– Это лишь ваши предположения, – сухо отозвался Гумилев.
– Мои, разумеется, а чьи же еще? – улыбнулся я и решил сделать еще одну попытку. – Так как насчет поездки? Любая европейская столица – выбирайте.
– Вы так всемогущи, что можете отправить меня в любую европейскую столицу? – усмехнулся Николай Степанович.
– Даже в столицу Северо-Американских соединенных штатов, – сообщил я. – Я вам представился не полностью. Я не только сотрудник ВЧК, я начальник Иностранного отдела. То есть, начальник внешней разведки.
– Политической разведки, – уточнил поэт.
– А чем она хуже военной разведки? – удивился я. – Ваши поездки в Африку кто финансировал? Только не говорите, что вы путешествовали за свой счет, или за счет Музея антропологии и этнографии Императорской Академии наук. У музеев на такие предприятия денег не хватит. А ваш меморандум о военном потенциале Абиссинии, что вы передали в Генеральный штаб накануне войны?
Гумилев продолжал хранить молчание, ни опровергая, ни соглашаясь с моими доводами, а я пытался достучаться до его разума.
– Николай Степанович, пока я не смогу отправить вас в Абиссинию – не та ситуация, но через год, или два, обещаю. Вы хорошо знаете страну, людей, вы даже знакомы с императрицей и регентом Тафари – а он не сегодня-завтра станет императором[24]. Рано или поздно Италия заявит свои права на Эфиопию, чтобы соединить Эритрею и Сомали в единое целое, снова начнется война эфиопов и итальянцев, и нам нужно иметь в этой стране своих людей. Не хотите?
– Нет, Владимир Иванович, не хочу, – отозвался Гумилев. Поднявшись, он сказал. – Не смею вас больше задерживать.
Теперь поднялся и я. Посмотрев на поэта, грустно продекламировал:
– Рота, стройся! Рота, целься!
Эй, конвойный, не зевай!…
Убегает вдаль по рельсам
Заблудившийся трамвай.
Ни кондукторов, ни штрафов…
По дороге в никуда
Для изысканных жирафов -
Безбилетная езда…
Вечный путь конкистадоров:
Дело сделал и – адью!
Из тюремных коридоров
На Харонову ладью,
– Хорошо сказано, правильно, – улыбнулся Гумилев. – Я бы так про себя не написал. – Неожиданно Николай Степанович протянул мне руку и сказал. – Спасибо Владимир Иванович за заботу. Я даже стал несколько лучше относится к чрезвычайной комиссии. Если бы вы появились хотя бы год назад, я бы дал согласие. А теперь…
Что случилось теперь Гумилев не сказал, а я не стал спрашивать. Попросил только:
– Николай Степанович, если, не дай Бог, вас все-таки арестуют, скажите вашему дознавателю, что вы беседовали с Аксеновым, и тот предложил вам сотрудничество, а вы обещали подумать. Хорошо?
– Я скажу, что Аксенов предлагал мне сотрудничество, но я отказался.
Глава двадцатая. Дискуссия о военной реформе
Я добирался до Фонтанки в расстроенных чувствах. Скажите, бывали ли у меня раньше такие «обломы»? Возможно, что и бывали, но отчего-то не вспомню. Я-то рассчитывал с ходу убедить Николая Степановича Гумилева в необходимости поработать на русскую разведку, но он уперся. А ведь казалось, поэт должен был ухватиться за шикарное предложение – уехать из голодного Петрограда в одну из европейских столиц! Догадывался, что русские поэты (имею в виду, настоящие!), контужены на всю голову, но, чтобы настолько, как Гумилев! Прекрасно зная мои возможности, не побоялся указать на дверь. Смелый парень. Интересно, почему? Нет, не почему смелый, а почему отказался? Объяснений может быть несколько. Первое: он настолько ненавидит ВЧК, что даже мысль о сотрудничестве с нашей «конторой» кажется нелепой и недостойной дворянина и офицера. Второе: Гумилев устал от предыдущих приключений, войны, и он, как Мастер желает только покоя. Будет сидеть в скромной комнатке, дождется своей Маргариты (правда, у Николая Степановича почти все женщины были Аннами) и заниматься литературными делами. Третье: заговор Таганцева, за участие в котором поэта расстреляли, не досужая выдумка чекистов, а Николай Степанович и на самом-то деле готовился принять в нем активное участие, а мое предложение могло помешать его планам. Четвертое: Гумилев на самом-то деле принял предложение Зиновьева и собирался отправляться в Абиссинии.
Четвертая объяснение притянуто за уши, потому что прими поэт предложение, он бы о нем не стал рассказывать. К тому же, Григорий Евсеевич лично курировал расследование по заговору Таганцева, и Николая Степановича приговорили к расстрелу не без его участия. Может, это на самом-то деле была месть руководителя Коминтерна за отказ от сотрудничества? Кстати, не лишено смысла. Были бы у меня подходы к Коминтерну, узнал бы.
Пятый вариант заключался в том, что великому поэту не понравился лично я, но это я тоже отметаю. Чтобы я, такой обаятельный, да не понравился?
И что же теперь? Предоставить Гумилева собственной участи, или сделать еще одну попытку? Надо подумать. Нет, если бы была такая необходимость, нашел бы средства давления на поэта, тем более, что знаю детали его биографии, его слабости. Другое дело, что мне нужен не сломанный Гумилев, а человек, искренне убежденный в правоте своего дела, готовый трудиться не за страх, а за совесть. Другой вопрос – а насколько лично мне нужен Николай Степанович? Иностранный отдел ВЧК не погибнет без сотрудничества с поэтом, а вот сам поэт, без сотрудничества с нами, точно не выживет. Стало быть, позвоню-ка я для начала начальнику Петрочека товарищу Смирнову, чтобы взял Николая Степановича под свою опеку. Нехай присматривают питерские товарищи за поэтом, а там посмотрим. Глядишь, и об аресте меня предупредят, а там видно будет.
Еще кое-что смущало. Пока я шел туда и возвращался обратно, не оставляло чувство, что меня кто-то «пас». Причем, очень качественно и профессионально, что в условиях зимнего города и монументальной архитектуры сделать сложно. Неужели коллеги? Странно.
В общем, я явился в казармы бывшего Измайловского полка изрядно не в духе, с желанием сделать разнос кому-то подчиненных. Не придумал, за что разнести, но придумать не сложно. Но к моему неудовольствию, все было в порядке. У входа стоял дневальный, печки, хотя и дымили, но топились, винтовки составлены в пирамиду, а личный состав попивал свежий чай. Вон, даже пол подметен.
Мой боевой заместитель и комиссар вел с увлекательную беседу с товарищем интеллигентного вида, в военной форме, но в очечках. Можно бы его принять за пролетария умственного труда, если бы я не знал, что товарищ Приходько когда-то работал электрослесарем в Шепетовке. Впрочем, электрослесарь по меркам девятьсот двадцать первого года, это все равно что компьютерщик для моего времени.
– Чай будешь? – поинтересовался Виктор, прерывая разговор.
– Ага, – кивнул я. Принюхавшись, обратил внимание, что пахнет настоящим чаем, а не бурдой, что обычно потчуют, поинтересовался. – А где чайник надыбали и заварку?
Товарищ Приходько удивленно вытаращил глаза, а комиссар, знакомый с моим жаргоном, наливая чай, улыбнулся:
– Как ты ушел, из седьмой армии привезли – и дрова, и чайники и заварку и даже хлеб. Утром обещали сухой паек подвести.
Попивая крепко заваренный чай, как я люблю, поинтересовался:
– О чем разговоры вели, если не секрет?
– Так уж какой тут секрет? – хмыкнул Витька. – Об армии мы разговоры вели, о ее будущем. Ты разве за дискуссией о реформе армии не следишь? И в «Правде» регулярно печатают материалы, и в «Известиях».
– Товарищ комиссар, а когда мне за ней следить? – удивился я. – Я ведь и газеты-то наши читаю крайне редко.
Вот теперь на меня вытаращились оба. И, как мне показалось, в один голос спросили:
– Как так?
– А так вот, – ушел я от ответа.
Виктор сообразил, почему его друг не читает советские газеты, а Приходько насупился:
– «Известия»-то еще ладно, а «Правду»? «Правду» каждый член РКП (б) должен читать.
Кажется, электрослесарь из Шепетовки (почему название города кажется знакомым, хотя я там ни разу не был?) не мог уразуметь, что делегаты съезда РКП (б) не читают партийную прессу. Не скажешь ему, что во Франции с советскими газетами дела обстоят хуже, нежели в Советской России с французскими. Хотя, по приезду в Москву мог бы прочитать подшивку в нашей библиотеке, но не собрался. Поэтому, ответил так:
– Товарищи, была бы возможность, читал бы газеты внимательно и регулярно, даже бы выписки делал. Но коли такой возможности нет, так и суда нет. А почему не читал, вы меня не спрашивайте, все равно не отвечу. Лучше просветите, что новенького происходит?
– А, так вы во вражеском тылу были? – догадался Приходько, и поинтересовался. – Новости в мировом масштабе, или общероссийском?
– В общероссийском, – попросил я и уточнил. – Россия центр мира, так что все, что у нас происходит, оно на всем мире отражается. О чем пишет газета «Правда»? Какие новости с фронтов гражданской войны?
– Фрунзе вчера Выборг взял, ведет наступление по всем направлениям. Финны уже из Гельсингфорса драпают, и столицу в Або перенесли, просят о мире.
– Просят о мире – это хорошо, – одобрил я. Решив, что новости о наступлении лучше прочесть самому, спросил: – А что вы там о реформе армии говорили? В чем суть дискуссии?
Товарищи политработники (не сомневаюсь, что и Приходько был комиссаром) переглянулись, а Спешилов принялся объяснять:
– Ты понимаешь, что гражданская война заканчивается и огромная армия Советской России будет не нужна?
– Понимаю, – покладисто кивнул я.
– Но даже если наступит мир, то нам все равно придется содержать армию, верно? Советская власть должна уметь себя защищать, а капиталистическое окружение не успокоится, и будет постоянно пробовать нас на крепость. Так?