роводников и истолкователей мутной идеи «русского мира», выползающего, как взошедшее тесто из кастрюли, за нерушимые границы собственного и без того необозримого государства.
Не «уехал», заметьте, не «переехал», а именно «сбежал». Этим олухам даже не приходит в голову, что из нормальных государств не бегут. Нормальный человек нормального современного мира едет жить – постоянно или временно – в те места, где ему хорошо и удобно. Одни – туда, где спокойнее и тише, другие – где веселее и шумнее. Одни – туда, где теплее. Другие – где прохладнее. Одни – туда, где лучше работается. Другие – где им больше подходит климат. Одни едут учиться. Другие – учить. Зарабатывать или тратить. Лечиться или лечить. Учить чужой язык и преподавать свой. Знакомиться и жениться. Тосковать по родине или не тосковать по ней.
В двадцатые годы множество американских поэ-тов, писателей и художников «сбежали» в Париж, в те годы – признанный центр нового искусства. Так, например, в Париж на какое-то время «сбежал» американец Эрнест Хемингуэй. А потом взял и «сбежал» на Кубу. Ну не предатель ли своей великой родины? И можно ли себе вообразить, чтобы кто-нибудь из его соотечественников применил по отношению к нему слово «сбежал»?
Из нормальных государств не бегут. Бегут из плена, из тюрьмы, из концлагеря, из замка Иф. С чем из перечисленного приятнее ассоциировать свою и мою страну этим дремучим существам, за многие столетия так и не выросшим из допотопных родоплеменных представлений о мире и о человеке?
Убегают только те, кого удерживают насильно. А остальные уходят, уезжают, переезжают, путешествуют, меняют место обитания и т. д.
Из СССР иногда убегали, да. Убегали артисты, музыканты, шахматисты, ученые. Из заграничных командировок, с научных конференций, с зарубежных гастролей возвращались не все.
Из дурных государств иногда действительно убегают. Из дурных государств иногда изгоняют. Бывают беглецы, бывают изгнанники.
В родоплеменных обществах чуть ли не самым страшным наказанием за какие-нибудь преступления – вроде сглаза и порчи – служило изгнание. Преступника и убивать не надо было: человек, не мыслящий своего существования вне племени, чах и умирал.
Наши граждане, продолжающие мыслить в категориях «бегства» и «предательства», не слишком далеко ушли от всего этого.
Простое и ясное понимание того, что человек, любой человек, наделен естественным правом находиться там, где ему хочется, дается нелегко.
Дело не только в коллективном или персональном сознании. Дело в дискурсивных особенностях нашего языка. Государственный дискурс – это всегда дискурс военного времени. Поэтому писатель, опубликовавший свой роман за границей, естественно, воспринимался как перебежчик в стан врага. Поэтому и сегодня столь зловеще звучит термин «иностранный агент». Поэтому и комментатору-анониму кажется вполне естественным считать поэта, «удравшего на чужбину», «предателем родины».
Кроме «сбежать», были и еще интересные глаголы советского времени.
В самом конце восьмидесятых годов, на излете советского морока, я начал выезжать за рубежи нашей прекрасной родины. В те годы это было явлением, мягко говоря, нерутинным. А поэтому по возвращении в Москву я всякий раз подвергался перекрестным допросам со стороны моих приятелей и родственников. «Ну расскажи, как там?» – это, конечно, было самое любимое. Или ничуть не хуже: «Что они там говорят о нас?» Пожилые родственники непременно интересовались: «А в эту поездку кто тебя посылал?» «Меня, – отвечал я, – никто не посылал. Меня пригласили».
Да, советских людей, выезжавших за границу, как правило, именно что «посылали». Ну а про тех, кто разными способами уезжали сами, говорили, что они «сбежали». Иногда, как мы видим, говорят и теперь.
Да, люди иногда и правда убегают. Убегали они и раньше.
Убегали не только за границу. Убегали из провинции в столицу. Из столицы в провинцию. Убегали туда, где рассчитывали выделиться, и туда, где рассчитывали затеряться.
Убегали в искусство, в чтение книг, в полуночные разговоры, в нищие и счастливые застолья, в бесцельные блуждания по бульварам и заветным закоулкам родного города, в мастерские друзей-художников, в библиотечные курилки, в полуподпольные просмотры «непрокатных» кинофильмов, в филармонию, в домашние философские семинары, в сам-и-там-и-сям-издат, в квартирные выставки, в байдарочные походы, в фольклорные и археологические экспедиции, в пьянство, в рискованные любовные приключения, в анекдоты и частушки. Убегали и продолжают убегать от долгов, от алиментов, от налогов, от жен, от родителей. Убегали и убегают от разбойников, от грабителей, от погромов. Убегали и убегают с тонущих кораблей. И убегают не только крысы – люди тоже.
Чей-то, помню, ребенок ужасно развеселил взрослых случайной контаминацией двух широко известных «морских» пословиц, сообщив по какому-то поводу, что «капитан последним убегает с тонущего корабля». «Причем с корабля на бал», – прибавил кто-то из взрослых.
Ай-люли!
Похоже на то, что усилиями неугомонных депутатов-законотворцев вся страна довольно скоро покроется сплошной сетью «иностранной агентуры». Потому что если так пойдет и дальше, то без звания «иностранный агент» останутся лишь «агенты Кремля» или «агенты ФСБ», да и те при определенных условиях могут быть квалифицированы как «двойные агенты».
И я уверен, что если уж и ставить нормального вменяемого человека перед таким жестким выбором, он, несомненно, предпочтет «иностранного агента». Не чекистским же агентом ему называться – еще чего не хватало.
Понятие «иностранный агент» звучит ясно, определенно и безусловно негативно только для постсоветского пламенного идиота, выросшего на шпионских книжках и кинофильмах советского производства. Выросшего на них, но так и не выросшего из них…
Иностранец – хоть в кавычках, хоть без них – всегда, во все времена шизофренически раздваивался в глазах соотечественников. Он всегда был опасно подозрительным и бесконечно привлекательным одновременно.
За ним следили, с ним побаивались общаться. Но перед ним и заискивали. На него хотели быть похожими. Молодой человек, пытавшийся следить за модой, считал большой жизненной удачей, если кто-нибудь – особенно если «кем-нибудь» оказывалась симпатичная девушка – принимал его за иностранца.
Все самое вредное и подозрительное для одних и самое привлекательное и престижное для других было непременно «из-за границы». Начиная от чуждого нашему народу искусства и не менее чуждых танцев, джинсов и сигарет с фильтром до совсем уже инфернальных колорадских жуков и непарных шелкопрядов, завезенных, как всем было известно, в чемоданах американских дипломатов и туристов.
Всегда считалось, что советский человек, особенно молодой советский человек, думать своей головой не только не мог, но даже и не осмеливался. «Кто тебе это сказал?» «От кого ты это услышал?» «Кто внушил тебе эту вредную чушь?»
Носителем и распространителем неканонической версии истории и современности всегда и непременно был «кто-то». А этот «кто-то», которого следовало «выявить» и «разъяснить», тоже вряд ли был самостоятелен в своих умозаключениях. Откуда «подбрасывались» к нам вредоносные и опасные для душ юных строителей коммунизма «идейки»? Из-за границы, вестимо.
Вот и в наши дни в контексте официального пропагандистского дискурса слово «иностранный» звучит подозрительно. А уж «агент»! А уж когда они вместе!
Для меня же, как, я уверен, и для любого человека, живущего все же в двадцать первом веке, пусть даже и в таком исторически малоподвижном государстве, как наше, это понятие выглядит если и не однозначно привлекательным, то хотя бы разнообразным по смыслу.
Для меня словосочетание «иностранный агент» звучит скорее нейтрально. Хотя постепенно становится все более заметным и оттенок явного одобрения.
А уже очень скоро, я думаю, эти два слова будут восприниматься однозначно восторженно. Ну типа как «герой» или «героиня». Или что-то вроде ордена Почетного легиона.
Бренд «иностранный агент» скоро будет звучать как знак качества, как гарантия ответственности, надежности и осмысленности.
Так и будет! Достаточно лишь небольшой семиотической операции.
Надо лишь перекодировать всю эту бессмыслицу и придать ей смысл. Причем – положительный. Тем самым нейтрализовать ее агрессивную бессодержательность.
Достаточно лишь перехватить эту формулу, апроприировать ее и из идиотского клейма превратить в осознанное самоназвание.
В истории таких примеров много. Можно вспомнить, например, об импрессионистах, присвоивших и применивших к самим себе само слово «импрессионизм», употребленное изначально в издевательском значении.
Так что давайте будем, что ли, агентами? Почему нет? Иностранными? Еще лучше!
Боюсь, что мало кто об этом помнит, а я вот зачем-то помню, как в середине шестидесятых годов композитор Людмила Лядова (была такая) сочинила некую танцевальную мелодию. Мотивчик как мотивчик – не шедевр, конечно, но не хуже других.
Но на эту простенькую музыкальную штучку волей не предусмотренных никем обстоятельств зачем-то оказалась возложена важная идеологическая миссия. Эта миссия была обозначена текстом еще более простым, чем мелодия. Но это был своего рода манифест. Причем манифест патриотический.
Название песенки при всем его кажущемся легкомыслии недвусмысленно отсылало к истокам, к хрустальным родникам нашей неизбывной самобытности.
Песня, короче говоря, называлась «Ай-люли». А начиналась она так:
«Ай-люли! Ай-люли! Это новый танец.
Ай-люли, ай-люли! Он не иностранец».
Ну и так далее. «Иностранец» тут возник не только как самая очевидная рифма к «танцу» (хотя и это тоже).
В те годы – как, впрочем, и во все иные, включая нынешние, – велась и ведется изнурительная и при этом совершенно бесплодная борьба с тлетворным влиянием всяческой «иностранщины». В данном случае – танцев.