Была я весь вечер как шелковая. Умылась, волосы дала расчесать, переоделась в ночное (обычно ложилась в чем была или уж, если силой грязное заставят снять, голой), молитву с Пелагеей прочла… Нянюшка даже насторожилась, все время лоб мне щупала и запор на двери три раза проверила, чтоб я ночью не сбежала куда (зря она беспокоится – ключ-то от двери у меня давно есть, а засов только снаружи задвинуть можно).
Наутро отцу доложила, что вела я себя странно тихо и не привязалась ли какая болезнь? Отец от нянюшкиных опасений отмахнулся, долго в кабинете мне про Америку рассказывал (это мне нравится, хотя большую часть я уже в книжках прочла, но глобус крутить и рассматривать все равно интересно), а потом, как обещал, пустил меня в мамину комнату и снаружи запер, сказав, что через час придет. Как я украшаюсь и прихорашиваюсь, ему смотреть странно – наверное, мать мою вспоминает или еще что: по лицу его словно всякие картины проходят, как будто воск плавится или тени на стене. Я как-то у нянюшки спросила: что это? Она объяснила, что промеж людьми это называется чувства и воспоминания, но мне того не понять, потому что все мои чувства – это драться и обстановку вокруг себя крушить или уж сидеть, в угол забившись.
Как отец вышел, так я сразу красоту навела, окно отворила и Степке маленьким зеркальцем на липу зайчик пустила. У нас давно с ним сигналы условлены: три раза снизу вверх – «все в порядке, путь свободен, действуй, как договаривались».
Степка по веревке спустился, на подоконнике сел, ноги свесил и тут меня увидал.
Эхма! У него лицо мигом сделалось как у торбеевского дурачка Юшки! Только что слюни не пустил. Вот мне было удовольствие поглядеть!
Я и так повернулась, и эдак, и ножку выставила, и плечиком повела. Потом руки раскинула и, держась за концы шали, как крестьянки делают, в пляс пошла, стараясь в солнечную полосу от окна попасть. А браслеты-то позвякивают, а камни-то посверкивают…
После рукой повела, иди, дескать, Степка, довольно представлений, скоро отец придет, застанет тебя здесь, мало не покажется…
Степка, уже стоя на подоконнике, обернулся, сказал тихо:
– Ты, Люш, прямо как королевна из сказки!
И исчез. Мне приятно было. И почему нянюшка говорит, что у меня хороших чувств нет? Вот же они…
Отца срочно вызвали в контору. Это удобный случай. Дверь он, конечно, запер, но это для меня не препятствие. Ключ от маминой комнаты Ваня еще перед Пасхой сделал. Вот доверчивый человек – я ему жалуюсь, как меня все в усадьбе угнетают и под замком держат, а он и верит. Прошу никому не рассказывать, чтоб слуги и отец не прознали, не рассказывает, даже Степка вроде не знает. Сколько ж, по-Ваниному, выходит, у меня на двери замков-то?
Главное, что самоцветы отец еще не убрал. Я могу действовать.
Юлия сидит в голубом зале у рояля и играет смутную музыку. Музыка плывет в окно как дым. Над озером в музыке рвано летают чайки.
– Юлия, пойдем со мной, – говорю я. – Я покажу тебе красивые вещи.
– Я… я не хочу, Люба. Я сейчас занята.
– Ты не занята. Это и вправду красиво. Ты не пожалеешь…
– Алекс! Алекс, пойди сюда! Она…
Ну, на это я и рассчитывала. Все точно.
Юлия и Александр идут со мной. Настя в столовой чистит мелом серебряный кофейник, смотрит с любопытством: куда это мы идем втроем? Так я ей и сказала!
– Доброго вам утречка!
Александр улыбается Насте и, кажется, даже подмигивает. Я показываю ей язык. Настя исподтишка грозит мне тряпкой. Юлия дергает плечом и не отвечает на приветствие горничной. Недавно она говорила своей подруге Наде, что у нас в Синих Ключах за сорок лет не выветрился дух крепостничества. Интересно. Меня всю жизнь учат быть вежливой с прислугой. Не их вина, что я цыганское отродье и обучению не поддаюсь. А вот Юлию не учили, что ли?
– Работы Гамбса, – говорю я про мамин туалетный стол, похожий на город лилипутов.
Почему-то мне кажется, что Юлия знает, что такой этот Гамбс и почему это важно. Она молча кивает, – видимо, моя догадка верна.
Я расстилаю два куска бархата – бордовый и темно-синий. Потом достаю из ящичков украшения и аккуратно раскладываю их. Я похожа на ярмарочного коробейника и с трудом удерживаюсь от желания начать приплясывать и припевать. Но удерживаюсь, потому что понимаю: это испортит эффект.
Юлия смотрит. Ее прекрасные глаза расширились и потемнели.
– Надень, Юлия, – говорю я. – Тебе это пойдет.
– Это же не мое, – отказывается она, но тонкие пальцы сами тянутся к лежащим на бархате вещам.
– Ну и что? – настаиваю я. – Не мне же это носить. Я еще маленькая и глупая. Других женщин в усадьбе нет. Ты теперь надень, а мы с Александром поглядим, полюбуемся.
– Надень, Юлия, – шершавым голосом говорит Александр.
И она как завороженная послушно входит в мою сказочную зазеркальную страну. Русалки шевелят бирюзовыми хвостами, Огненный змей рассыпает искры по рассветному небу, в темных пещерах звенят кандалы каторжников…
Александр негнущимися пальцами застегивает на белой шее замочек ожерелья с сапфирами… А как же идет ей знаменитый бриллиант Алексеев! Она надевает перстень, грациозно поворачивается перед зеркалом, как во сне, спадающий рукав обнажает тонкую руку с голубыми жилками…
– Юлия, ты один в один похожа на Королеву Пауков из нянюшкиной сказки! – восхищенно говорю я и добавляю деловито: – А теперь довольно! Снимай мамины самоцветы, и идите отсюда оба. Я сама тут приберу. А не то отец вернется и ругаться станет…
В какой-то момент мне кажется, что Юлия поломает замочки ожерелья и браслетов. Я даже пугаюсь немного. Но Александр удерживает ее руки и помогает кузине освободиться от украшений. У него мечтательные глаза. Заглянул ли он в мою сказку хоть одним глазком? Юлия заглянула – в этом я уверена крепко. Но вряд ли ей там понравилось…
Весь вечер и всю ночь я на башне представляю в театриках сцены из жизни Королевы Пауков. Она прихорашивается перед зеркалом, ездит на бал и властвует над своими заколдованными подданными, к каждому из которых прикреплена липкая невидимая паутинка. Но могучий рыцарь из нянюшкиной сказки не приходит из далекой страны, чтобы их расколдовать. Он сам служит страшной Королеве.
Я смотрю в окно. Над полями – холод. Небо со звездами – огромная паутина с каплями морозного звездного света. Об их алмазные грани можно порезаться и истечь кровью. Луна – паук. Страшно оторваться от земли и полететь прямо туда, в холодную бездну, в объятия паука. Я чувствую, что этот мир не очень держит меня. Никто не будет за меня сражаться.
Утром нянюшка нашла меня в углу на полу, скорчившейся, как высохшая между стеклами муха. Потом, по совету ветеринара, меня долго отмачивали в горячей простыне (как это он угадал, что у меня высохла душа?! – думала я) и отпаивали чаем с липовым цветом. Настя, по всей видимости, что-то рассказала отцу, потому что он спрашивал, не обидели ли меня чем-нибудь Александр или его кузина Юлия. Я, естественно, молчала.
Юлия уехала в тот же день. Александр бесцельно ходил по дорожкам парка и был похож на нашего страдающего лунатизмом садовника. Я, когда меня выпустили, порекомендовала ему горячую мокрую простыню от ветеринара. Он странно на меня посмотрел и ничего не ответил. Потом уехал в Пески и вернулся вместе с Максимилианом. Я, по обыкновению, спряталась в кустах под окном и уловила обрывок касающегося меня разговора:
– Как странно… Зачем же она это сделала, по-твоему?
– Кто ее разберет. Она же, по сути, бессмысленное животное с поврежденным от природы набором инстинктов. Я ее не понимаю и не виню. И мотивами ее диких поступков не интересуюсь. Главное – Юлия…
О-ля-ля! Бессмысленным животным меня покамест никто не называл. Новое лестное наименование в мою копилку. А насчет ин-стинк-тов это надо еще выяснить, что они такое. Во всяком случае, не руки или ноги. Они у меня точно не повреждены. И не голова, потому что про «инстинкты» Александр говорил во множественном числе, а я все-таки не трехглавый Змей Горыныч…
Глава 7,в которой Глэдис Макдауэлл и цыган Яша рассуждают о свободе и попутно пытаются устроить Люшину судьбу, а Аркадий получает информацию от одного из хитровских огольцов
Глэдис Макдауэлл пыхала жаром, как большая, хорошо вытопленная русская печь. И так же, как с печи мел, с нее сыпалась пудра. Карминовые губы изрыгали вперемешку английские, русские и шотландские проклятия. Напротив Глэдис импозантный, с седыми висками хоревод Яша Арбузов горячился не менее. Размахивал руками, притоптывал мягким сапогом, мешал русские слова с цыганскими.
Родившаяся в Америке шотландка Глэдис и цыган Яша, родившийся в кочевом таборе русска рома, позабыв о первоначальной теме разговора, уже полчаса с пеной на устах спорили о том, где больше свободы – в Российской империи или Северо-Американских штатах.
Дело происходило на рассвете в Малых Грузинах, где в деревянном серо-голубом доме с резным крыльцом размещался трактир «Молдавия». Сюда на тройках и лихачах съезжались к утру отдохнуть цыгане из московских хоров вместе со своими особо стойкими поклонниками. Здесь же, на Малой и Большой Грузинской, цыганские артисты и жили – в небольших выкупленных ими домиках. Надо сказать, что в Москве наряду с хоровыми цыганами селились и другие русска рома – торговцы лошадьми. Но они по понятным причинам обосновались вблизи конного рынка. Имелось и несколько семей кэлдэраров, прибывших из Австро-Венгрии. С ними хоровые цыгане и вовсе никаких отношений не поддерживали.
Люша Розанова сидела у стены на корточках и с любопытством слушала перепалку старших. Одета девушка была, против своих собственных обыкновений, весьма ярко – в широкую цветастую юбку, розовую кофту с воланом, шаль с золотистыми кистями. На волосах – повязанный по-цыгански платок, в маленьких ушах длинные, почти до плеч, серьги из каскада розовых переливающихся стекляшек. Костюма для себя Люша не изобретала. Это простодушная Глэдис попыталась замаскировать девушку под цыганку, полагая, что пестро одетую ее скорее признают в хоре за свою. Так охотники, пытаясь спасти оставшегося сиротой ценного щенка, иногда подкладывают его только что окотившейся кошке. А чтобы она вернее приняла его, вываливают новорожденного в кошачьей подстилке или вымоченном кошкой песке. Надо сказать, что европейски одетого и учившегося на средства хора в консерватории Яшу этот наивный маскарад немало позабавил.