Это я все к чему? А я это к тому, что когда я узнал что-то про рай и про ад и узнал, что первое – это очень хорошо, а второе – очень плохо, все мое существо долго не могло примириться с этим вопиющим диссонансом. С величайшим трудом, кстати, мирится с ним и по сей день. Или не мирится вовсе.
Комары на даче, или Полет валькирий
Когда-то мой приятель придумал некую… теорию не теорию… Ну ладно, пусть будет теория. Он назвал эту теорию «Комары на даче» и излагал ее довольно простую суть таким примерно образом.
«Представь себе, – говорил он, – что прекрасным летним вечером, когда впереди два выходных дня и можно никуда не торопиться, ты вместе со своими родными, друзьями, соседями сидишь на дачной веранде под оранжевым абажуром. Что вы пьете чай или вино, весело разговариваете о разных необременительных предметах, с готовностью смеетесь милым шуткам друг друга, а в раскрытые окна веранды льется пьянящий запах цветущего жасмина. Представил?» – «Ну, представил, да. И что?» – «И как бы ты назвал одним коротким словом вот это все?» – «Ну, не знаю… „Рай“, наверное». – «Совершенно верно! – торжествующе воскликнул мой приятель и продолжил: – Так вот, для того, чтобы мы не соблазнялись кощунственным по сути ощущением, что возможен в принципе рай на земле, нам предпосланы комары. Вот сидишь ты на этой самой веранде, воспаряешь духом, почти летаешь, а тут вдруг рядом с тобой начинает что-то отвратительно, тревожно и назойливо жужжать, а потом приземляться на твоей шее, на руках, на ногах, на голове, на спине. А потом ты начинаешь досадливо хлопать себя по всем местам, почесываться и неизбежно вспоминать, что ты все же здесь, на земле, где рая не бывает».
«Вот для того и комары! Для усмирения гордыни!» – так завершил он краткое изложение своей теории.
Ну хорошо, думаю я, комары на даче – для этого. А в остальных случаях – они для чего? Каково его, комара, метафорическое амплуа в различных наших жизненных ситуациях и умственных построениях?
Вот Далай-лама, например, однажды сказал: «Не надо думать: „Что я могу изменить? Я всего лишь один человек, я маленький“. Комар тоже маленький, но попробуйте уснуть в комнате с комаром».
И правда ведь!
Помню, как однажды я ночевал пару-тройку очень жарких летних ночей в небольшой, но симпатичной гостинице во французском городе Бордо.
В первую же – очень, повторяю, жаркую – ночь в комнате, кроме меня, оказался именно он самый, комар. Он был один, этот комар, но занимал он весьма активную жизненную позицию.
Он вел себя прескверно, как и полагается комару, хоть отечественному, хоть французскому, хоть любому другому.
Он жужжал то там, то сям. И он, конечно же, ничуть не скрывая ни чувств, ни намерений, откровенно жаждал моей крови. Но больше он все же – будем справедливы – глумливо жужжал, чем свирепо кусался. Хотя и кусался тоже.
Я кое-как все же заснул, а во сне меня преследовал по пятам неотвязный мотив. Мотив мощный, патетичный, властно подчинявший своей непреклонной воле. В какой-то момент меня осенило, и я узнал этот мотив. Это был «Полет валькирий».
Утром я, не слишком бодрый, проснулся и поднялся. Вышел из отеля. Выйдя на крыльцо, зачем-то беспокойно обернулся, как будто бы кто-то невидимый и неслышимый окликнул меня по имени. А обернувшись, я обнаружил рядом с входной дверью (странно, что раньше не заметил) небольшую мраморную мемориальную дощечку. А обнаружив ее, я ее, конечно, прочитал. И прочитал я на ней, что в таком-то году в этой самой гостинице останавливался композитор Вагнер. Рихард.
А! Ну тогда конечно! Тогда все понятно! А иначе с какой бы стати пробравшийся в мою гостиничную комнату князь Гвидон стал бы лабать над моим ухом именно «Полет валькирий», а не, скажем, другой, куда более релевантный для него «полет» – из Римского-Корсакова? Да, да, тот самый, который в годы моего детства на всех праздничных концертах звучал в исполнении популярнейшего тогда ансамбля скрипачей Большого театра под управлением, под управлением… Черт, забыл! А, нет, вспомнил! Под управлением Реентовича! Точно – Реентовича!
И хотя тот «полет» не был полетом комара, а был, в общем-то, «Полетом шмеля», это в данном случае не слишком меняет сути дела.
О свойствах страсти
В рассказе Чехова «Учитель словесности» была среди прочих одна героиня, которая «всякий разговор, даже о погоде, непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть – ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе. Вы начинаете говорить с ней о чем-нибудь, а она уже пристально смотрит вам в лицо и вдруг перебивает: «Позвольте, позвольте, Петров, третьего дня вы говорили совсем противоположное!»
Есть, есть такая порода людей – спорщики, и я их, честно говоря, побаиваюсь. В особо товарном количестве они расплодились именно в последнее время в питательном бульоне социальных сетей.
Любой разговор, «даже о погоде», почти мгновенно переходит в спор, который в свою очередь стремительно мутирует в тот малопочтенный, но, увы, необычайно распространенный отсек словесности, для которого однажды было придумано название «срач», а ничего более точного и выразительного до сих пор никто, кажется, не придумал.
Наша хорошо заметная и трудно искореняемая склонность к взаимному раздражению по абсолютно любому поводу перерастает в настоящую эпидемию, бороться с которой столь же невозможно, сколь и необходимо.
Причины этого явления более или менее понятны. Спонтанное и мгновенно выползающее наружу недовольство другими – это глубинное недовольство собой. Да, мы со всех сторон окружены чем-то таким, чего не получается не замечать, но с чем совсем непонятно, что делать, притом что делать что-то совершенно необходимо. И это сновидческое ощущение паралича воли, совести и нравственного инстинкта не может не канализироваться самым подчас неожиданным образом.
Что же касается упомянутого выше социально-культурного явления с таким выразительным, хотя и не слишком академически корректным названием, то есть, мне кажется, один надежный и вполне проверенный опытом многих поколений художественно мотивированных людей способ нейтрализации его изнурительной агрессивности. Это восприятие его как особого жанра со своими законами, условностями, способами и пространством бытования. Ну, может быть, что-то наподобие приобретших большую популярность рэперских батлов.
«Из мелочей литературы, – писал Юрий Тынянов, – из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление». Вот именно: из задворков и низин. Именно новое явление. Хотя не такое уж и новое.
Нейтрализующая, дисциплинирующая и даже примирительная роль жанра – это хорошо. Но остается и никуда не девается страсть – категория внежанровая и неотчуждаемая.
А спорщик – не только тот, кто «всякий разговор сводит на спор». Спорщик – это еще и страстный любитель заключать всяческие пари.
Из двух спорящих, как гласит народная мудрость, один дурак, другой подлец. В детстве еще говорили: «Кто спорит, тот говна не стоит». Это все знают, но это никого не останавливает. Спорящий часто спорит вопреки своим интересам, вопреки здравому смыслу, вопреки всему.
Я знал таких спорщиков.
Один мой однокурсник по любому поводу говорил: «Забъемся?» – «Да не хочу я, – говорили ему, – отстань». – «Нет, забъемся?» – настаивал он. Отвязаться было невозможно. С ним «забивались». Я не помню, чтобы он когда-нибудь выигрывал.
Однажды мы сидели с ним в каком-то привокзальном пивняке. Он был вял. Но вдруг глаза его загорелись нехорошим огнем. «А спорим, – сказал он, – что я высыплю полсолонки в свою кружку и выпью». – И он, не дождавшись ответа, высыпал в свою кружку полсолонки. «Нет, не хочу я спорить». – «Но ведь я уже высыпал». – «А мне-то что? Не хочу спорить и всё!» – «Ладно. А вот я еще высыплю туда всю перечницу и выпью. Спорим?» – Он и правда высыпал в кружку всю перечницу. «Не буду я спорить, сказали же тебе! Дай спокойно пива попить». – «Что, боишься? А если я туда еще и горчицу?» (Вываливает в кружку всю горчицу.) «А теперь будешь спорить?» – «Я же сказал: Не буду!» – «Ладно. Тогда я все это так выпью. Смотри!» – сказал он и сделал это.
И, проглотив весь этот перечно-горчично-соленый ужас, он слегка передернулся и посмотрел на меня вполне победоносно.
Тогда я понял, что подлинная страсть, даже если она приобретает откровенно сюрреалистические черты, все сметает на своем пути. Я понял, что он сильнее меня, что он выиграл.
И что с того, что я не стал «забиваться»? Что с того, что я не стал вступать с ним в спор? Он победил. Он стал победителем. Примерно таким же, какими всегда и в любом случае оказываются азартные, неутомимые, страстные энтузиасты художественного срача.
«Папа курил трубку»
Один из моих давних поэтических текстов начинается со слов, знакомых многим поколениям россиян, а именно со слов «мама мыла раму». Моей французской переводчице, переводившей мою книжку и этот текст в том числе, я объяснил, что этой довольно нелепой фразой начинались школьные буквари разных лет и десятилетий, включая, кажется, даже и дореволюционные.
«А! Поняла! – сказала переводчица, моя примерно сверстница. – В наших букварях такой же – не по значению, но по назначению – и тоже на протяжении очень многих лет была фраза «papa fumait une pipe», то есть «папа курил трубку».
Можно ли в наши дни представить себе эту или подобную этой фразу в учебнике для младших классов средней школы? Хоть во французском учебнике, хоть в нашем? Никак невозможно.
А в годы моего детства к курению относились совсем иначе, чем теперь. По моим воспоминаниям, курили более или менее все. По крайней мере, все мужчины.
Мой папа не «курил трубку», а курил обычный «Казбек». Я краем своей детской памяти запомнил его постоянно курящим. И не только его. Вся наша коммунальная кухня плавала в постоянном густом дыму. Точнее, в смеси двух стабильных дымов – дыма бесперебойного котлетного производства и папиросного дыма.