Предыдущие эпохи видятся нам не столько как череда политических событий, сколько как осознанные стили, стили эпох. Какой-то стиль может быть нам по душе или нет, он может казаться нам прекрасным или отвратительным, состоятельным или убогим. Но он – стиль.
Я живу уже достаточно долго, чтобы смело заявить, что мне пришлось стать небезразличным свидетелем нескольких эпох, нескольких смен «больших стилей», каждый из которых неровно и бугристо, как краска на школьной парте, ложился поверх предыдущего.
Я, представьте себе, краешком детства застал те трудно представимые теперь уже времена, когда в Москве еще не было сталинских высоток. По крайней мере, одной из них. Моя семья жила недалеко от Садового кольца, от площади Восстания (ныне Кудринской), и я хорошо помню, как с няней мы гуляли неподалеку от циклопического котлована.
Мой старший брат и его друзья, то есть по возрасту те, кого потом назовут шестидесятниками, помню, ругали и презирали эти высотки, нагло заслонявшие привычное московское небо, как помпезные и хамские памятники развитому сталинизму.
Для них это еще не было стилем. Для них это была скорее политика или, точнее, идеология.
Стилем, лишенным идеологического наполнения, это все стало существенно позже. И уже несколько поколений горожан просто даже и представить себе не могут какого-нибудь иного рельефа города.
Большой имперский стиль сталинской эпохи складывался как бы в пышных оперных декорациях Большого театра – с курортным мрамором, бархатом и позолотой. Да и сам Большой театр был пространством партийных съездов и официальных юбилейных торжеств.
При Хрущеве возник «модернистский» Дворец съездов, и это была в некотором роде стилистическая революция. Пышная византийская позолота сменилась «прогрессивными» стеклом, бетоном и металлом, а словосочетание «архитектурные излишества» стало чуть ли не ругательным.
Ну и так далее, включая незабываемые лужковские «петушки на палочке», которые тоже, как ни странно, стали уже стилем.
Ощущение невыносимости проживания в своей эпохе, в настоящем времени проистекает прежде всего оттого, что мы живем в состоянии бесформенности, в окружении мучительно и уродливо формирующегося стиля, мы живем в состоянии бесконечного изнурительного капитального ремонта с его грохотом, сверлением и разнообразной слезоточивой вонью.
Покуда этот ремонт длится, трудно говорить о стиле нынешнего времени. Хотя некоторые его черты уже проглядывают сквозь густую цементную пыль. Не знаю, как на все это посмотрит любознательный потомок, но пока что нынешняя официальная стилистика выглядит как «гибридная» стилистика офисного корпоратива с подгулявшими краснолицыми дядьками и визгливыми тетками, где бурное веселье может безо всякого перехода перейти в скандал, а скандал – в драку. Несмотря на квазиимперскую с элементами гламурного сталинизма риторику, эта стилистика совсем, мягко говоря, не оперная. Это стилистика шоу-бизнеса, стилистика залихватской, окаянной попсы.
Пока это выглядит именно так. А потом глядишь – и станет все это стилем эпохи. И будут его изучать. И будут – прохладно и в меру заинтересованно – сравнивать с другими.
Пускаясь в эти или подобные рассуждения, я меньше всего хочу показаться человеком, пытающимся приподняться над своими прекрасными современниками, особенно над теми, кто, живя среди всего происходящего здесь и теперь, все видя и все слыша, впадают то в гнев, то в уныние, то в отчаяние, над теми, кто мучительно пытается сопоставить все со всем, нащупать в темноте ускользающую связь времен.
Вовсе нет, не хочу. Я и сам часто, а в последнее время все чаще, впадаю то в отчаяние, то в гнев, то в тоску. Именно потому, что я «тоже современник», как написал однажды тот же поэт, которого я упомянул в начале. Именно потому, что я современник, а вовсе не тот, кто будет спустя какие-то годы смотреть на нашу эпоху с точки зрения стиля, сравнивать ее со своей и мучиться от ощущения бесформенности собственной эпохи, ее бесстильности и несравнимости.
Деревня и колхоз
Неумолкаемые споры и перебранки между разными категориями граждан характерны не только бесконечными семантическими недоразумениями, в основе которых лежит абсолютно разное понимание значений важных, ключевых слов и понятий.
Не только это, хотя это, в общем, главное. Но не только. Водораздел этот проходит в том числе и по территории понимания или непонимания разницы между страной и государством.
И эта разница, очевидная для одних, совсем даже не очевидна для других. Но она, эта разница, есть, и без ясного понимания этого обстоятельства просто невозможно двигаться дальше.
Да, конечно, в нашей стране во все времена государство стремилось эту разницу стереть, а точнее, подменить собой все, что можно назвать страной.
Да, конечно, значительная часть российского общества склонна принимать такое положение вещей как естественное.
Да, конечно, государство свои взаимоотношения с обществом всегда выстраивало по модели «родители – дети». И эта модель, надо признать, не только актуальна по сию пору, но и остается привлекательной и вполне комфортной для значительной части мужчин и женщин нашего отечества.
Ну, правда, плохо ли: мама не врет, а ошибается, папа не напился, как свинья, а просто устал на работе, не открывай дверь незнакомым, не бери у чужих конфету, немедленно выплюнь эту дрянь, ешь что дают, сейчас ты у меня получишь, опять весь изгваздался, горе мое, а ну-ка выйди из-за стола, а ну-ка покажи язык, а ну-ка немедленно домой, а ну-ка спать безо всяких разговоров.
Это понятно и привычно. Непривычно лишь – с точки зрения современного человека современного мира, – что во втором десятилетии XXI века такое огромное число как бы взрослых и как бы просвещенных сограждан с такой легкостью соглашаются быть детьми.
Интересный, основанный на чувственном и социально-культурном опыте проживания и осмысления собственной биографии вариант различения государства и страны предложил однажды мой старший приятель, с которым я водил дружбу в семидесятые годы, а потом по разным причинам мы как-то разошлись.
Это был яркий и разнообразно одаренный человек, старше меня лет на восемь, родившийся и выросший в довольно глухой деревне в Тверской, кажется, области.
Его многочисленные рассказы о жизни в родной деревне были красочны и беспощадны.
Привирал ли он, я не знаю. Думаю, что, будучи человеком, наделенным несомненным даром рассказчика и нетривиальным воображением, все же да – привирал. Впрочем, его истории от этого только выигрывали.
Во время войны, рассказывал он, в их деревне были немцы, хотя и недолго. И он, маленький мальчик, хорошо это запомнил.
Немцы довольно скоро отступили, и отступили столь стремительно, что оставили в деревне склад, где хранились в большом количестве патроны, а также обмундирование. Причем обмундирование эсэсовское, не какое-нибудь.
Патроны растащили мальчишки. С полными карманами они по вечерам удалялись от мирской суеты в лес, где развлекались тем, что разводили костры и кидали туда эти самые патроны. Это было очень весело, но в результате этих фейерверков пара-тройка юных пиротехников пострадала довольно-таки чувствительным образом. Например, старший брат рассказчика, недосчитался трех пальцев на левой руке, и про него говорили, что он отделался легким испугом. Кто-то там остался, к примеру, без глаза, а кого-то и вовсе убило.
Это дети. А взрослые мужики растащили добротные, хорошего сукна мундиры, сконструированные, как известно, самим Хуго Боссом, спороли с них всякие идейно вредные, чтобы не сказать – опасные, фашистские цацки и, поскольку сносу им не было, носили их чуть не до начала шестидесятых годов.
А однажды я его спросил: «У вас там тоже, как и у нас в Москве, с утра до вечера не выключалось радио?»
«Что ты сказал? Радио? – переспросил он и ухмыльнулся. – У нас, вообще-то говоря, и электричества не было. До начала шестидесятых. Радио… скажешь тоже».
В соседнем селе, рассказывал он, электричества тоже не было, но туда непосредственно перед красными датами всенародных голосований за блок коммунистов и беспартийных привозили какую-то передвижную штуку, благодаря которой на несколько дней зажигались лампочки над дверьми избирательного участка. Из его деревни приезжали в это село – посмотреть на светящиеся лампочки. Ну, типа иллюминация.
Он-то и рассказал однажды, какая в его понимании разница между страной и государством. Соображения эти на сегодняшний день могут показаться и обязательно покажутся весьма тривиальными, но разговор наш, напоминаю, состоялся в начале семидесятых, когда необходимость разделения таких понятий, как «страна» и «государство», лишь начинала осознаваться нами как насущная.
«Еще когда я жил в деревне, – говорил он, – я как-то однажды определил разницу между страной и государством. Она примерно такая же, как разница между деревней и колхозом. Страна – то есть деревня – это все то, что ты помнишь, это все плохое и хорошее. Но это все то, что тебе представляется твоим. Ну, там – дом, бабушка, буренка-собачка-жучка-внучка-печка-речка-грибы-ягоды и прочая всякая ностальгическая фигня. Кладбище, между прочим. Драки, гадюки, глоток самогона в девять лет, а в четырнадцать – лютая мечта сдриснуть отсюда куда подальше. Это вот – страна.
И есть, причем в этом же месте и в это же самое время, колхоз, который имеет отношение к твоей стране, то есть к твоей деревне, лишь такое, что он, колхоз, эту деревню захватил, подмял под себя и залатал дырки в заборах портретами вождей и плакатами про проценты надоев.
И очень он, этот обобщенный, распространившийся на всю страну колхоз, напоминает мое раннее детство, когда в нашей деревне стояли фашисты. Но те хотя бы были там совсем недолго, и одежка вот от них осталась вполне добротная. Я не очень путано объясняю?»
Беспамятные даты
Что такое 21 декабря? Не помните небось?
Эх, молодежь, молодежь. А ведь еще из лучших, по выражению незабвенного Атоса из великого романа Александра Дюма-отца.