Существует мнение, в соответствии с которым спорт как массовое зрелище канализирует потенциальную агрессию. Возможно, у кого-то и канализирует. А в ком-то и возбуждает. Это, так сказать, зависит. Канализация, как известно, тоже не всегда ведет себя безупречно. Бывает, что и засоряется. Бывает, что и на общегосударственном уровне.
Сейчас-то, конечно, это дело цветет, как говорится, и пахнет с особой какой-то интенсивностью, обусловленной в том числе и коммуникационной широтой и мощью социальных сетей и безвозвратно спятивших на почве острого инфекционного патриотизма средств массовой информации.
Но, кажется, это было всегда. По крайней мере, столько, сколько существовало такое общественное явление, как «советский спорт». Этот самый «спорт», даром что волей исторических обстоятельств он стал называться «российским», советским от этого быть не перестал, как не перестали быть советскими армия, милиция, тайная полиция и многие другие государственные институты, сколько бы раз они ни меняли свои имена и прозвища.
Этот бывший «советский спорт» стал со временем даже, кажется, еще более советским.
Так было всегда. Я имею в виду специфическое официальное да и общественное отношение к спорту, к его достижениям, победам и поражениям. Это отношение, эти радости от побед и горести от поражений формулировались исключительно в категориях войны, исключительно в военных терминах.
В суровые неулыбчивые тридцатые годы с их ожиданием войны это выглядело примерно так:
Эй, вратарь, готовься к бою!
Часовым ты поставлен у ворот.
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет.
В наши дни, общие стилистические приметы которых характерны в том числе бурной экспансией приблатненно-гопнического лексического репертуара, никаких особенных «пограничных полос» не слышно.
Их роль играют куда более домашние, дворовые, такие понятные и родные «порвать», «нагнуть» и «вставить».
Впрочем, контекст употреблений этих слов и конструкций ясно указывает на то, что и тут речь идет вовсе не о битвах «двор на двор» времен моего детства и не о «стрелках» и «терках» девяностых годов, а о высокой политике. О международной, прямо скажем, политике, где в полном соответствии с преобладанием мифологического сознания над историческим все времена и эпохи, все реальные или мнимые события мировой и отечественной истории смешались в одну неоформленную кучу и происходят как бы одновременно. Где Александр Невский в кольчуге поражает мечом Ангелу Меркель в брючном костюме, где товарищ Сталин на белом коне тычет копьем в ползучего гада Обаму, где русский царь-страстотерпец бросает развратную польскую танцовщицу ради прекрасной и одухотворенной крымской прокурорши, где телеведущий Соловьев в сталинообразном френче делает селфи на фоне дымящегося Рейхстага, а голый по пояс президент, держа трофейную щуку в одной руке и новенькую, с иголочки, античную амфору в другой, в Ялте позирует фотографу вместе с Рузвельтом в инвалидной коляске и Черчиллем с сигарой во рту.
Так что это все политика, пацаны. Это наша, короче, история, братаны. Мы не дадим ее переписывать и не позволим никому ее это, как это, «фальфицистировать».
Это политика. А политика это что? Правильно, война. Потому что нам нужны победы. А без войны и победы не бывает. Не ясно, что ли?
И вся эта мучительная военизированная галлюцинация время от времени кристаллизуется и формализуется в виде Олимпийских игр или футбольно-хоккейных чемпионатов.
Самая, конечно, соблазнительная и прозрачная военно-историческая метафора – это футбольный или хоккейный матч между национальными сборными. Там всякая «историческая память» хлещет как из ведра.
Помню на каком-то из относительно недавних мировых футбольных чемпионатов игру между российской и шведской футбольной командами. И помню ее фонтанирующее комментирование в интернете. Уверен, что никогда до этого момента индекс цитирования отдельных фрагментов поэмы А. С. Пушкина «Полтава» не достигал такой высоты.
А вот некоторое время тому назад на проходящей в Южной Корее олимпиаде российская хоккейная сборная в финале хоть и с трудом, но все же победила (то есть, конечно же, «порвала» и «нагнула») сборную Германии.
Любители хоккея, болевшие за российскую сборную, разумеется, обрадовались и стали писать в социальных сетях некое свое по-человечески понятное «ура». Я-то никакой не болельщик, и мне решительно все равно, кто там кого, каким способом и с каким счетом. Но к болельщикам я привык относиться лояльно, помня, например, о том, что мой старший брат был страстный болельщик «Спартака» и все мое детство прошло под его возбужденные восклицания перед телевизором. Признаюсь, что, хотя я и не особенно понимал, что там происходило, его возбуждением и энтузиазмом я невольно заражался. Ну, старший все-таки брат, понятно же…
Но то, что началось сразу после этого, не то чтобы даже затмило все человекообразные проявления радости, а просто их безвозвратно погребло под собой.
Интересным и в удивительным в этой «победной» вакханалии мне показалось то, что практически все ее участники на разные лады трактовали эту победу не как победу одной хоккейной команды над другой, а как победу одной страны над другой. Это чтобы никто не сомневался, была победа России над Германией. И не просто так. Это была ТА САМАЯ победа в ТОЙ САМОЙ войне. Трудная, да. Как и та. Да, да, «после упорных боев наша победоносная Красная армия вошла в город Берлин». Ну и про Сталинград само собой. Как же без Сталинграда.
В этой мистерии было и много картинок, и много креативнейших, прямо скажем, плакатов. Среди них мне запомнился тот, где генералиссимус Сталин уверенным прямым в голову ударом отправляет в нокаут ефрейтора Гитлера на фоне, понятно, лаконичной, но такой многозначительной надписи «4:2». А также мне запомнилось изображение Рейхстага образца мая сорок пятого года, в раздолбанный купол которого была воткнута хоккейная клюшка, а к ней был приделан флаг. Какой, думаете? Тот самый, флаг победы? Не угадали. На клюшке болтался нынешний российский флаг, который для любого человека, немножко знакомого с историей Второй мировой войны, не может восприниматься никак иначе, чем как флаг власовской армии.
Одна дама, бывшая москвичка, давно живущая в Германии, рассказала, что попыталась перевести своему мужу-немцу некоторые особенно яркие проявления этого военно-спортивного ликования. Он слушал ее внимательно, не перебивал, а потом признался, что абсолютно ничего не понял. Он не понял именно то, что и не может, и не должен понимать человек, живущий во втором десятилетии XXI века. Он не понял, почему столько людей мыслит в категориях второй трети прошлого века. Как это возможно?
Как это объяснить, если и самому это непонятно. Чем это можно объяснить, кроме как тем, что «мельдоний ударяет в головы». Но ведь и это ничего не объясняет. Но ведь все, что кажется причиной, оказывается лишь следствием другой причины, которая и сама оказывается следствием какой-то совсем другой причины.
«Мы мечтали, чтобы скорее была война»
Говорят, что такого еще не было. Что такое наблюдается впервые после окончания войны. Что выросло первое поколение, совсем не боящееся войны. Что формула «лишь бы не было войны», долгое время служившая знаком народного долготерпения и в то же время девизом неявного низового пацифизма, уже не работает.
Говорят, что чем дальше от той самой войны, которая по многим признакам уже вовсе и не та самая, а какая-то другая, придуманная и заново сконструированная, имеющая с той, с настоящей, лишь некоторые чисто формальные сходства, тем все громче, все яростнее, все истеричнее, все непримиримее звучит неумолчный мотив войны. Уже даже и не так важно, какой именно.
Говорят о мощном и, конечно же, весьма опасном напоре инфантильного милитаризма при полном отключении не только чувства реальной истории, но и самого элементарного воображения.
Это все правда, так оно и есть. С одним только уточнением. Ответственно скажу, что не такое уж это небывалое и новое явление.
Но сначала одно маленькое отступление.
Одно из моих довольно давних поэтических сочинений называется «Мама мыла раму».
Эта первая фраза, знакомая многим поколениям тех, кто учился когда-то хотя бы в первом классе советской школы, – понятийный и стилистический ключ к восприятию всего текста, построенного как череда внешне не связанных между собой отдельных фраз, как бы вырванных из контекста некоего стройного мемуарного повествования – повествования о коммунально-дачном детстве человека моего поколения. Фраз, чьи лексика, фразеология и синтаксис довольно ясно указывают на то, что их «автор» – отрок восьми или девяти лет. В общем, этот текст написан в регистре и интонации школьного сочинения на тему, условно говоря, «Как я провел летние каникулы».
В этом моем тексте есть среди прочих и такое место, для кого-то кажущееся загадочным:
«Мы мечтали, чтобы скорее была война».
Так вот, повторяю. Этот натужный идиотический петушиный милитаризм последних лет, к тому же поощряемый и подогреваемый телевизионным экраном, не такой уж для меня большой сюрприз.
Потому что в этих крикливых «можем повторителях» я, как ни странно, узнаю самого себя.
Да, самого себя. А также друга Сашу Смирнова. А также друга Юру Степанова. А также еще какого-то друга, чье имя я забыл, а помню лишь то, что это был друг навеки.
Я узнаю нас. Но, что важно, нас примерно в восьмилетнем возрасте. В крайнем случае – в девятилетнем. И никак не позже.
Позже мы уже начали – хотя и с разной скоростью – кое-как взрослеть. Не то что, извините, некоторые.
Но тогда, в один из тех дней, – и я отчетливо это помню, – мы вчетвером сидели на нагретой солнцем крыше сарая и жевали незрелые кислые яблоки. «Вот хорошо бы война снова началась», – вдруг мечтательно произнес кто-то из нас. «Да, здорово бы!» – почти хором подхватили остальные и стали с жаром обсуждать, как бы мы опять всех победили.