Если бы это случилось – все: глаза при этом проваливаются, руки и все остальное раздувается… Я между тем прикинул, что уже час на питании кислородом нахожусь и, значит, закипания быть не должно. Где-то по грани прошел, просто по грани…
Снял кинокамеру. Бросить ее невозможно было – результат всей работы. Мне, кстати, за снятое в космосе потом присудили «Пальмовую ветвь» в Каннах по номинации «Документальный фильм». Но я ее не видел. Это был 1966 год, выехать во Францию было сложно. Кто ее получил? Как она выглядит? У кого спрашивать? А у меня две телекамеры было на борту, с фокусами 65 мм. Кинокамера с 93 с пленкой 16 мм с запасом пленки на три минуты. Была еще камера «Аякс», и манипулятор был на бедре. На тренировках я ее доставал, снимал спокойно, а тут скафандр деформировался – не достаю до манипулятора… Что делать? Но вот что-то все-таки удалось снять…
Так вот, одной рукой держась, я попытался втиснуться в люк ногами. Неудачно. Да, когда мы тренировались, все это получалось, но там невесомость двадцать пять секунд длилась, я еще не успевал, как говорится, умориться, а тут пульс 150, пот катит градом, температура тела подскочила… В голове тут же схема сформировалась: надо в шлюз не ногами войти, а головой вперед, что запрещалось инструкцией.
Я к кораблю осторожно спустился (это для меня низ был), камеру втолкнул, двумя руками за внутренние леера (направляющие внутри шлюза) ухватился и внутрь себя протолкнул… Протиснулся кое-как…
Борис Евсеевич Черток потом сказал, что я надел корабль на себя. Да, так это и было. Но оказался я в шлюзе, отдышался, а мне надо еще закрыть внешний люк, мне надо проконтролировать. А перед этим я полностью фал смотал, и у меня, как у ковбоя, сбоку внушительная бухта была прикреплена. Это пять с половиной метров. У меня осталось пять минут до входа в тень, а там лампочки нет, ничего нет. И я представлял, как буду колечки надевать в тени. Они двадцать миллиметров каждое кольцо. Как я буду это делать? Я, делая это, думал, что же будет у меня, если я это сейчас не сделаю…
И тогда я развернулся в шлюзе. Это было так тяжело, я ничего не видел, температура поднялась сразу на 1,8, а если здоровое тело нагреть на два градуса – летальный исход. Я это тоже знал. Я об этом думал… И если люк не закрылся, я должен вручную закрывать люк. Поэтому я и развернулся, потому что ногами надо было войти в корабль. Отдышавшись, когда Паша уже открыл люк, я перешел в корабль. Я не потливый, но пот у меня выедал глаза. Я открыл шлем, даже не закрывая люка еще. Начал протирать перчаткой глаза, а пот снова льется. Как будто на голову кто-то воду льет. Я шесть литров воды за сутки потерял. Шесть литров! Когда мы приземлились, у меня до колена была вода.
Все… Зашел… Сел в корабль… Привет, командир. Привет.
Эксперимент с выходом в открытый космос завершен. И доложили, что «Алмаз один» и «Алмаз два» находятся на корабле, что задание выполнено.
Еще о нештатных ситуациях
Когда создавали корабль для выхода в открытый космос, приходилось решать множество проблем, одна из которых была связана с размером люка. Чтобы крышка открывалась внутрь полностью, пришлось бы урезать ложемент. Тогда бы я в него не поместился в плечах. И я дал согласие на уменьшение диаметра люка. Таким образом, между скафандром и обрезом люка оставался зазор по двадцать миллиметров с каждого плеча.
На Земле, как я уже говорил, мы проводили испытания в барокамере при вакууме, соответствующем высоте шестьдесят километров. В реальности, когда я вышел в открытый космос, получилось немного по-другому. Такие условия на Земле смоделировать было невозможно. И в космическом вакууме скафандр раздулся. Я, конечно, предполагал, что это случится, но не думал, что настолько сильно. В таком состоянии я, разумеется, не мог втиснуться в люк шлюза. Возникла критическая ситуация, а советоваться с Землей было некогда. Пока бы я им доложил… Пока бы они совещались… И кто бы взял на себя ответственность? Только Паша Беляев это видел, но ничем не мог помочь. И тут я, нарушая все инструкции и не сообщая на Землю, перешел на давление 0,27 атмосфер. Это второй режим работы скафандра. После того, как я перешел на второй режим, все «село» на свои места.
Прошел в шлюз, протиснул себя вперед. Потом, как уже говорил, я закрыл внешний люк и начал разворачиваться, так как входить в корабль все равно нужно ногами. Иначе я бы не смог, ведь крышка, открывающаяся внутрь, съедала 30 % объема кабины. Поэтому мне пришлось разворачиваться (внутренний диаметр шлюза – 1 метр, ширина скафандра в плечах – 68 см). Вот здесь была самая большая нагрузка, у меня пульс дошел до 190. Мне все же удалось перевернуться и войти в корабль ногами, как положено, но у меня был такой тепловой удар, что я, нарушая инструкции и не проверив герметичность, открыл шлем, не закрыв за собой люк.
Единственное, что я не сделал на выходе, – не смог сфотографировать корабль со стороны. У меня была миниатюрная камера «Аякс», способная снимать через пуговицу. Ее нам дали с личного разрешения председателя КГБ. Управлялась эта камера дистанционно тросиком, но из-за деформации скафандра я не смог до него дотянуться. А вот киносъемку я сделал (три минуты камерой С-97), и за мной с корабля постоянно следили две телевизионные камеры, но у них была невысокая разрешающая способность. По этим материалам потом сделали очень интересный фильм.
Но самое страшное было, когда я вернулся в корабль, – начало расти парциальное давление кислорода (в кабине), которое дошло до 460 мм и продолжало расти. Это при норме 160 мм! Но ведь 330 мм – это гремучий газ, ведь Валентин Бондаренко сгорел на этом… Вначале мы в оцепенении сидели. Все понимали, но сделать почти ничего не могли: до конца убрали влажность, убрали температуру (стало 10–12 °C). А давление растет… Малейшая искра – и все превратилось бы в молекулярное состояние, и мы это понимали.
Семь часов в таком состоянии, а потом заснули… Видимо, от стресса. Потом мы разобрались, что я шлангом от скафандра задел тумблер наддува… Что произошло фактически? Поскольку корабль был долгое время стабилизирован относительно Солнца, то, естественно, возникла деформация: ведь с одной стороны было охлаждение до -140 °C, с другой – нагрев до +150 °C… Датчики закрытия люка сработали, но осталась микронная щель. Система регенерации работала штатно, кислород стал расти, мы его не успевали потреблять… Общее давление достигло 920 мм. Эти несколько тонн давления придавили люк, и рост давления прекратился. Давление стало падать на глазах.
А с Валентином Бондаренко вот что произошло. Он погиб 23 марта 1961 года: скончался от ожогового шока за девятнадцать дней до первого космического полета. Согласно расписанию тренировок, он заканчивал десятисуточное пребывание в сурдобарокамере – как и других космонавтов, его испытывали одиночеством и тишиной. Ему сделали атмосферу, как на высоте пять тысяч метров, но парциальное давление кислорода высокое. Я прошел перед этим это исследование на этой высоте. На тринадцатые сутки я почувствовал, что у меня повышенное сердцебиение, и я дал команду. Я на пол ложусь – нормально, встаю – начинает бить. Значит, кислородная установка сдыхает. И вместо пятнадцати суток сделали тринадцать суток – меня выпустили.
В конце одного из медицинских тестов Валя совершил простую и непоправимую ошибку. Он снял закрепленные на теле датчики, протер места их закрепления смоченным в спирте ватным тампоном и неосторожно, не глядя, его выбросил. Вата попала на спираль раскаленной электроплитки и мгновенно вспыхнула. В атмосфере почти чистого кислорода огонь быстро распространился на всю камеру. На нем загорелся шерстяной тренировочный костюм. Быстро открыть сурдобарокамеру было невозможно из-за большого перепада давления. Когда камеру открыли, Бондаренко был еще жив. Его доставили в Боткинскую больницу, где врачи восемь часов боролись за его жизнь…
Эх, Валя… Лейтенант Бондаренко… Самый молодой среди нас был, 1937 года рождения парень… Произошел взрыв или вспышка со скоростью взрыва. Он не успел даже и глаза закрыть. Это меньше 1/25 секунды. А он был одет в темно-синий олимпийский костюм с такой белой полосочкой. Он чисто шерстяной. А шерсть, пропитанная кислородом, – это порох, самый настоящий порох…
Когда страшно обгоревшего Валентина вытащили, он был еще в сознании и все повторял: «Никого не вините, я сам виноват…»
Мне не надо обижаться на Бога. Он меня хранил. Корабль «Восход-2» – семь аварийных ситуаций! Самая страшная: на борту стало резко повышаться давление кислорода. Во время эксперимента на Земле Валя Бондаренко взорвался при давлении 320–330 мм ртутного столба. А у нас гораздо больше было! Малейшая искра, и мы бы превратились в молекулярное состояние.
Мы с Пашей Беляевым семь часов боролись за то, чтобы сбросить лишний кислород. Любая искра и – все, поминай, как звали. Гремучий газ рванул бы так, что за доли секунды вместе с «Союзом» перешли бы в молекулярное состояние…
Вообще аварийных ситуаций у нас за полет было, как я уже говорил, семь. Вот нас «запузырили» вместо одной орбиты на высоту 495 километров. А 500 километров – это первый радиационный слой, там 500 рентген. Это две минуты, и ты закончился. Пять километров всего отделяло. Минимальная солнечная активность. А он дышит, этот слой радиации. Нахватались бы – все, это смертельная доза…
Короче, если бы на Солнце были вспышки, то этот слой опустился бы на пять-десять километров, и тогда меня бы уже не было. Ведь первые скафандры не защищали от радиации.
Посадка
При посадке – еще одна нештатная ситуация. Когда двигатель отработал, через десять секунд автоматическое отделение приборно-агрегатного отсека от спускаемой капсулы должно произойти, а у нас разделения не вышло…
Полет наш, таким образом, продолжался, а неразделение по двум причинам возможно: или пиропатроны не сработали, или (вдруг!) вместо команды на торможение мы разгонный импульс дали. Корабль умный, понимает, что разделяться, когда ты на разгоне, нельзя… И первая мысль была, что мы ошиблись.