Ярость Алис разгоралась ярче пламени.
Она ступила в круг света. Линнет поднялась, распахивая руки в объятии.
– Эй, Вудмаус!
Алис отстранилась.
– Где она? Где мать?
– Линли? – Седая Линнет отошла, заглядывая через плечо в темноту неказистого дома. Алис услышала, как кто-то позвал ее по имени. Негромко, словно ветром донесло с реки.
Мать сидела в темноте, у кровати: седые сальные волосы, вечно красные глаза и бутыль пива в руке. Она подняла глаза на Алис в дверях, взор слегка поплыл, пытаясь свестись в точку. Мама была навеселе.
В углу сидел и просто так качал головой какой-то тщедушный дядечка серьезного возраста. Очередной мамин мужчина. Алис его видела в первый раз и не стеснялась.
– Доченька. – Голос заплетался. – Остались только ты да я. Заходи. Подойди к мамуле.
– Упрощенная служба? – бросила Алис, и покрасневшие материны глаза будто захлопнулись. Тонко сжав губы, пожилая женщина отвернулась. Ярость в груди забушевала с удвоенной силой. – Его выловили в воде! Он в реке умер!
На улице притихли, прислушиваясь. Тростниковая дудочка замерла, оборвав мелодию.
– Он был мертв до того, – сказала мать. – После такого удара мой мальчик ушел, еще не коснувшись земли. Могла бы разглядеть и сама.
– Откуда ты знаешь наверняка? Ты что, была там?
– Об этом я говорить не хочу.
Мамин любовник встал, его растопыренные, квелые пальцы трепетали от расстроенных чувств, как крылышки бабочки. Алис не обращала на него внимания.
– Ты там была?
– Нет, не была. Никто не был.
– Тогда ты знать не знаешь! – закричала она.
– Все эти обряды – надувательство, – произнес престарелый любовник. Голос у него был такой же сухой и бестелесный, как все остальное. – Я несколько лет прослужил жрецом в речных городках. За каждого погибшего на воде мы заряжали вдвое. Просто такой кидок.
Щеку матери мазанула слеза – это уже воспринималось как вопиющая наглость.
– Всё из-за того, что у тебя нету денег? – припечатала Алис. – Ты пропила всё, что имела, и теперь нечем платить за похороны? – Любовник попытался вмешаться, но Алис ткнула в его тощую, куриную грудку. – Не лезь между нами – пришибу! Понятно?
На тусклой физиономии старика расцвел страх, но назад он не сдал. Кто-то взял Алис за плечо. Седая Линнет. Мягкие черты лица подкрашивали красные прожилки вокруг глаз и ноздрей. Она покачала головой, сложив рот в крошечное «о».
– Это горе, Вудмаус. Не давай горю говорить вместо тебя.
Алис вырвала руку, но Линнет шагнула за ней, не замолкая: «Нет, нет, нет. Это боль заставляет нас огрызаться. Закусываться с близкими – нехорошо». Алис сомкнула кулак, приложила костяшками к груди Линнет и оттолкнула.
– Не вздумай, зараза, ко мне прикасаться. – К ее ужасу, голос зазвучал хрипло и неразборчиво. Алис обернулась к матери: – Раз от тебя толку нет, тогда я сделаю все как надо сама и…
Рыдания заткнули всё, что могло быть высказано дальше. Утирая рукавом нахлынувшие слезы, Алис повернулась и выскочила в темноту. И дрожала, будто кругом трясся весь город.
Вечер выдался теплым, даже после захода солнца. Гомон поминок стих позади. Только собственное дыхание привязалось к ней, как бездомная собака. Она двигалась на запад в направлении реки, наклонив голову и стиснув зубы. Поначалу даже не разбирая, куда идет.
Потом поняла.
При луне рубеж Долгогорья представал темнотой, которая оборачивала собой несколько более глубоких темных мест. Даже полной луне не удавалось добираться до узких, извилистых улиц без драки. Другие части Китамара могли освещать фонари или патрулировать факельщики в синих плащах. Деревянные же постройки Долгогорья не очень-то располагали к открытому пламени, а если после заката сюда заглядывала стража, то явно не с добром на уме.
Эхо от поступи подсказало Алис ширину улицы. Форма дорожных булыжников намекнула на то, где она сейчас. Пробежала собака, клацая когтями по мостовой. Кто-то невидимый вскрикнул, но она не переживала – не близко.
Если строители правы и дома набираются привычек у обитателей, то дом, где держал комнату Дарро, научился хранить секреты – черен под небом, запутан внутри. На мгновение, глядя на его нависшую тень в окружении звезд, Алис едва не передумала. Найдутся места, где можно сегодня переночевать. К матери она не вернется, скорее отгрызет себе руку, но кто-нибудь из друзей не откажет в приюте. Единственная причина идти в комнату Дарро была в том, что это жилье до сих пор принадлежало ему – и никому другому.
Узкая арка выходила на крутую неосвещенную лестницу. За стенами скреблись и шуршали – наверно, крысы, а может, насекомые или другие жильцы. Она знала хитрость отмыкания замка и, как могла тихонько, скользнула в комнату. Над головой, на крыше, неразборчиво бормотал девичий голос. Когда Алис раскрыла ставни, комнату, точно разбавленное молоко, затопил лунный свет. Она села за темный палисандровый стол. Последнее место, где видела Дарро. Дыхание подуспокоилось, но стало поверхностным. И причиняло боль.
Она была опустошена. Пуста, как эта маленькая, темная комната. Пуста, как широкое небо. В одиночестве, здесь, где никто не мог ее видеть, она чувствовала внутри себя сплошную гулкую полость. Пропал гнев. Пропала скорбь. Ее охватило необъяснимое оцепенение.
– Дарро? – прошептала Алис и на мгновение почти убедила себя, что кто-то вот-вот ей ответит. Тишина словно предлагала утешение и поддержку, но затем это ощущение прошло, и тишина тоже стала пустой.
Она встала и подошла к кровати брата. Выдвинутый из-под рейки ящичек она не заметила, пока не треснулась об него лодыжкой. Ужалила боль, словно от укуса. Алис отпрянула, выругалась и, когда жжение стало утихать, подползла обратно на коленях, шаря перед собой руками.
Потайной ящик крепился к планке, подогнанной к стене. С замысловатой защелкой. Не будь открыт, Алис бы его не нашла. Лунный свет сюда почти что не доходил. Алис вынула последние, сокровенные вещи брата: матерчатый кошелек; кусок чего-то черного, воскового; кинжал в кожаных ножнах. Положила находки на стол, ближе к свету.
Восковой обрубок оказался всего лишь огарком свечи с торчащим обугленным фитилем. Другое дело – кинжал. В ножнах добротной кожи с толстыми ремешками – крепить на пояс – и овалом, куда очевидно вставляли, а потом выковырнули, драгоценный камень. Клинок, когда она его выдвинула, казалось, вобрал в себя сияние луны. Замечательная ковка, буквы и символы, которые ей было не прочесть, вытравлены в плоскости лезвия. Кошелек же был потерт. Каждый день она видала сотни таких, заткнутых за пояс. Она взвесила его на руке и услышала звон. Посыпавшиеся на стол монеты оказались меньше привычных. На некоторых проступал герб и образ Осая а Саля. На других отпечатана вязь Медного Берега с изображением неизвестной горы. Но даже монеты здешней чеканки были поразительными. Незнакомыми. Разум Алис взбунтовался. Для серебра слишком темные, для меди чересчур светлые.
Трясущимися пальцами она раз за разом пересчитывала золотые монеты: вот одна дюжина, вот вторая. Этих денег хватит купить все дома на этой улице три раза подряд. Здесь больше богатства, чем ей доводилось когда-либо видеть. Сердце заколотилось будто бы на бегу.
«Они убили его». Потрясенная горем, она до сего момента не спрашивала себя, кто такие «они» и зачем пошли на такое. Значит, вот зачем. Наверняка ради этой находки. Прежде ее сердце стенало от боли. Теперь его, точно темной водой, омыл страх.
Она посмотрела в окно. Не проступают ли в уличной темноте невнятные силуэты? Там что, кто-то есть? Если пока еще нет, то скоро обязательно будет.
«Дарро, – подумала она, – куда же ты вляпался?»
Алис свернула в складку подол сорочки, положила все – мешочек, клинок и свечу – в получившийся карман. Придерживая, чтобы не расходились края, она спустилась в ночь и исчезла – до того, как кто-нибудь за ней явится.
8
Оррел канул с концами, и, не считая потерянных денег, туда ему и дорога. Но пропала и Алис – а это было Сэммиш вовсе не безразлично.
Поэтому судьба Оррела, будь он жив или мертв, Сэммиш трогала мало, а важным было другое – Алис не видели в Долгогорье с того самого дня, как нашли тело Дарро.
– На эту неделю будут ножи? – спросила Сэммиш.
Переулок пролегал за линией ларьков Новорядья. Перед ней была распахнута матерчатая дверка мясной лавки. Кучу колотых костей с требухой облепили мухи, кровь впитывалась в туфли, но старый мясник улыбался радушно.
– Все хорошо? – спросил он. И, не получив ответа, добавил: – У тебя взъерошенный вид.
Сегодня священник читает заключительную службу по Дарро, и если Алис не появится в церкви, то Сэммиш вообще непонятно, где ее дальше искать. Однако девушка изобразила прелестную улыбку и покачала головой. Поверил мясник или нет, допытываться больше не стал.
– Постой тут, – сказал он и протопал в темную прохладу лавки. Переминаясь с ноги на ногу и не раскрывая рта, Сэммиш отмахивалась от насекомых, пытавшихся отпить влаги из ее глаз. Кожаная котомка на поясе принадлежала не ей. Сумой владел точильщик, давая попользоваться раз в неделю. Выплаты за каждые пять ножей, доставленных для заточки, хватало на еду либо ночлег. В прочие дни она бралась за другую работу: подметала улицу у торговых лотков в Притечье, наматывала нитки для ткачихи к востоку от Храма, ловила крыс – по медяку за дюжину от магистрата.
Ни одна из этих работ не позволяла покончить с уличной жизнью, но все вкупе давали достаточно, чтобы наскрести на съем комнатушки в хлебопекарне и пропитание. Больше всего ей нравилось заниматься ножами, даже если на них приходилось больше всего беготни. Торговое семейство не скрывало презрения и порой забывало платить, грубая пряжа обдирала пальцы, а крыс было жалко. Денег аккурат хватало, чтобы не сдохнуть, но будущее сулило урожай покрупнее.
У точильщика – того звали Арнал – имелся брат, который управлял пивной в Притечье. Не владел – таверна принадлежала богатой семье с Речного Порта, – но заведовал повседневным оборотом, в том числе назначал, кому принимать ставки, сидя за чугунной решеткой. Сэммиш училась цифрам и буквам, которые использовались при записях на доске.