, при ходьбе опирался на сучковатый посох, а хмурый взгляд мог бы высекать искры.
– Ты, блин, чего вытворяешь? – прошипел он, подойдя поближе.
– Она еще здесь?
У него поползли брови.
– Конечно нет. Здесь ее нашла ты. Значит, найдут и другие. Она оставила меня тем же вечером, сразу после тебя.
– Ушла из города?
– Повторю снова, – произнес Горо. – Ушла отсюда. А остановилась ли в пределах этих стен или продолжит путь до вод соленого моря – не ведаю, поскольку мне она ничего не сказала, да я и знать не хотел.
– По-моему, далеко она не направилась.
– Тебе-то какое до этого дело?
– Я пришла ей помочь, – сказала Сэммиш. – А ты пришел помочь мне ее отыскать.
Брови-гусеницы дикаря подскочили в изумлении.
– Ты гляди! Знать, у кого-то выпали молочные зубы, – проговорил он. А потом улыбнулся, будто узрел нечто приятное или выиграл при сильно неравных шансах. – Ну, хорошо. Давай поболтаем.
25
Разыскивать в Речном Порту купеческий дом – все равно что дождевую каплю в грозовой ливень. Проще некуда, если тебе не важно, какой дом именно. А вот конкретный – пойди найди.
Первой проблемой, и совсем не простой, было понять, что вообще означает «купеческий дом». Торговля кипела в Речном Порту на всех уровнях. Имелась дюжина громадных, многобашенных особняков – отражений поместий знати и духовных братств на Зеленой Горке. Если считать купеческими домами лишь их, то задание выходило не слишком трудным. Но на каждый особняк приходилось по двадцать семейных предприятий, занимавшихся одним-двумя видами товара, и центр коммерческих операций совмещался у них с домашним кровом. А еще добавь сюда множество портных и сапожных лавок, скорняков, торговавших на дому поясами и шапками, лекарей, поставлявших порошки и микстуры прямо со своих кухонь, мясников, развозчиков лампового масла, мыловаров и свечников – и тогда практически все, имеющее окно и дверь, могло называться «купеческим домом», за одним исключением общественных храмов, где жители Речного Порта кичились набожностью друг перед другом. Да и то лишь потому, что обсуждать то, чем торгуют священники, считалось грубостью.