– Забери свои слова назад, – выговорила Алис.
– Иначе что? Изобьешь меня? – Мать подвинулась вперед, уперла локти в колени и покачала головой. – Я любила моего мальчика и оплакивала его. И не перестану скорбеть по нему, пока сама не лягу на погребальный костер. Но я знаю, каким он был. Считал, что лучше всех, что его говно не пахнет. Потому ждало его горе, и далеко не только в тот, последний раз.
– Он был… – начала Алис, а потом поняла, что окончания не знает.
– Он смотрел за тобой, – продолжила ее мать. – И мечтал о великом. Отдадим ему должное. Если б однажды ночью он украл луну, то наутро уже зарился бы на солнце.
– Он помогал защищать наш город, – сказала Алис. – Не одно Долгогорье. Весь.
– Это он тебе так сказал? Или его кукловоды с Зеленой Горки?
Алис потянулась за ответом, но поймала лишь тишину.
Мать кивнула ей с печальной улыбкой, принимая тишину за ответ.
– Он пел им в уши, но сам хотел только денег и шанса на что-нибудь большее. Масштабное. Грандиозное. И понимал, что с ними этого не достичь. Он был для них наемным клинком – подняться выше ему б никогда не позволили.
– Зато жилье у него было побольше этого, – сказала Алис, махнув на окружающую лачугу. Мать только расхохоталась.
– И чем твой братец платил за хоромы, как думаешь? Честным трудовым потом? Хитроумием и изворотливостью? – В ее смехе появились зазубрины. – Неделя, две, месяц – он приходил ко мне с одной и той же грустной улыбкой, очередной историей и обещанием, что все мне вернет. Надо было его отшить. Надо было сказать, что раз хочет помощи, то пусть приносит матрас и расстилает у меня на полу. Сбережет монеты, пока занимается тем, что взбрело ему на ум сегодня. Но я не хотела унижать моего мальчика, уступала ему. Когда Дарро погиб, с него причиталось восемнадцать монет серебром. Знаешь, что бы я сделала с восемнадцатью сребрениками? Не делила бы койку с Тощей Мэдди, это уж точно.
– Ты платила за его комнату?
– А еще за шикарную одежду и сапоги. И, наверно, за шлюх, жаркое и пиво. Мало тебе? Иногда ради этого приходилось занимать. Думала, так оно будет лучше. Если молодой парень вроде него попадает в долги, то его могут заставить расплачиваться, выполняя всякие поручения. Такие, что наденут на шею магистратскую петлю. Если уж уготована ноша, лучше потащу я, чем мои детки. – Она с отвращением покачала головой. – Валяй, смейся. Я смешная.
– Это неправда. Он зарабатывал. Проводил свои тычки.
– Тратить он умел куда лучше, чем зарабатывать. И вечно искал, как бы одним, невиданным махом все уравнять. Только когда нашел, то погиб и все свалил на тебя. Я права?
– Я занималась тем, чем и он, – ответила Алис.
– Занималась бы тем же, клянчила б у меня деньги, а не срамила на всю улицу. Не нападала б на меня на поминках по моему сыну. Не отворачивалась при виде меня каждый раз, точно я воняю свежим дерьмом из телеги.
Алин сама не знала, что закричит, пока крик не вырвался:
– Я ему жизнь продлеваю!
На этот раз мать не вздрогнула и не отвернулась.
– И как, успешно? Поди, он живой?
– Ты б от него не удержала и столько, – огрызнулась она, но прозвучало это совсем легковесно. По-детски капризно, даже для своих ушей.
– Порою кажется, что из детей мне повезло с одной Карьей, – сказала мать. – Она не дожила до того, чтобы обращаться со мной так, как вы.
– Ты несправедлива.
– Да кому не похер? Тебе кто-то плел про справедливость? Не я. Справедливо – это когда с хорошими людьми обходятся хорошо, а с плохими – плохо. Где-нибудь на свете есть такое место? Я вот ни разу там не была.
Щеки матери горели в полутьме, мокрые от слез, которых Алис до сей минуты не замечала. Голос матери не звенел, возвещая о горе, а трепетал, истощенный бессильным, безвыходным гневом.
Алис села на вторую койку, скрипнули старые доски. Шум и шквал покинули ее разум, а остались затишье, пустота и усталость. Она чувствовала себя спокойной – в самом деле спокойной – впервые на памяти.
– Я хочу его вернуть.
– И я. Но нам его не удержать. Поэтому придется отпустить.
– Не хочу. И не знаю, смогу ли.
Мать сурово покачала головой.
– Тогда он утащит тебя за собой.
Алис улеглась, прислонившись щекой к сложенному одеялу. Грубая шерсть, колючая, но было так приятно передать ей свой вес, что на покалывания плевать. На своей половине мать тоже легла, качнула головой и уставилась Алис в глаза, словно обе по-прежнему сидели прямо, а вокруг опрокинулся мир. Теперь на ум всплывали другие слова: «прости», а еще «я сделала ошибку» и «я так устала быть собой». Но они не слишком просились произноситься вслух. Мать смотрела бесстрастно и твердо, но с ее взора сошло осуждение. Она напомнила Алис старую лягушку, сидящую среди брызг фонтана. А еще женщину, которая была ее мамой, когда сама она была маленькой, – довольно похожа, только волосы у той были темней, кожа глаже, а веки не так разъедали морщины.
Она не почувствовала, как уснула, но так оно наверняка и было, потому что через миг в комнате потемнело, во рту образовался несвежий привкус, а мать открывала шкафчик и зажигала свечу. Андомака, Трегарро, Уллин и девушка в огороде казались сейчас героями представления, увиденного в Притечье. Не настоящими людьми, не теми, вокруг кого вращалась ее жизнь эти месяцы. Они все были с Зеленой Горки и Камнерядья. Она же – из Долгогорья.
– Пора на работу, – сказала ей мать. – Коул с Тощей Мэдди скоро придут. Спать захотят.
Алис кивнула, встала и подобрала дубинку. При свече ее орудие смотрелось роскошно. Слишком дорого для палки и куска свинца. Мать шагнула за порог, и Алис за ней. Вдвоем они пошли по темным улицам и переходам, отстукивая шагами единый ритм. Обе молчали. Если мать и удивляло присутствие дочери, она не спрашивала ни о чем. Остановились они у уборной возле пивной, где ждало жестяное ведро, переполненное старой ссаниной. Мать подняла бадью за ручку, и они пошли дальше. Второй сортир, на площади, второе ведро, и в этот раз его взяла Алис. Ведро оказалось тяжелей ожидаемого, но Алис не жаловалась. Проходя через Притечье к мосту, они останавливались еще два раза. Почти безлунная ночь окончательно потемнела, когда мать с дочерью достигли реки. Кахон струился под самым южным из городских мостов. Желтый камень и черные прожилки раствора казались различными оттенками тени. Холодная моча переплескивала через края ведер. Прилично угодило на лодыжку, даже захлюпал сапог, но Алис не жаловалась и тут. Такая работа. Не будь она грязной, мерзкой и унизительной, никто бы за нее не платил.
Прачечный цех располагался на краю Коптильни и был ярко освещен фонарями. В воздухе веяло испарениями, и коренастый толстяк у черного хода приветствовал мать Алис довольно теплым кивком. Он понюхал бадьи, удостоверяясь, что в них не речная вода под видом настоящего товара, и махнул заходить. Мать вылила свои ведра в бак, и Алис сделала то же самое. Когда они вынесли пустые бадьи наружу, толстяк вручил каждой по медной монете, достаточно старой, чтобы лик князя Осая тронула прозелень. Алис передала свою матери.
– В счет восемнадцати сребреников, – сказала она. Это были первые слова между ними за пределами маминой комнаты. Звякая пустыми ведрами, они двинулись назад через мост, направляясь в другие места, где мужчины и женщины ели и пили, кричали и спали, упрашивали и угрожали. Ища заведения, где хозяева и вышибалы позаботились выставить ведра наружу, чтобы их унесли долгогорские крысы. Милостью кабатчиков притечные улицы пахли чуточку лучше, а бедняки-инлиски могли наскрести лишнюю монетку. Еще дважды Алис с матерью пересекали мост и возвращались назад. Звезды мерцали над ними, как зал, полный богов и духов, глазеющих вниз на спектакль.
На третий раз Алис оставила монету коренастого при себе. Добравшись до притечного конца моста, она наклонилась и поцеловала мать – сбоку, в висок. Пожилая женщина потрепала ее по плечу. За угол Алис повернула уже сама, лишь отзвук негромких шагов матери постепенно отдалялся в ночи.
Она поднялась по крутой черной лестнице назад в свою – Дарро – комнату. Стояла непроглядная тьма. Вспомнилось, как утром она уходила отсюда, одержимая стыдом и смятением. Казалось, времени прошло куда больше. Казалось, то была чья-то память, а никак не ее.
Она стащила с себя загаженную одежду и нашла более-менее чистую. К тому времени, как натянула опять сапоги, по темным улицам разносился уже птичий щебет. Алис открыла ставни и выглянула на восток, но свет, какой бы ни праздновали зяблики и голуби с воробьями, для ее глаз был слишком тускл и неразличим. Она встала у короба Дарро и провела пальцами по залитым воском насечкам его посмертного знака. Сердце еще затапливало горькой печалью, но вместо сокрушительной волны она вливалась замедленно, как прибывает река дюйм за дюймом. О чем это свидетельствует, Алис не знала, но кое-что, очевидно, переменилось. А поскольку Дарро меняться больше не мог, значит, все перемены произошли в ней.
К тому времени, как она добралась до пекарни, звезды выцвели в серые пятна. Пекарь уже не первый час бодрствовал, потому как горела духовка и воздух пах маслом, мукой и печеными фруктами. Она постучалась в дверь Сэммиш и, не получив ответа, уселась с поджатыми ногами под дверью. Вышел пекарь – вытащить готовую партию сливовых ватрушек и сунуть в печь новый противень. Алис рассталась с единственной ссаной монеткой и купила три штуки, неглазированные и огненно-обжигающие. Села обратно, положив ватрушки себе на бедра, пока немного остынут. Она не знала, когда Сэммиш навестит свою скромную комнатку, но походило, что рано или поздно придет. Вместо того чтобы носиться по Китамару, расшвыривать деньги и метать угрозы, как какой-то нанятый сыщик, Алис могла просто набраться терпения и подождать. Интересно было пронаблюдать, сколько той навязчивой паники передалось ей от Андомаки с Трегарро и как мало хотелось спешить теперь, стоило разок ее унять.
Одну ватрушку Алис съела, когда взошедшее солнце окрасило окрестные крыши розой и золотом. Гул Китамара – Долгогорья – взял ее в оборот: сдвоенный перестук копыт и колес, возгласы веселья и ссоры, лай уличных собак, то радостный, то скучный, то злобный. Слива была кисло-сладкой, и даже когда тесто подостыло, позволяя отщипывать с краю, середка ватрушки обожгла поспешный язык. Она ела медленно, смакуя чередование соли и сладости и то, как меняется аромат, пока начинка тает во рту.